Одесские рассказы
|
|
|||
| Исаак
Бабель Одесские рассказы |
|||
Король
Венчание кончилось. Раввин устало опустился в кресло.
Потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю
длину двора. Их было так много, что они высовывали свой хвост
за ворота, на Госпитальную улицу. Перекрытые бархатом столы
вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты
всех цветов и они пели густыми голосами - эти заплаты из
оранжевого и красного бархата.
Квартиры были превращены в кухни. Сквозь закопченные двери
било тучное пламя, пьяное и пухлое пламя. В его дымных лучах
пеклись старушечьи лица, бабьи тряские подбородки, замусоленные
груди. Пот розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной
собаки, обтекал эти груди разросшегося, сладко воняющего
человечьего мяса. Три кухарки, не считая судомоек, готовили
свадебный ужин. Над ними царила восьмидесятилетняя Рейзя,
традиционная как свиток торы, крохотная и горбатая.
Перед ужином во двор затесался молодой человек,
неизвестный гостям. Он спросил Беню Крика. Он отвел Беню Крика
в сторону.
- Слушайте, король - сказал молодой человек, - я имею вам
сказать пару слов. Меня послала тетя Хана с Костецкой.
- Ну, хорошо, - ответил Беня Крик, по прозвищу король, -
что это за пара слов.
- В участок вчера приехал новый пристав, велела вам
сказать тетя Хана.
- Я знал об этом позавчера, - ответил Беня Крик. - Дальше.
- Он собрал участок и сказал им речь.
- Новая метла чисто метет, - ответил Беня Крик. - Он хочет
облаву. Дальше.
- А когда будет облава, король?
- Она будет завтра.
- Король, она будет сегодня.
- Кто сказал тебе это мальчик?
- Это сказала мне тетя Хана. Вы знаете тетю Хану?
- Я знаю тетю Хану. Дальше.
- Он собрал участок и сказал им речь. Мы должны задушить
Беню Крик, сказал пристав, потому, что там, где есть государь
император, там нет короля. Сегодня, когда Крик выдает замуж
сестру и все они будут там - сегодня нужно сделать облаву.
- Дальше.
- Так шпики начали бояться. Они сказали: если мы сделаем
сегодня облаву, когда у него праздник, так Беня рассерчает и
уйдет много крови. Так пристав сказал - самолюбствие мне
дороже...
- Ну, иди - ответил король.
- Что сказать тете Хане за облаву?
- Скажи: Беня знает за облаву.
И он ушел, этот молодой человек. За ним последовали
человека три из Бениных друзей. Они сказали, что вернутся через
полчаса. И они вернулись через полчаса. Вот - все.
За стол садились не по старшинству. Глупая старость жалка
не менее, чем трусливая юность. И не по богатству. Подкладка
тяжелого кошелька сшита из слез.
На первом месте сидел жених с невестой. Это их день. На
втором месте сидел Сендер Эйхбаум, тесть короля. Это его право.
Историю Сендера Эйхбаума следует знать, потому, что это не
простая история.
Как сделался Беня Крик, налетчик и король налетчиков,
зятем Эйхбаума? Как сделался он зятем человека, у которого было
шестьдесят дойных коров без одной? Тут все дело в налете. Год
тому назад Беня написал Эйхбауму письмо: мосье Эйхбаум,
положите, прошу вас, под ворота на Софиевскую 17, завтра утром
20 тысяч рублей. Если вы этого не сделаете, так вас ждет такое,
что это не слыхано и вся Одесса будет от вас говорить. С
почтением - Беня король.
Три письма одно яснее другого остались без ответа. Тогда
Беня принял меры. Они пришли ночью - девять человек с длинными
палками в руках. Палки были обмотаны просмоленной паклей.
Девять пылающих звезд зажглись на скотном дворе Эйхбаума. Беня
отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Их ждал
парень с ножем. Он опрокидывал корову с одного удара и погружал
нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, факелы
расцветали, как огненные розы. Работниц отгоняли выстрелами.
Налетчики стреляли в воздух, потому, что если не стрелять в
воздух - то можно убить человека. Когда шестая корова с
предсмертным мычанием упала к ногам короля - Эйхбаум выбежавший
во двор в кальсонах, спросил:
- Что с этого будет, Беня?
- Если у меня не будет денег - у вас не будет коров, мосье
Эйхбаум. Это дважды два.
- Зайди в квартиру, Беня.
Они договорились. Зарезанные коровы были поделены пополам.
Эйхбауму была гарантирована неприкосновенность и выдано в том
удостоверение с печатью. Но чудо пришло позже.
Во время налета, в ту грозную ночь, когда мычали
подкалываемые коровы и телки скользили в материнской крови,
когда факелы плясали как черные девы и бабы-молочницы
шарахались и визжали под дулами дружелюбных браунингов - во
двор выбежала в вырезной рубашке дочь старика Эйхбаума - Циля.
И победа короля стала его поражением.
Через два дня Беня без предупреждения вернул Эйхбауму все
забранные у него деньги. Вечером он явился с визитом. Под его
манжеткой сиял бриллиантовый браслет. Он просил у Эйхбаума руки
его дочери Цили. Старика хватил легкий удар, но он поднялся. В
старике было еще жизни лет на двадцать.
- Эйхбаум, - сказал ему король, - когда вы умрете, я
похороню вас на первом еврейском кладбище, у самых ворот. Я
поставлю вам памятник из розового мрамора. Я сделаю вас
старостой Бродской синагоги. Я брошу специальност, Эйхбаум, я
поступлю в ваше дело кампаньоном. У нас будет двести коров,
Эйхбаум. Я убью всех молочников, кроме вас. Вор не будет ходить
по той улице, на которой вы живете. Я выстрою вам дачу на
шестнадцатой станции... И вы ведь тоже не были в молодости
раввином. Кто подделал завещание, не будет говорить об этом
громко... И зять у вас будет король, не сопляк, а король,
Эйхбаум...
Он добился своего, Беня Крик, потому что он был страстен,
а страсть владычествует над мирами. Новобрачные прожили три
месяца в тучной Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и
любовного пота. Потом Беня вернулся в Одессу для того, чтобы
выдать замуж сорокалетнюю сестру свою Двойру, страдающую
базедовой болезнью. Теперь вернемся к свадьбе Двойры, сестры
короля.
К ужину подали индюков, жареных куриц, гусей,
фаршированную рыбу и уху, в которой перламутром отсвечивали
лимонные озера. Над мертвыми гусиными головками качались цветы,
как пышные плюмажи. Но разве жаренных куриц выносит на берег
пенистый прибой Одесского моря? Все благороднейшее из нашей
контрабанды, все, чем славна земля из края в край, делало в ту
звездную, в ту синюю ночь свое разрушительное, свое
обольстительное дело. Нездешнее вино разогревало желудки,
сладко переламывало ноги, дурманило мозги и вызывало отрыжку
звучную, как призыв боевой трубы. Черный кок с "Плутарха",
прибывшего третьего дня из Порт-Саида, вынес за таможенную
черту пузатые бутылки ямайского рома, маслянистую мадеру,
сигары с плантаций Пирионта Моргана и апельсины из окрестностей
Иерусалима. Вот что выносит на берег пенистый прибой Одесского
моря.
Еврейские нищие, насосавшись, как трефные свиньи,
оглушительно стучали костылями. Эйхбаум, распустив жилет,
сощуренным глазком оглядывал будущее собрание и любовно икал.
Оркестр играл туш. Это был, как дивизионный смотр. Туш, ничего,
кроме туша. Налетчики, сидевшие сомкнутыми рядами, вначале
смущались чрезмерным скоплением посторонних. Потом они
разошлись. Лева Кацан разбил на голове своей возлюбленной
бутылку водки. Моня Артиллерист выстрелил в воздух. Но пределов
своих восторг достиг только тогда, когда по обычаю старины,
гости начали одарять новобрачных. Синагогальные шамесы, вскочив
на столы, выпевали под звуки бурлящего туша количество
подаренных рублей и серебряных ложек. И тут друзья короля
показали, чего стоит голубая кровь и неугасшее еще молдаванское
рыцарство. Непередаваемым небрежным движением рук кидали они на
серебряные подносы золотые монеты, перстни и нити из каралла.
Подтягиваясь и выпячивая животы вставали они со своих мест.
Аристократы Молдаванки - они были затянуты в малиновые
жилеты, их стальные плечи охватывали рыжие пиджаки, а на
мясистых ногах с косточками лопалась кожа цвета небесной
лазури. Выпрямившись во весь рост, бандиты хлопали в такт
музыке, кричали "горько" и бросали невесте цветы, а она,
сорокалетняя Двойра Крик, сестра Бени Крика, сестра короля,
изуродованная болезнью, с разросшимся зобом и вылезающими из
орбит глазами, сидела на горе подушек рядом с щуплым мальчиком
купленным на деньги Эйхбаума и онемевшим от тоски.
Обряд дарения подходил к концу, Шамесы осипли и контрабас
не ладил со скрипкой. Над двориком протянулся легкий запах
гари.
- Беня, - сказал папаша Крик, - старый биндюжник, слывший
между биндюжниками грубияном, - Беня, ты знаешь, что мине
сдается. Мине сдается, что у нас горит сажа.
- Папаша, - ответил король, пьяному отцу, - пожалуйста,
закусывайте и выпивайте, пусть вас не волнует этих глупостей.
Папаша Крик последовал совету сына. Он закусил и выпил. Но
облачко дыма становилось все ядовитее. И где то розовели уже
края неба. И уже стрельнул в вышину узкий, как шпага, язык
пламени. Гости, привстав, стали обнюхивать воздух, как псы.
Бабы взвизгнули. Налетчики переглянулись друг с другом. Беня
был безутешен.
- Мине нарушают праздник, - кричал он полный отчаяния, -
дорогие, прошу вас, закусывайте и выпивайте...
В это время во дворе появился тот самый молодой человек,
который приходил вначале вечера.
- Король, - сказал он, - я имею вам сказать пару слов...
- Ну, говори, разрешил король, ты всегда имеешь в запасе
пару слов...
- Король, - произнес неизвестный молодой человек, хихикая,
- это прямо смешно, участок горит, как свечка...
Лавочники онемели. Налетчики усмехнулись.
Шестидесятилетняя Манька, родоначальница слободских бандитов,
вложив два пальца в рот, свистнула так пронзительно, что ее
соседи покачнулись.
- Маня, вы не на работе, - заметил ей Беня Крик, -
холоднокровней, Маня.
Молодого человека, принесшего эту поразительную новость,
разбирал смех. Он хихикал, как застенчивая школьница.
- Оне вышли с участка человек сорок, - рассказывал он,
двигая челюстями, пошли на облаву, так они отошли шагов
пятнадцать, как уже загорелось...
Беня запретил гостям итти смотреть на пожар. Отправился он
с двумя товарищами. Участок исправно пылал с четырех сторон.
Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и
выкидывали из окон сундучки. Под шумок разбегались
арестованные. Пожарные были исполнены рвения, но в близлежащем
кране не оказалось воды. Пристав, та самая метла, что чисто
метет, стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы,
лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения. Беня,
проходя мимо пристава, отдал честь по военному.
- Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, - произнес
он сочувственно. Что вы скажете на это несчастье. Это же
кошмар.
Он тупо уставился на горящее здание, покачал головой и
почмокал губами - ай, ай, ай...
Когда Беня вернулся домой - во дворе уже потухали
фонарики, а на небе занималась заря. Гости разошлись. Музыканты
дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Двойра
подталкивала мужа к двери их брачной комнаты и смотрела на него
плотоядно, как кошка, которая, держа мышь во рту, легонько
пробует ее зубами.
Как это делалось в Одессе
Начал я.
- Реб Арье Лейб, - сказал я старику, - поговорим о Бене
Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три
черных тени загромождают пути моего воображения. Вот одноглазый
Фроим Грач. Рыжая сталь его поступков - разве не выдержит она
сравнения с силой короля? Вот Колька Паковский. Простодушное
бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для
того чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить
блеск новой и немеркнущей звезды? Но почему же один Беня Крик
взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли
внизу, на шатких ступенях?
Реб Арье Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Перед
нами расстилалось зеленое спокойствие могил. Человек, жаждущий
ответа, должен запастись терпением. Человеку, обладающему
знанием, приличествует важность. Поэтому Арье Лейб молчал, сидя
на кладбищенской стене. Наконец, он сказал:
- Почему он? Почему не они, хотите вы знать. Так вот -
забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень.
Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться
на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на
площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы
можете переночевать с русской женщиной и русская женщина
останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу
и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и
притянули бы небо к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель
Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую
стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях и
ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать
двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы
ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он король, а вы
держите фигу в кармане.
Он пошел к Фроиму Грачу, который тогда уже смотрел на мир
одним только глазом и был тем, что он есть. Он сказал Фроиму:
"Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег,
к которому я прибьюсь, будет в выигрыше".
Грач спросил его:
- Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышешь?
- Попробуй меня, Фроим, - ответил Беня, - и перестанем
размазывать белую кашу по чистому столу.
- Перестанем размазывать кашу - ответил Грач, - я тебя
попробую.
И они собрали совет, чтобы подумать о Бене Крике. Я не был
на этом совете. Но говорят, что они собрали совет. Старшим был
тогда покойный Левка Бык.
- Что у него делается под шапкой, у этого Бенчика? -
спросил покойный Бык.
И одноглазый Грач сказал свое мнение:
- Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит
мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь.
- Если так, - воскликнул покойный Левка, - тогда попробуем
его на Тартаковском.
- Попробуем его на Тартаковском - решил совет и все, в ком
еще квартировала совесть, покраснели, услышав это решение.
Почему они покраснели? Вы узнаете об этом, если пойдете туда,
куда я вас поведу.
Тартаковского называли у нас "полтора жида" или "девять
налетов". "Полтора жида" называли его потому, что ни один еврей
не мог вместить в себе столько дерзости и денег, сколько их
было у Тартаковского. Ростом он был выше самого высокого
городового в Одессе, а весу имел больше, чем самая толстая
торговка. А "девятью налетами" прозвали Тартаковского потому,
что фирма Левка Бык и компания произвела на его контору не
восемь налетов и не десять, а именно девять. На долю Бени,
который еще не был тогда королем, выпала честь совершить на
"полтора жида" десятый налет. Когда Фроим передал ему об этом,
он сказал "да" и вышел, хлопнув дверью. Почему он хлопнул
дверью? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас
поведу.
У Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас.
Он - наша кровь. Он - наша плоть, как будто одна мама нас
родила. Пол-Одессы служит в его лавках. И он пострадал через
своих же молдаванских. Два раза они выкрадывали его для выкупа,
и однажды во время погрома его хоронили с певчими. Слободские
громилы били евреев на большой Арнаутской. Тартаковский убежал
от них и встретил похоронную процессию с певчими на Софиевской.
Он спросил:
- Кого это хоронят с певчими?
Прохожие ответили, что это хоронят его, Тартаковского.
Процессия дошла до Слободского кладбища. Тогда наши
молдаванские вынули из гроба пулемет и начали сыпать по
слободским громилам. Но полтора жида этого не предвидел.
Полтора жида испугался до смерти. И какой хозяин не испугался
бы на его месте?
Десятый налет на человека, уже похороненного однажды, -
это был грубый поступок. Беня, который еще не был тогда
королем, понимал это лучше всякого другого. Но он сказал Грачу
"да" и в тот же день написал Тартаковскому письмо, похожее на
все письма в этом роде:
"Многоуважаемый Рувим Осипович! Будьте настолько любезны
положить к субботе под бочку с дождевой водой и так далее. В
случае отказа, как вы это себе в последнее время начали
позволять, вас ждет большое разочарование в вашей семейной
жизни. С почтением знакомый вам Бенцион Крик".
Тартаковский не поленился и ответил без промедления:
"Беня. Если бы ты был идиот, то я бы писал тебе, как
идиоту. Но я тебя за такого не знаю и упаси боже тебя за такого
знать. Ты, видно, представляешься мальчиком. Неужели ты не
знаешь, что в этом году в Аргентине такой урожай, что хоть
завались, и мы сидим с нашей пшеницей без почина. И скажу тебе,
положа руку на сердце, что мне надоело на старости лет кушать
такой горький кусок хлеба и переживать эти неприятности, после
того, как я отработал всю жизнь, как последний ломовик. И что
же я имею после этих бессрочных каторжных работ? Язвы, болячки,
хлопоты и бессонницу. Брось этих глупостей, Беня. Твой друг,
гораздо больше, чем ты это предполагаешь, - Рувим
Тартаковский".
Полтора жида сделал свое. Он написал письмо. Но почта не
доставила письмо по адресу. Не получив ответа, Беня рассерчал.
На следующий день он явился с четырьмя друзьями в контору
Тартаковского. Четыре юноши в масках и с револьверами ввалились
в комнату.
- Руки вверх! - сказали они и стали махать пистолетами.
- Работай спокойнее, Соломон, - заметил Беня одному из
тех, кто кричал громче других, - не имей эту привычку быть
нервным на работе - и, оборотившись к приказчику, белому как
смерть и желтому как глина, он спросил его:
- Полтора жида в заводе?
- Их нет в заводе, - ответил приказчик, фамилия которого
была Мугинштейн, а по имени он звался Иосиф и был холостым
сыном тети Песи, куриной торговки с Серединской площади.
- Кто же будет здесь, наконец, за хозяина? - стали
допрашивать несчастного Мугинштейна.
- Я здесь буду за хозяина, - сказал приказчик, зеленый,
как зеленая трава.
- Тогда отчини нам, с божьей помощью, кассу - приказал ему
Беня, и началась опера в трех действиях.
Нервный Соломон складывал в чемодан деньги, бумаги, часы и
монограммы, покойник Иосиф стоял перед ним с поднятыми руками,
и в это время Беня рассказывал истории из жизни еврейского
народа.
- Коль раз он разыгрывает из себя Ротшильда, - говорил
Беня о Тартаковском, - так пусть он горит огнем. Объясни мне,
Мугинштейн, как другу: вот получает он от меня деловое письмо;
отчего бы ему не сесть за пять копеек на трамвай и не подъехать
ко мне на квартиру и не выпить с моей семьей стопку водки и
закусить, чем бог послал? Что мешало ему выговорить передо мной
душу? Беня, - пусть бы он мне сказал, - так и так, вот тебе мой
баланс, повремени мне пару дней, дай мне вздохнуть, дай мне
развести руками. Что бы я ему ответил? Свинья со свиньей не
встречается, а человек с человеком встречается. Мугинштейн, ты
меня понял?
- Я вас понял, - сказал Мугинштейн и солгал, потому что
совсем ему не было понятно, зачем полтора жида, почетный богач
и первый человек, должен был ехать на трамвае закусывать с
семьей биндюжника Менделя Крика. А тем временем несчастье
шлялось под окнами, как нищий на заре. Несчастье с шумом
ворвалось в контору. И хотя на этот раз оно приняло образ еврея
Савки Буциса, но оно было пьяно, как водовоз.
- Го-гу-го, - закричал еврей Савка, - прости меня, Бенчик,
я опоздал, - и он затопал ногами и стал махать руками. Потом он
выстрелил и пуля попала Мугинштейну в живот.
Нужны ли тут слова? Был человек, и нет человека. Жил себе
невинный холостяк, как птица на ветке - и вот он погиб через
глупость. Пришел еврей, похожий на матроса, и выстрелил не в
какую-нибудь бутылку с сюрпризом, а в живого человека. Нужны ли
тут слова?
- Тикать с конторы, - крикнул Беня и побежал последним.
Но, уходя, он успел сказать Буцису:
- Клянусь гробом моей матери, Савка, ты ляжешь рядом с
ним...
Теперь скажите мне вы, молодой господин, режущий купоны на
чужих акциях, как поступили бы вы на месте Бени Крика? Вы не
знаете, как поступить. А он знал. Поэтому он король, а мы с
вами сидим на стене второго еврейского кладбища и
отгораживаемся от солнца ладонями.
Несчастный сын тети Песи умер не сразу. Через час после
того, как его доставили в больницу, туда явился Беня. Он велел
вызвать к себе старшего врача и сиделку и сказал им, не вынимая
рук из кремовых штанов:
- Я имею интерес, чтобы больной Иосиф Мугинштейн
выздоровел. Представляюсь на всякий случай - Бенцион Крик.
Камфору, воздушные подушки, отдельную комнату - давать с
открытой душой. А если нет, то на всякого доктора, будь он даже
доктор философии, приходится не более трех аршин земли.
И все же Мугинштейн умер в ту же ночь. И тогда только
полтора жида поднял крик на всю Одессу.
- Где начинается полиция, - вопил он, - и где кончается
Беня?
- Полиция кончается там, где начинается Беня, - отвечали
разумные люди, но Тартаковский не успокаивался и он дождался
того, что красный автомобиль с музыкальным ящиком проиграл на
Серединской площади свой первый марш из оперы "Смейся, паяц".
Среди бела дня машина подлетела к домику, в котором жила тетя
Песя.
Автомобиль гремел колесами, плевался дымом, сиял медью,
вонял бензином и играл арии на своем сигнальном рожке. Из
автомобиля выскочил некто и прошел в кухню, где на земляном
полу билась маленькая тетя Песя. Полтора жида сидел на стуле и
махал руками.
- Хулиганская морда, - прокричал он, увидя гостя, -
бандит, чтобы земля тебя выбросила, хорошую моду себе взял -
убивать живых людей...
- Мосье Тартаковский, - ответил ему Беня Крик тихим
голосом, - вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим
покойником, как за родным братом. Но я знаю, что вы плевать
хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, в какой
несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать
матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев. Мозг
вместе с волосами поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту
новость...
Тут Беня сделал паузу. На нем был шоколадный пиджак,
кремовые штаны и малиновые штиблеты.
- Десять тысяч единовременно, - заревел он, - десять тысяч
единовременно и пенсию до ее смерти, пусть она живет сто
двадцать лет. А если нет, тогда выйдем из этого помещения,
мосье Тартаковский и сядем в мой автомобиль...
Потом они бранились друг с другом. Полтора жида бранился с
Беней. Я не был при этой ссоре. Но те, кто были, те помнят. Они
сошлись на пяти тысячах наличными и пятидесяти рублях
ежемесячно.
- Тетя Песя, - сказал тогда Беня всклокоченной старушке,
валявшейся на полу, - если вам нужна моя жизнь, вы можете
получить ее, но ошибаются все, даже бог. Вышла громадная
ошибка, тетя Песя. Но разве со стороны бога не ошибкой было
поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду. И чем
было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали
бы первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы?
Ошибаются все, даже бог. Слушайте меня ушами, тетя Песя. Вы
имеете пять тысяч на руки и пятьдесят рублей в месяц до вашей
смерти, живите сто двадцать лет. Похороны Иосифа будут по
первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы
с венками, хор из Бродской синагоги, сам Миньковский придет
отпевать покойного вашего сына...
И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах этих
спросите у кладбищенских нищих. Спросите об них у шамесов из
синагоги, торговцев кошерной птицей или у старух из второй
богадельни. Таких похорон Одесса еще не видала, а мир не
увидит. Городовые в этот день одели нитяные перчатки. В
синагогах, увитых зеленью и открытых настежь, горело
электричество. На белых лошадях, запряженных в колесницу,
качались черные плюмажи. Шестьдесят певчих шли впереди
процессии. Певчие были мальчиками, но они пели женскими
голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю
Песю под руки. За старостами шли члены общества
приказчиков-евреев, а за приказчиками евреями - присяжные
поверенные, доктора медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного
бока тети Песи находились куриные торговки с Старого базара, а
с другого бока находились почетные молочницы с Бугаевки,
завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как жандармы
на параде в табельный день. От их широких бедер шел запах моря
и молока. И позади всех плелись служащие Рувима Тартаковского.
Их было сто человек или двести, или две тысячи. На них были
черные сюртуки с шелковыми лацканами и новые сапоги, которые
скрипели, как поросята в мешке.
И вот я буду говорить, как говорил господь на горе
Синайской из горящего куста. Кладите себе в уши мои слова. Все,
что я видел, я видел своими глазами, сидя здесь на стене
второго кладбища, рядом с шепелявым Мойсейкой и Шимшоном из
погребальной конторы. Видел это я - Арье Лейб, гордый еврей,
живущий при покойниках.
Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб
поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор
вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили
ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота.
Он проиграл "Смейся, паяц" и остановился. Люди молчали, как
убитые. Молчали деревья, певчие, нищие. Четыре человека вылезли
из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок
из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека
подвели под гроб свои стальные плечи и с горящими глазами и
выпяченной грудью, зашагали вместе с членами общества
приказчиков-евреев.
Впереди шел Беня Крик, которого тогда никто еще не называл
королем. Первым приблизился он к могиле, взошел на холмик и
простер руку.
- Что хотите вы делать, молодой человек? - подбежал к нему
Кофман из погребального братства.
- Я хочу сказать речь - ответил Беня Крик.
И он сказал речь. Ее слышали все, кто хотел слушать. Ее
слышал я, Арье Лейб, и шепелявый Мойсейка, который сидел на
стене со мною рядом.
- Господа и дамы, - сказал Беня Крик, - господа и дамы, -
сказал он и солнце встало над его головой, как часовой с
ружьем. - Вы пришли отдать последний долг честному труженику,
который погиб за медный грош. От своего имени и от имени всех,
кто здесь не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что
видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков.
Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб
он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди уже обреченные
смерти. И есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая
в обреченную грудь, пробивает Иосифа, не видевшего в своей
жизни ничего, кроме пары пустяков. Есть люди, умеющие пить
водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее.
И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а
вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее.
Поэтому, господа и дамы, после того, как мы помолимся за нашего
бедного Иосифа, я попрошу вас проводить к могиле неизвестного
вам, но уже покойного Савелия Буциса.
И, сказав эту речь, Беня Крик сошел с холмика. Молчали
люди, деревья и кладбищенские нищие. Два могильщика пронесли
некрашеный гроб к соседней могиле. Кантор, заикаясь, окончил
молитву. Беня бросил первую лопату и перешел к Савке. За ним
пошли, как овцы, все присяжные поверенные и дамы с брошками. Он
заставил кантора пропеть над Савкой полную панихиду, и
шестьдесят певчих вторили кантору. Савке не снилась такая
панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика.
Говорят, что в тот день полтора жида решил закрыть дело. Я
при этом не был. Но то, что ни кантор, ни хор, ни погребальное
братство не просили денег за похороны - это видел я глазами
Арье Лейба. Арье-Лейб - так зовут меня. И больше я ничего не
мог видеть, потому что люди, тихонько отойдя от Савкиной
могилы, бросились бежать как с пожара. Они летели в фаэтонах, в
телегах и пешком. И только те четыре, что приехали на красном
автомобиле, на нем же и уехали. Музыкальный ящик проиграл свой
марш, машина вздрогнула и умчалась.
- Король - глядя ей вслед, сказал шепелявый Мойсейка, тот
самый, что забирает у меня лучшие места на стенке.
Теперь вы знаете все. Вы знаете, кто первый произнес слово
"король". Это был Мойсейка. Вы знаете почему он не назвал так
ни одноглазого Грача, ни бешеного Кольку. Вы знаете все. Но что
пользы, если на носу у вас попрежнему очки, а в душе осень.
Любка Козак
На Молдаванке, на углу Дальницкой и Балковской улиц, стоит
дом Любки Шнейвейс. В этом доме помещается винный погреб,
постоялый двор, овсяная лавка, много других лавок и голубятня
на сто пар крюковских и николаевских голубей. Лавки эти и еще
участок номер сорок шесть на одесских каменоломнях принадлежат
Любке Шнейвейс, прозванной Любкой Козак, и только голубятня
является собственностью сторожа Евзеля, отставного солдата с
медалью. По воскресеньям Евзель выходит на охотницкую со своими
голубями и продает их чиновникам из города и соседским
мальчишкам. Кроме сторожа на Любкином дворе живет еще
Песя-Миндл, кухарка и сводница, и управляющий Цудечкис,
маленький еврей, похожий ростом и бороденкой на прославленного
молдаванского раввина нашего бен-Зхарью. Об Цудечкисе этом я
знаю много интересных историй. Первая из них - это история о
том, как Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки,
прозванной Козак.
Лет десять тому назад Цудечкис смаклеровал одному помещику
молотилку с конным приводом и вечером повел помещика к Любке,
для того чтобы отпраздновать покупку молотилки. Покупщик его
носил возле усов подусники и ходил в лаковых сапогах.
Песя-Миндл дала ему на ужин фаршированную еврейскую рыбу и
потом очень хорошую барышню, по имени Настя. Помещик
переночевал и на утро Евзель разбудил Цудечкиса, свернувшегося
калачиком у порога Любкиной комнаты.
- Вот, - сказал Евзель, - вы хвалились вчера вечером, что
помещик купил через вас молотилку, - так будьте известны, что,
переночевав, он убежал на рассвете, как самый последний. Видно,
что вы аферист. Теперь вынимайте два рубля за закуску и четыре
рубля за барышню. Видно, вы тертый старик...
Но Цудечкис не отдал денег, Евзель втолкнул его тогда в
Любкину комнату и запер на ключ.
- Вот, - сказал сторож, - ты будешь здесь, а потом приедет
Любка с каменоломни и, с божьей помощью, вынимет из тебя душу.
Аминь.
- Каторжанин, - ответил солдату Цудечкис и стал
осматриваться в новой комнате, - ты ничего не знаешь,
каторжанин, кроме своих голубей, а я верю еще в бога, который
выведет меня отсюда, как вывел всех евреев - сначала из Египта
и потом из пустыни...
Маленький маклер много еще хотел высказать Евзелю, но
солдат взял с собою ключ и ушел, громыхая сапогами. Тогда
Цудечкис обернулся и увидел у окна сводницу Песю-Миндл, которая
читала книжку "Чудеса и сердце Баал-Шема". Она читала хасидскую
книжку с золотым обрезом и качала ногой дубовую люльку. В этой
люльке лежал Любкин сын, Давидка, и плакал.
- Я вижу хорошие порядки на этом Сахалине, - сказал
Цудечкис Песе-Миндл, - вот лежит ребенок и разрывается на
части, что это жалко смотреть, и вы, толстая женщина, сидите,
как камень в лесу, и не можете дать ему соску...
- Дайте вы ему соску, - ответила Песя-Миндл, не отрываясь
от книжки, - если только он возьмет у вас, старого обманщика,
эту соску, потому что вот он уже большой, как кацап, и хочет
только мамашенькиного молока, а мамашенька его скачет по своим
каменоломням, пьет чай с евреями в трактире "Медведь", покупает
в гавани контрабанду и думает о своем сыне, как о прошлогоднем
снеге...
- Да, - сказал тогда самому себе маленький маклер, - ты у
фараона в руках, Цудечкис, - и он отошел к восточной стене,
пробормотал всю утреннюю молитву с прибавлениями и взял потом
на руки плачущего младенца. Давидка посмотрел на него с
недоумением и помахал малиновыми ножками в младенческом поту, а
старик стал ходить по комнате и, раскачиваясь, как цадик на
молитве, запел нескончаемую песню.
- А-а-а, - запел он, - вот всем детям дули, а Давидочке
нашему калачи, чтобы он спал и днем, и в ночи... А-а-а, вот
всем детям кулаки...
И Цудечкис показал Любкиному сыну кулачек с серыми
волосами и стал повторять про дули и калачи до тех пор, пока
мальчик не заснул и пока солнце не дошло до середины
блистающего неба. Оно дошло до середины и задрожало, как муха,
обессиленная зноем. Дикие мужики из Нерубайска и Татарки,
остановившиеся на Любкином постоялом дворе, полезли под телеги
и заснули там диким заливистым сном, пьяный мастеровой вышел к
воротам и, разбросав рубанок и пилу, свалился на землю,
свалился и захрапел посредине мира, весь в золотых мухах и в
голубых молниях июля и неподалеку от него, в холодке, уселись
морщинистые немцы-колонисты, привезшие Любке вино с
бессарабской границы. Они закурили трубки и дым от их изогнутых
чубуков стал путаться в серебряной щетине небритых и старческих
щек. Солнце свисало с неба, как розовый язык жаждущей собаки,
исполинское море накатывалось вдали на Пересыпь и мачты дальних
кораблей колебались на изумрудной воде Одесского залива. День
сидел в разукрашенной ладье, день подплывал к вечеру, и
навстречу вечеру только в пятом часу вернулась из города Любка.
Она приехала на чалой лошаденке с большим животом и с отросшей
гривой. Парень с толстыми ногами и в ситцевой рубахе открыл ей
ворота, Евзель поддержал узду ее лошади, и тогда Цудечкис
крикнул Любке из своего заточения:
- Почтение вам, мадам Шнейвейс, и добрый день. Вот вы
уехали на три года по делам и набросили мне на руки голодного
ребенка...
- Цыть, мурло, - ответила Любка старику и слезла с седла,
- кто это раззевает там рот в моем окне?
- Это Цудечкис, тертый старик, - ответил хозяйке солдат с
медалью и стал рассказывать ей всю историю с помещиком, но он
не досказал до конца, потому что маклер, перебивая его,
завизжал изо всех сил:
- Какая нахальства, - завизжал он и швырнул вниз ермолку,
- какая нахальства набросить на руки чужого ребенка и самой
пропасть на три года... Идите, дайте ему цицю...
- Вот я иду к тебе, аферист, - пробормотала Любка и
побежала к лестнице. Она вошла в комнату и вынула грудь из
запыленой кофты.
Мальчик потянулся к ней, искусал чудовищный ее сосок, но
не добыл молока. У матери надулась тогда жила на лбу, и
Цудечкис сказал ей, тряся ермолкой:
- Вы все хотите захватить себе, жадная Любка; весь мир
тащите вы к себе, как дети тащут скатерть с хлебными крошками;
первую пшеницу хотите вы и первый виноград; белые хлебы хотите
вы печь на солнечном припеке, а маленькое дите ваше, такое
дите, как звездочка, должно захлянуть без молока...
- Какое там молоко, - закричала женщина, отворачиваясь и
надавила грудь, - когда сегодня прибыл в гавань "Плутарх" и я
сделала пятнадцать верст по жаре?.. А вы, вы запели длинную
песню, старый еврей, - отдайте лучше шесть рублей...
Но Цудечкис опять не отдал денег. Он распустил рукав,
обнажил руку и сунул Любке в рот худой и грязный свой локоть.
- Давись, арестантка, - сказал он и плюнул в угол.
Любка подержала во рту чужой локоть, потом вынула его,
заперла дверь на ключ и пошла во двор. Там уже дожидался ее
мистер Троттибэрн, похожий на колонну из рыжего мяса. Мистер
Троттибэрн был старшим механиком на "Плутархе". Он привел с
собой к Любке двух матросов. Один из матросов был англичанином,
другой был малайцем. Все втроем - они втащили во двор
контрабанду, привезенную из Порт-Саида. Их ящик был тяжел, они
уронили его на землю и из ящика выпали сигары, запутавшиеся в
японском шелку. Множество баб сбежалось к ящику и две пришлые
цыганки, колеблясь и гремя, стали заходить с боку.
- Прочь, галота! - крикнула им Любка и увела моряков в
тень под акацию. Они сели там за стол, Евзель подал им вина, и
мистер Троттибэрн развернул свои товары. Он вынул из тюка
сигары и тонкие шелка, кокаин и напильники, необандероленный
табак из штата Виргиния и черное вино, купленное на острове
Хиосе. Всякому товару была особая цена, каждую цифру запивали
бессарабским вином, пахнущим солнцем и клопами. Сумерки
побежали уже по двору, сумерки побежали, как вечерняя волна на
широкой реке, и пьяный малаец, полный удивленья, тронул пальцем
Любкину грудь. Он тронул ее одним пальцем, потом всеми пальцами
по очереди. Желтые и нежные его глаза повисли над столом, как
бумажные фонари на китайской улице; он запел чуть слышно и упал
на землю, когда Любка толкнула его кулаком.
- Смотрите, какой хорошо грамотный, - сказала о нем Любка
мистеру Троттибэрну: - последнее молоко пропадет у меня от
этого малайца, а вот тот еврей съел уже меня за это молоко...
И она показала на Цудечкиса, который, стоя в окне, стирал
свои носки. Маленькая лампа коптила в комнате у Цудечкиса,
лоханка его пенилась и шипела, он высунулся из окна,
почувствовав, что говорят о нем, и закричал с отчаянием:
- Ратуйте, люди! - закричал он и помахал руками.
- Цыть, мурло! - захохотала тогда Любка, - цыть! - и
бросила в старика камнем, но не попала с первого разу и
схватила пустую бутылку из-под вина. Но мистер Троттибэрн,
старший механик, взял у нее бутылку, нацелился и угодил в
раскрытое окно.
- Мисс Любка, - сказал тогда старший механик, вставая, и
он собрал к себе пьяные ноги, - много достойных людей приходит
ко мне, мисс Любка, за товаром, но я никому не даю его, ни
мистеру Кунинзону, ни мистеру Батю, ни мистеру Купчику, никому
кроме вас, потому что разговор ваш мне приятен, мисс Любка...
И, утвердившись на вздрогнувших ногах, он взял за плечи
своих матросов, одного англичанина, другого малайца, и пошел
танцовать с ними по захолодевшему двору. Люди с "Плутарха" -
они танцовали в глубокомысленном молчании, и оранжевая звезда,
скатившись к самому краю горизонта, смотрела на них во все
глаза. Потом они получили деньги, взялись за руки и вышли на
улицу, качаясь, как качается висячая лампа на корабле. С улицы
им видно было море, черная вода Одесского залива, игрушечные
флаги на потонувших мачтах и пронизывающие огни, зажженные в
просторных недрах. Любка проводила танцующих гостей до
переезда, она осталась одна на пустой улице, засмеялась своим
мыслям и вернулась домой. Заспанный парень в ситцевой рубахе
запер за нею ворота, Евзель принес хозяйке дневную выручку, и
она отправилась спать к себе наверх. Там дремала уже
Песя-Миндл, сводница, и Цудечкис качал босыми ножками дубовую
люльку.
- Ах, вы замучили нас, бессовестная Любка, - сказал он и
взял ребенка из люльки, - но вот учитесь у меня, паскудная
мать...
Он приставил мелкий гребень к Любкиной груди и положил
сына ей в кровать. Ребенок потянулся к матери, накололся на
гребень и заплакал. Тогда старик подсунул ему соску, но Давидка
отвернулся от соски.
- Что вы колдуете надо мной, старый плут? - пробормотала
Любка засыпая.
- Молчать, паскудная мать, - ответил ей Цудечкис, -
молчать и учитесь, чтоб вы пропали...
Дитя опять укололось об гребень, оно нерешительно взяло
соску и стало сосать ее с жадностью.
- Вот, - сказал Цудечкис и засмеялся, - я отлучил вашего
ребенка, учитесь у меня, чтоб вы пропали...
Давидка лежал в люльке, сосал соску и пускал блаженные
слюни. Любка проснулась, открыла глаза и закрыла их снова. Она
увидела сына и луну, ломившуюся к ней в окно. Луна прыгала в
черных тучах, как заблудившийся теленок.
- Ну, хорошо, - сказала тогда Любка, - открой Цудечкису
дверь, Песя-Миндл, и пусть он придет завтра за фунтом
американского табаку...
И на следующий день Цудечкис пришел за фунтом
необандероленного табаку из штата Виргиния. Он получил его и
еще четвертку чаю в придачу. А через неделю, когда я пришел к
Евзелю покупать у него голубей, я увидел нового управляющего на
Любкином дворе. Он был крохотный, как раввин наш бен-Зхарья.
Цудечкис был новым управляющим. Он пробыл в своей должности
пятнадцать лет, и за это время я узнал о нем множество историй.
И, если сумею, я расскажу их все по порядку, потому что это
очень интересные истории.
Отец
Фроим Грач был женат когда-то. Это было давно, с того
времени прошло двадцать лет. Жена родила тогда Фроиму дочку и
умерла от родов. Девочку назвали Басей. Ее бабушка по матери
жила в Тульчине, в своекорыстном подслеповатом городишке.
Старуха не любила своего зятя. Она говорила об нем: Фроим по
занятию своему ломовой извозчик, и у него есть вороные лошади,
но душа Фроима чернее, чем вороная масть его лошадей...
Старуха не любила зятя и взяла новорожденную к себе. Она
прожила с девочкой двадцать лет и потом умерла. Тогда Баська
вернулась к своему отцу. Это все случилось так:
В среду, пятого числа, Фроим Грач возил в порт на пароход
"Каледония" пшеницу из складов общества Дрейфус. К вечеру он
окончил работу и поехал домой. На повороте с Прохоровской улицы
ему встретился купец Иван Пятирубель.
- Почтение, Грач, - сказал Иван Пятирубель, - кака-то
женчина колотится до твово помещения.
Грач проехал дальше и увидел в своем дворе женщину
исполинского роста. У нее были громадные бока и щеки кирпичного
цвета.
- Папаша, - сказала женщина оглушительным басом, - меня
уже черти хватают со скуки, я жду вас целый день... Знайте, что
бабушка умерла в Тульчине.
Грач стоял на биндюге и смотрел на дочь во все глаза.
- Не крутись перед конями, - закричал он в отчаянии, -
бери уздечку с коренника, ты мне коней побить хочешь...
Грач стоял на возу и размахивал кнутом. Баська взяла
коренника за уздечку и подвела лошадей к конюшне. Она распрягла
их и пошла хлопотать на кухню. Девушка повесила на веревку
отцовские портянки, она вытерла песком закопченый чайник и
стала разогревать зразу в чугунном котелке.
- У вас невыносимый грязь, папаша, - сказала она и
выбросила за окно прокисшие овчины, валявшиеся на полу. - Но я
выведу этот грязь, - прокричала Баська и подала отцу ужинать.
Старик выпил водки из эмалированного чайника и съел зразу,
пахнувшую, как счастливое детство. Потом он взял кнут и вышел
за ворота. Туда пришла и Баська вслед за ним. Она одела мужские
штиблеты и оранжевое платье, она одела шляпу, обвешанную
птицами, и уселась на лавочке. Вечер шатался мимо лавочки,
сияющий глаз заката падал в море за Пересыпью, и небо было
красно, как красное число в календаре. Вся торговля прикрылась
на Дальницкой и налетчики проехали уже на Глухую улицу к
публичному дому Иоськи Самуэльсона. Они ехали в лаковых
экипажах, разодетые, как птицы колибри, в цветных пиджаках.
Глаза их были выпучены, одна нога отставлена к подножке, и в
стальной протянутой руке они держали букеты, завороченные в
папиросную бумагу. Отлакированные их пролетки двигались шагом,
в каждом экипаже сидел один человек с чудовищным букетом, и
кучера, торчавшие на высоких сиденьях, были украшены бантами,
как шафера на свадьбах. Старые еврейки в наколках лениво
следили течение привычной этой процессии, они были ко всему
равнодушны, старые еврейки, и только сыновья лавочников и
корабельных мастеров завидовали королям Молдаванки. Соломончик
Каплун, сын бакалейщика, и Моня-артиллерист, сын
контрабандиста, были в числе тех, кто пытался отвести глаза от
блеска чужой удачи. Оба они прошли мимо Баськи Грач и
подмигнули ей. Они прошли мимо нее, раскачиваясь как девушки,
узнавшие любовь, они пошептались между собой и стали двигать
руками, показывая, как бы они обнимали Баську, если бы она
этого захотела. И вот Баська тотчас же этого захотела, потому
что она была простая девушка из Тульчина, из своекорыстного
подслеповатого городишки. В ней было весу пять пудов и еще
несколько фунтов, всю жизнь прожила она с ехидной порослью
подольских маклеров, странствующих книгонош, лесных подрядчиков
и никогда не видела таких людей, как Соломончик Каплун.
Поэтому, увидев его, она стала шаркать по земле толстыми
ногами, обутыми в мужские штиблеты и сказала отцу.
- Папаша, - сказала она громовым голосом, - посмотрите на
этого господинчика, - у него ножки, как куколки, я задушила бы
такие ножки...
- Эге, пани Грач, - прошептал тогда старый еврей, сидевший
рядом, старый еврей, по фамилии Голубчик, - я вижу, что дите
ваше просится на травку.
- Вот марокка на мою голову, - ответил Фроим Голубчику,
поиграл кнутом и пошел к себе спать и заснул спокойно, потому
что не поверил старику. Он не поверил старику и оказался кругом
неправ. Прав был Голубчик. Голубчик занимался сватовством на
нашей улице, по ночам он читал молитвы над зажиточными
покойниками и знал о жизни все, что можно о ней знать. Фроим
Грач был неправ. Прав был Голубчик.
И, действительно, с этого дня Баська все свои вечера
проводила за воротами. Она сидела на лавочке и шила себе
приданое. Беременные женщины сидели с ней рядом, груды холста
ползли по ее раскоряченным могущественным коленям, беременные
бабы наливались всякой всячиной, как коровье вымя наливается на
пастбище розовым молоком весны, и в это время мужья их один за
другим приходили с работы. Мужья бранчливых жен отжимали под
водопроводным краном всклокоченные свои бороды и уступали потом
место горбатым старухам. Старухи купали в корытах жирных
младенцев, они шлепали внуков по сияющим ягодицам и
заворачивали их в поношенные свои юбки. И вот Баська из
Тульчина увидела жизнь Молдаванки, щедрой нашей матери, -
жизнь, набитую сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными
ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости.
Девушка захотела и себе такой же жизни, но она узнала тут, что
дочь одноглазого Грача не может рассчитывать на достойную
партию. Тогда она перестала называть отца отцом.
- Рыжий вор, - кричала она ему по вечерам, - рыжий вор,
идите вечерять...
И это продолжалось до тех пор, пока Баська не сшила себе
шесть ночных рубах и шесть пар панталон с кружевными оборками.
Кончив подшивку кружев, она заплакала тонким голосом, непохожим
на ее голос, и сказала сквозь слезы непоколебимому Грачу:
- Каждая девушка - сказала она ему, - имеет свой интерес в
жизни, и только одна я живу, как ночной сторож при чужом
складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я делаю
конец моей жизни...
Грач выслушал до конца свою дочь, он одел парусовую бурку
на следующий день и отправился в гости к бакалейщику Каплуну на
Привозную площадь.
Над лавкой Каплуна блестела золотая вывеска. Это была
первая лавка на Привозной площади. В ней пахло многими морями и
прекрасными жизнями, неизвестными нам. Мальчик поливал из лейки
прохладную глубину магазина и пел песню, которую прилично петь
только взрослым. Соломончик, хозяйский сын, стоял за стойкой,
на стойке этой были выставлены маслины, пришедшие из Греции,
марсельское масло, кофе в зернах, лиссабонская малага, сардины
фирмы "Филипп и Кано" и каенский перец. Сам Каплун сидел в
жилетке на солнцепеке, в стеклянной пристроечке, и ел арбуз, -
красный арбуз с черными косточками, с косыми косточками, как
глаза лукавых китаянок. Живот Каплуна лежал на столе под
солнцем, и солнце ничего не могло с ним поделать. Но потом
бакалейщик увидел Грача в парусовой бурке и побледнел.
- Добрый день, мосье Грач, - сказал он и отодвинулся, -
Голубчик предупредил меня, что вы будете, и я приготовил для
вас фунтик чаю, что это редкость...
И он заговорил о новом сорте чаю, привезенном в Одессу на
голландских пароходах. Грач слушал его терпеливо; но потом
прервал, потому что он был простой человек без хитростей.
- Я простой человек без хитростей, - сказал Фроим, - я
нахожусь при моих конях и занимаюсь моим занятием. Я даю новое
белье за Баськой и пару старых грошей, и я сам есть за Баськой,
кому этого мало - пусть тот горит огнем...
- Зачем нам гореть? - ответил Каплун скороговоркой и
погладил руку ломового извозчика, - не надо такие слова, мосье
Грач, ведь вы же у нас человек, который может помочь другому
человеку, и, между прочим, вы можете обидеть другого человека,
а то, что вы не краковский раввин, так я тоже не стоял под
венцом с племянницей Мозеса Монтефиоре, но... но мадам Каплун
есть у нас мадам Каплун, грандиозная дама, у которой сам бог не
узнает, чего она хочет...
- А я знаю, - прервал лавочника Грач с ужасным
спокойствием, - я знаю, что Соломончик хочет Баську, но мадам
Каплун не хочет меня.
- Да, я не хочу вас, - прокричала тогда мадам Каплун,
подслушивавшая у дверей, и она взошла в стеклянную пристроечку,
вся пылая, с волнующейся грудью, - я не хочу вас, Грач, как
человек не хочет смерти; я не хочу вас, как невеста не хочет
прыщей на голове. Не забывайте, что покойный дедушка наш был
бакалейщик, покойный папаша был бакалейщик, и мы должны
держаться нашей бранжи.
- Держитесь вашей бранжи, - ответил Грач пылающей мадам
Каплун и ушел к себе домой.
Там ждала его Баська, разодетая в оранжевое платье, но
старик, не посмотрев на нее, разостлал кожух под телегами, лег
спать и спал до тех пор, пока могучая Баськина рука не
выбросила его из-под телеги.
- Рыжий вор, - сказала девушка шопотом, непохожим на ее
шопот, - отчего должна я переносить биндюжницкие ваши манеры, и
отчего вы молчите как пень, рыжий вор?..
- Баська, - произнес тогда Грач с ужасным спокойствием, -
Соломончик тебя хочет, но мадам Каплун не хочет меня... Там
ищут бакалейщика...
И, поправив кожух, старик снова полез под телеги, а Баська
исчезла со двора?..
Все это случилось в субботу, в нерабочий день. Пурпурный
глаз заката, обшаривая землю, наткнулся вечером на Грача,
храпевшего под своим биндютом. Стремительный луч уперся в
спящего с пламенной укоризной и вывел его на Дальницкую улицу,
пылившую и блестевшую, как зеленая рожь на ветру. Татары шли
вверх по Дальницкой, татары и турки со своими муллами. Они
возвращались с богомолья из Мекки к себе домой в Оренбургские
степи и в Закавказье. Пароход привез их в Одессу, и они шли из
порта на постоялый двор Любки Шнейвейс, прозванной Любка Козак.
Полосатые несгибаемые халаты стояли на татарах и затопляли
мостовую бронзовым потом пустыни. Белые полотенца были замотаны
вокруг их фесок, и это обозначало человека, поклонившегося
праху пророка. Богомольцы дошли до угла, они повернули к
Любкиному двору, но не смогли там пройти, потому что у ворот
собралось множество людей. Любка Шнейвейс, с кошелем на боку,
била пьяного мужика и толкала его на мостовую. Она била сжатым
кулаком по лицу, как в бубен, и другой рукой поддерживала
мужика, чтобы он не отваливался. Струйки крови ползли у мужика
между зубами и возле уха, он был задумчив и смотрел на Любку,
как на чужого человека, потом он упал на камни и заснул. Тогда
Любка толкнула его ногой и вернулась к себе в лавку. Ее сторож
Евзель закрыл за нею ворота и помахал рукой Фроиму Грачу,
проходившему мимо.
- Почтение, Грач, - сказал он, - если хотите чего-нибудь
наблюдать из жизни, то зайдите к нам на двор, есть с чего
посмеяться...
И сторож повел Грача к стене, где сидели богомольцы,
прибывшие накануне. Старый турок в зеленой чалме, старый турок,
зеленый и легкий, как лист, лежал на земле. Он был покрыт
жемчужным потом, он трудно дышал и ворочал глазами.
- Вот, - сказал Евзель, и поправил медаль на истертом
своем пиджаке, - вот вам жизненная драма из оперы "Турецкая
хвороба". Он кончается, старичек, но к нему нельзя позвать
доктора, потому что кто кончается по дороге от бога Мухамеда к
себе домой, тот считается у них первый счастливец и богач...
Халваш, - закричал Евзель умирающему и захохотал, - вот идет
доктор лечить тебя...
Турок посмотрел на сторожа с детским страхом и ненавистью
и отвернулся. Тогда Евзель, довольный собою, повел Грача на
противоположную сторону двора к винному погребу. В погребе
горели уже лампы, и играла музыка. Старые евреи с грязными
бородами играли румынские и еврейские песни. Мендель Крик пил
за столом вино из зеленого стакана и рассказывал о том, как
искалечили его собственные сыновья - старший Беня и младший
Левка. Он орал свою историю хриплым и страшным голосом,
показывал размолотые свои зубы и давал щупать раны на животе.
Волынские цадики с фарфоровыми лицами стояли за его стулом и
слушали в оцепенении неслыханную похвальбу Менделя Крика. Они
удивлялись всему, что слышали, и Грач презирал их за это.
- Старый хвастун, - пробормотал он о Менделе и заказал
себе вина.
Потом Фроим подозвал к себе хозяйку Любку Козак. Она
сквернословила у дверей и пила водку стоя.
- Говори, - крикнула она Фроиму и в бешенстве скосила
глаза.
- Мадам Любка, - ответил ей Фроим и усадил рядом с собой,
- вы умная женщина, и я пришел до вас, как до родной мамы. Я
надеюсь на вас, мадам Любка, сначала на бога, потом на вас...
- Говори, - закричала Любка, побежала по всему погребу и
потом вернулась на свое место.
И Грач сказал:
- В колониях, - сказал он, - немцы имеют богатый урожай на
пшеницу, а в Константинополе бакалея идет за половину даром.
Пуд маслин покупают в Константинополе за три рубля, а продают
их здесь по тридцать копеек за фунт... Бакалейщикам стало
хорошо, мадам Любка, бакалейщики гуляют очень жирные, и если
подойти к ним с деликатными руками, так человек мог бы стать
счастливым... Но я остался один в моей работе, покойник Лева
Бык умер, мне нет помощи, ниоткуда и вот я один, как бывает
один бог на небе...
- Беня Крик, - сказала тогда Любка, - ты пробовал его на
Тартаковском, чем плох тебе Беня Крик?
- Беня Крик, - повторил Грач, полный удивления, - и он
холостой, мне сдается?..
- Он холостой, - сказала Любка, - окрути его с Баськой,
дай ему денег, выведи его в люди...
- Беня Крик, - повторил старик, как эхо, как дальнее эхо,
- я не подумал об нем.
Он встал, бормоча и заикаясь, Любка побежала вперед, и
Фроим поплелся за нею следом. Они прошли двор и поднялись во
второй этаж. Там, во втором этаже, жили женщины, которых Любка
держала для приезжающих.
- Наш жених у Катюши, - сказала Любка Грачу, - подожди
меня в коридоре, - и она прошла в крайнюю комнату, где Беня
Крик лежал с женщиной, по имени Катюша.
- Довольно слюни пускать, - сказала хозяйка молодому
человеку, - сначала надо пристроиться к какому-нибудь делу,
Бенчик, и потом можно слюни пускать... Фроим Грач ищет тебя. Он
ищет человека для работы и не может найти его...
И она рассказала все, что знала о Баське и о делах
одноглазого Грача.
- Я подумаю, - ответил ей Беня, закрывая простыней
Катюшины голые ноги, - я подумаю, пусть старик обождет меня...
- Обожди его, - сказала Любка Фроиму, оставшемуся в
коридоре, - обожди его, он подумает...
Хозяйка придвинула стул Фроиму, и он погрузился в
безмерное ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в канцелярии.
За стеной стонала Катюша и заливалась смехом. Старик продремал
два часа у запертой двери, два часа и, может быть, больше.
Вечер давно уже стал ночью, небо почернело, и млечные его пути
исполнились золота, блеска и прохлады. Любкин погреб был закрыт
уже, пьяницы валялись во дворе, как сломанная мебель, и старый
мулла в зеленой чалме умер к полуночи. Потом музыка пришла с
моря, валторны и трубы с английских кораблей, музыка пришла с
моря и стихла, но Катюша обстоятельная Катюша, все еще накаляла
для Бени Крика свой расписной, свой русский и румяный рай. Она
стонала за стеной и заливалась смехом, старый Фроим сидел не
двигаясь у ее дверей, он ждал до часу ночи и потом постучал.
- Человек, - сказал он, - неужели ты смеешься надо мной?
Тогда Беня открыл, наконец, дверь Катюшиной комнаты.
- Мосье Грач, - сказал он, конфузясь, сияя и закрываясь
простыней, - когда мы молодые, так мы думаем на женщин, что это
товар, но это же всего только солома, которая горит ни от
чего...
И, одевшись, он поправил Катюшину постель, взбил ее
подушки и вышел со стариком на улицу. Гуляя, дошли они до
русского кладбища и там, у кладбища, сошлись интересы Бени
Крика и кривого Грача, прославленного налетчика. Они сошлись на
том, что Баська приносит своему будущему мужу три тысячи рублей
приданого, две кровных лошади и жемчужное ожерелье. Они сошлись
еще на том, что Каплун обязан уплатить две тысячи рублей Бене,
Баськиному жениху. Он был повинен в семейной гордости - Каплун
с Привозной площади, он разбогател на константинопольских
маслинах, он не пощадил первой Баськиной любви, и поэтому Беня
Крик решил взять на себя задачу получения с Каплуна двух тысяч
рублей.
- Я возьму это на себя, папаша, - сказал он будущему
своему тестю, - бог поможет нам, и мы накажем всех
бакалейщиков...
Это было сказано на рассвете, когда ночь прошла уже, и вот
тут начинается новая история, история падения дома Каплунов,
повесть о медленной его гибели, о поджогах и ночной стрельбе. И
все это - судьба высокомерного Каплуна и судьба девушки Баськи
- решилось в ту ночь, когда ее отец и внезапный ее жених гуляли
вдоль русского кладбища. Парни тащили тогда девушек за ограды и
поцелуи раздавались на могильных плитах.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|