|
Часть вторая
Солдат женится
Служил солдат четыре года и холостым побыл четыре дни. Такая вот
баллада на старинный жалостный лад слагалась в моей башке под стук вагонных
колес и под шум встречного ветра. Путь с войны я довольно подробно описал
в одной из повестей и повторяться не стану — противно все это не только
вновь переживать, но даже и на бумаге описывать. Катил я с незнакомой
почти женщиной на ее любимую родину, на Урал, в ее любимый город Чусовой.
Катил и все время ощущал томливое сосание под ложечкой. Куда меня черт
несет? Зачем?
Но в той нестроевой части, куда я с отрядом искалеченных фронтовиков,
у которых открылись раны, угодил после конвойного полка и госпиталя,
была туча девок-перестарок, и взялись они за нас решительно, по ими
же установленному суровому закону: попробовал — женись! Были, конечно,
среди нас архаровцы с опытом, уклонялись от оков, выскользали из цепких
рук, что налимы. Конечно, и девки среди девок были, которым все равно
как давать, по правилу иль без правил.
Я же сам добровольно отдался провидению — ехать-то не к кому, вот
и пристроился, вот и двигался на восток, намереваясь в пути узнать характер
своей супруги. Наивняк! Проживши бок о бок с нею полсотни с лишним лет,
я и сейчас не убежден, что постиг женский характер до конца. Знаю лишь
доподлинно и твердо одно: баба есть бездна.
В пути, в народной стихии, баба моя присмирела, ужалась, в тень отодвинулась,
и волей-неволей пришлось мне брать руководство семейной ячейкой на себя.
Хватили мы под моим опыта не имеющим предводительством столько мук,
страхов и горя — в мой солдатский рюкзак не вошло бы. А рюкзак был уемистый,
цвета неопределенного, сине-серого, безо всяких излишеств и затей, полубрезентовый
мешок с крепкой удавкой — ни карманов, ни клапанов, ни внутренних перегородок.
Я назвал это сооружение сталинским подарком солдату-победителю. С
тем рюкзаком моим и с чемоданчиком, вдетым в кокетливый чехол, застегнутый
на пуговицы, да еще с узелком, в котором были женские нехитрые пожитки,
добрались мы до станции — столицы нашей Великой Родины, только-только
спасенной от фашизма. Как поется в пионерской патриотической песне,
в столице я «ни разу не бывал», супружница ж моя посетила ее два раза
— по дороге на фронт и когда-то ее отпускали в связи с бедой, постигшей
семью: украли корову, смыло огород вместе с урожаем.
По пути на Урал супруга моя останавливалась у тетушки — проводницы
спецвагонов, квартировавшей в городе Загорске. И вот к этой самой тетушке
наладилась супружеская пара, чтобы передохнуть, набраться сил для дальнейшего
продвижения в глубь нашей необъятной страны.
Жена моя, попав в столицу, воспрянула духом, расправила крылья, взнялась
во весь свой исполинский рост, ленинский, — метр пятьдесят два сантиметра.
Мощь эта, группа крови и прочие подробности были означены в красноармейской
книжке. Она сразу дала понять, что столица имеет дело с бойцами, повалившими
матерый фашизм, что человек она только с виду незатейливый, на самом
же деле о-го-го какой разворотливый, прыткий и бедовый.
Для начала баба моя пихнула плечиком под задницу какого-то неповоротливого
москвича, тот пошатнулся, но не упал, однако за очки схватился, отыскивая
обидчика, уперся в меня взглядом и завел: «Поз-во-о-ольте!»
Супругу мою, подлинную обидчицу, он и не заметил. Она ж, никого и
ничего не признавая, никого и ничего не страшась, рвалась сквозь толпу,
вонзалась в нее, будто остро откованный гвоздик в трухлую древесину.
Но на мгновенье опамятовавшись — не одна ж она движется с фронта, семейной
ячейкой движется, — хватанула меня за полу шинели и поперла вперед и
дальше, вместе с чемоданчиком, с узелком, с полным брюхом отходов, так
как мы оба давно уж не ходили до ветру, и я опасался, кабы из меня прямо
в метро чего не выдавилось.
Так вот, где несомые толпой, где самостоятельно, рубились мы в метро,
проявляя истинный, не плакатный героизм, жена моя таранила всякие на
пути преграды. И я еще успел мельком подумать, что с такой бабой не
пропаду и всего, чего надо в жизни, достигну.
В неловкий час, в неловком месте пришло ко мне это умозаключение.
В неловкий час, в неловком месте возникла наша семейная ячейка, и много
ей всяких испытаний и приключений еще предстояло изведать.
Одно из них уже подстерегало нас тут, в метро, через какие-то минуты.
Потом уж, на индустриальном Урале, услышал я индустриальную поговорку:
рад бы вперед бегти, да зад в депо.
Но существу женского рода плевать на то, что сзади, ее занимало только
то, что спереди. Кроме всего прочего, коммунистка она у меня и, значит,
ей должно быть присуще стремление только вперед, только в борьбу, только
к победам. Народ в метро тогда, в сорок пятом, если садился, то выйти
никто не успевал, и, наоборот, если выходил, то войти времени не хватало.
Пропустив несколько поездов, жена моя с моим полупустым рюкзаком,
достававшим ей почти до пят, хотя я и убавил лямки в два раза против
нормы, уцелилась для броска в вагон. А я стою с чемоданчиком и узелком
жены, уныло глазею на приближающийся поезд, в котором притиснуты, расплющены
о светлые стекольные стены люди, и думаю: уж лучше бы нам пешком идти
в Загорск, скорее доберемся до тети...
А поезд шик-пшик — и двери в обе стороны, рокоча, отворяются. Жена
дерг меня за рукав и поперлась прокладывать дорогу, где-то кому-то под
мешок поднырнула, меж двумя толстыми бабами протиснулась, обернув их,
будто матрешек, бордовыми лицами назад, узлами к поезду. Я меж этих
толстых баб застрял, в привязанных за их спинами узлах запутался и потерял
жену.
Показалось мне, видел, как она, наклонившись, юркнула меж ног какого-то
гиганта, несущего на груди своей кучу народа. Он и жену мою внес в вагон.
Я же принялся в панике толкать плечом и грудью человеческие спины, сдвинувшиеся
одной неприступной стеной, не щадил вроде никого. Двери в вагон — вот
они, рядом, но в воздушном пространстве раздался спокойный голос: «Осторожно!
Двери закрываются!» — где-то шикнуло-пшикнуло, и сомкнувшимися дверьми
отсекло меня от народа, едущего вперед и дальше, отсекло и от моей законной
жены, которую я под Жмеринкой «раздобув».
Как же так, товарищи?! Катастрофа семейной жизни! Мы ж можем потерять
друг дружку навеки! В последней надежде бегу следом за набирающим скорость
вагоном, бью напропалую и беспощадно народ оставшимся от жены чемоданом
и чувствую крах всех планов и надежд, а бегу, бегу и с каждой секундой
все трагичней ощущаю бесполезность своих усилий: жена, вот она, рядом,
за стеклышком, но вроде как ее уже и нету, вроде как она мне приснилась.
Но нет, вон она, все еще живая, притиснутая к стеклу, что-то мне кричит,
пальцем на стекле чертит...
Ушел поезд, огоньки хвостовые в тоннеле погасли, в голове моей, в
душе ли, с детства песенной, вертится и вертится: «Вот умчался поезд,
рельсы отзвенели, милый мой уехал, быть может, навсегда, и с тоской
немою вслед ему глядели...» — модная эта песенка в ту пору была, сочинил
ее еще юный и тогда не толстый Коля Доризо. Ну, это про Колю-то и про
то, что он сочинил и сочиняет, я узнал после. А тогда, в победном сорок
пятом году, стоял середь люду, темной, грозовой тучей кружащегося. В
дыры, в двери, в преисподнюю, на эскалаторе уплывало человеческое месиво,
в котором я не вдруг различил лица и не сразу вспомнил, что называется
оно — народ. Но народ сам по себе, а я, бабой покинутый, сам по себе.
Стою, значит, с чемоданчиком, с узелком, мешаю этому народу, очень мешаю
ему течь, куда ему хочется, и вдруг в моей голове сверкнула мысль —
употреблю заезженное выражение, — что сабля вострая, просекла она мою
башку до самого отупелого мозга: «А если жена моя подумает, что я на
ней подженился и нарочно отстал от поезда с ее манатками?»...
В долгом пути мы таких случаев навидались и еще больше наслушались.
По теперешнему разумению, мысль нелепая, глупая и даже абсурдная. Но
войдите в мое положение, вспомните, сколько мне было годов, какое шаткое
время стояло на дворе, где кто что урвет, тут же и пропьет. Главное
дело: при мне не только манатки, но и все документы жены, шмыргалки
этой, которую на ту минуту спереду я любил бы, а с заду убил бы! Вот
они, документы, на груди моей горячей, под сердцем, пристегнутые булавкой
с исподу к гимнастерке, в мешочке-кармане — у нас, в семье нашей новоявленной,
так уж повелось: по Божьему завету за главного выступал я и при многочисленных
дорожных проверках документы предъявлял я надзорным и всяким прочим
властям, потому как я мужчина, руковожу, стало быть, семьей — распромать
ее, перемать, — осуществляю правопорядки и направление держу.
«Э-эх ты! Ах ты, в кожу, в рожу, в кровь, в печенки и в селезенки,
если они во мне еще не сгорели. Женился, будто в говно рожей влепился!
Зачем? Зачем?»
И вдруг завело, запело во мне, с детства порченном, по утверждению
бабушки: «Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, н-не
страдала душа». Ночь! Она, она, курва, во всем виновата. Тогда ведь
не то что нынче: провел ночь-то, джинсы в беремя — и ходу. Нет, тогда,
коли поблаженствовал, понаслаждался, — неси ответ, не отлынивай. Ан
и тогда не все же так безответственно собой распоряжались, как я, рассолодел,
растворожился, мечтою вдаль простерся о семейном уюте и счастье... Вот
и блаженствуй, вот и наслаждайся — книжек начитался, по книжкам и живи,
сам, один, но не смущай людей и судьбы их не запутывай, девок в ночь
не уводи...
«Чё же делать-то, а?» «Ах, зачем эта ночь...» — привязалась песня,
звучит и звучит, курва, в башке.
Подниматься пожалуй что надо наверх, искать в Киевском вокзале комендатуру
— поди-ка не один я тут такой удалой, мечтой о счастье ушибленный, и
не одна такая на свете удалая баба?! Сдам ее документы и вещички в какой-нибудь
отдел потерь и находок, пускай они ее ищут или она их, я же поеду дальше,
в Сибирь, к бабушке, к теткам, к родне. Эк они мне, голому и голодному,
сами голые и голодные, обрадуются! Рюкзак! Хер с ним, с рюкзаком! Увезла
и увезла стрикулистка эта шалавая. Там и добра-то: пара белья, портянки,
да в узелок завязанные альбомчик солдатский, да письма друзей и любимой
медсестры.
Гром бы всех этих баб порасшиб! Ходят в беретах, в нарядах, да как
их много-то, гораздо больше, чем мужиков! Вон без них, без баб, как
хорошо жить было...
Постой, постой! А что это она, супруга моя, мне кричала через стекло
и пальцем на стекле чертила? Буквы какие-то? По пальцу, по движению
его, буквы знакомые. Стоп! Ведь она чертила в воздухе и на стекле вроде
как давно знакомое слово... Уж не «Ленин» ли?.. Вроде бы как вождь мирового
пролетариата, Владимир Ильич? К чему это она покойника беспокоит? Партийная
она — понятно, в пионерах еще Ленина полюбила, после Ленина еще кого-то,
потом еще кого-то. Напоследок вот меня, беспартийного, из пионеров на
третий день за недисциплинированность исключенного.
Я выбрал из толпы наиинтеллигентнейшего вида человека, в очках, конечно,
в шляпе, конечно, учтиво поклонился ему и спросил: нет ли в метро станции
с названием «Ленин»?
— Как нет? Ленин везде есть, он, всюду любимый, с нами, — охотно,
как бы даже озоруя, отозвался московский интеллигент. — «Библиотека
Ленина».
— Ой, спасибо! Вот спасибо! — вскричал я, пятясь от московского интеллигента,
лицо которого вдруг разгладилось. Шутил насчет Ленина, опасно прикалывался.
Ну и народ эти москвичи! Да нет, улыбку веселую, скорее изгальную вызвал
у него не Ленин, а я, такой, должно быть, блаженненький вид у меня сделался.
Вдали загудел поезд, публика придвинулась к краю перрона и сомкнула
ряды.
«Ну, теперь уж я не уступлю, теперь уж я поведу себя как в бою, чтоб
бабу не потерять совсем», — готовясь к штурму, взбадривал я себя и со
второго ряда как двинул в вагон, прорвал на пути цепи, кого-то ушиб
чемоданом, кого-то вроде бы уронил, меня ругательски ругали, даже в
загривок долбанули чем-то жестким, кулаком скорее всего. Но я жену богоданную,
в красноармейскую книжку записанную, ищу. Тут уж не до этикету. Бой
есть бой. Тут уж кто кого. Знали бы они, пассажиры, что я за спасение
семьи борюсь, по трупам пойду, пол-Москвы вытопчу! У-ух, какой я отчаянный
боец!
Вот и покатило вагон! Вот и повезло меня вперед и дальше, к остановке
«Библиотека Ленина». Там уж быть или не быть, но в голове-то звучит
и звучит под стук колес: «А-ах, зачем эта н-но-очь так была хороша,
та-та-та-та, та-та-та, та-а-а-ата-та, та-а-ата-та-а-а»...
Ехать бы и ехать, долго ехать и звучать внутренне, потом задремать.
Но вот она — «Библиотека Ленина». Народу на ней побольше, чем на «Киевской»,
да и сама остановка поширше, поразветвленней: туда и сюда ехал на эскалаторах,
бежал, мчался, толкая друг дружку, народ. Меня притиснули к стене.
Я устало приопустился на выступ какого-то памятника или мраморного
украшения и решил, что буду сидеть, пока метро не закроют, только вот
попить бы где раздобыть? И еще я думал, что если баба моя раздолбанная
найдется, я ей ка-ак дам! Ты, скажу, чё, совсем ополоумела?! Ты, скажу,
чё прыгаешь, как цыганская блоха по хохлацкой жопе! Ты, скажу, об чем
своей башкой думала, когда такой номер выкидывала?! Ну и так далее тому
подобное.
Словом, только бы нашлась, тогда бы я сумел всю душу излить.
Но моя жена, баба по-нашему, по-сибирски, не находилась. И один,
и второй поезд, и десятый прошел, и «полночь близится, а Германа все
нет! Все нет...» — нервно пело радио над моей головой. Я уж задремывать
начал, как слышу — кто-то дергает меня за рукав и восклицает ликующе!
— Вот ты где!
Все заготовленные речи мои как-то остыли, угасли в моей истерзанной
душе, я лишь отрешенно сказал, не открывая зрячего глаза:
— Ты вот что!.. Ты теперь завсегда будешь ходить только сзади меня
и за мной. Иначе я тебя пришибу! — и решительно шагнул вперед, к желтому
вагону. — Поняла? — обернулся я.
Баба моя семенила за мной и согласно кивала: «Поняла, поняла...»
— и мой знатный, выданный РКК рюкзак подпрыгивал, бил ее по заднице
так, что в рюкзаке звучало боевым маршем: ложка билась о ложку и еще
кружка звякала.
Мы ехали в Загорск, к тетке моей жены, и попали в сей блаженный город
уже с последней электричкой, во втором часу ночи.
Вы думаете, тут, в Загорске, наконец-то все и кончилось, сейчас вот
молодожены попадут к тете, помоются, поедят и замертво упадут в супружескую
постель? Глубокое это заблуждение. Наша семейка возникла из военных
событий и с событиями вступала в мирную жизнь. В пьесе одной герой,
глядя на возлюбленную, восклицает: «Эта женщина создана для наслаждений!»
А моя баба была создана для приключений! Приключения ждали нас почти
на каждом шагу.
Тут, в Загорске, среди темной ночи, по причине позднего часа, в совсем
обезлюдевшем городишке приключения развернулись очень скоро. В городишке
том не звонили колокола, во всяком разе тогда, ночной порой, я и не
слышал их, ничего нигде не светилось, не горело, не сверкало, никаких
куполов в поднебесье не виделось, даже собаки не брехали, ни пьяных,
ни трезвых, ни богомольцев, ни юродивых, которые ныне там толпами шляются,
форсят золотыми крестами на молодецких грудях, потряхивают кудрями на
пустых головах, предаваясь ленивой вере в Бога. Мода на Бога пошла!
Бодро перемахнули мы с супругой через виадук, разъезженной улицей
спустились под гору, мимо мрачных соборных стен, в витые и широкие щели
которых сочился слабый небесный свет, слышался звяк оторванного железа,
скрежет кровли вверху, в решетках церковных куполов пропечатались темные
крестики, один вроде бы даже и блеснул испуганно в прорванной глуби
ночного осеннего неба, брюхато провисшего над спящим благодатным обиталищем
душ живых, как выяснилось скоро, барышных, любящих драть с мирян, особливо
с военных, копейку на привокзальном торжке. Пыльной, путаной российской
историей напичканный городишко, по тогдашним его достижениям и заслугам,
справедливо переименован был в честь бандита-большевика.
Впереди нас блеснула вода. Скоро мы поднялись на земляную плотину,
довольно высокую и, судя по сваям, торчавшим из земли вкривь-вкось,
древнюю, густо заросшую крапивой, бузиной и прочей сорной благодатью,
в которой глубоко внизу поуркивала, пошумливала живая вода, падающая
на всякое бросовое железо, тележные колеса, обломки рельсов, бочонков,
проволок и цепей.
Я это все угадал или разглядел потому, что супруга моя по мере удаления
от станции все замедляла, замедляла и без того не саженный шаг свой.
Предложила передохнуть, посмотреть вниз, побросала туда камешки, чтоб
видно было, как они падают в воду, подымая брызги, и звякают о сплющенные
ведра или прогорелые и выброшенные по причине технической непригодности
железные печки.
Во мне ворохнулось нездоровое подозрение, но камешки я люблю бросать
с детства, в Енисей их перепулял вагон, не меньше, и хотя сейчас мне
в тепло скорее хотелось, лечь, вытянуться, уснуть, я, однако, тоже начал
бросать камешки: «если женщина просит...» — как поется в современной
песне, то отчего же и не уважить ее просьбу, не побросать камешки.
Побросал я, побросал камешки вниз без всякого азарта и интереса.
— Ну, пора уж и к тете, — говорю.
Жена моя пошмыгала, пошмыгала носом, и опять поговорка во мне возникла:
«Тому виднее, у кого нос длиннее», — ан поговорка та тут же и скисла,
протухла. Не отрывая глаз от бездны, где пожуркивала вода, падая из
запруды, качая сломанный бурьян и позвякивая железом, жена молвила,
что она не знает, где живет тетя.
Я ей в ответ: «Ха-ха-ха-ха!» — через силу выдирал из себя хохот.
Не зря, говорю, считался ж веселым солдатом, сам, говорю, люблю и ценю
шутку, но уж больно не ко времени, не к месту подобные шуточки!..
А она, баба-то моя, супруга богоданная, в ответ чуть не плача: мол,
не шучу, я раз только была у тети, проездом, забыла место и дом, где
она живет. А письма... все!.. в том числе и тетины, чтоб они сохранились
для памяти, связала в пакетик и домой отослала, так что даже и записанного
адреса тети тоже нету. Днем-то, говорит, да не такая усталая, я, может,
и нашла бы дом тети Любы, хозяйки, у которой наша тетя квартирует, но
ночью плохо ориентируюсь, хоть в лесу, хоть в городе.
— И что же нам теперь делать?
— Не знаю.
— Не знаешь?!
— Не знаю.
— Хорошо! — произнес я и херакнул какой-то булыжник вниз, в воду,
так, что плеснулось там и брызнуло, и вдруг запел голосом Буратино:
«Хорошо, хорошо, эт-то очень хорошо!.. Эт-то очень хорошо, за-а-амеча-ательно-о-о!»
Пластинка у нас в детдоме была, вот я и запомнил с пластинки эти слова.
«Да т-твою мать! — стукнул я себя кулаком по лбу. Далее пошло, поперло:
— Да где же мои глаза, глаз то ись, где он, зараза, глаз тот был, когда
я высматривал во многочисленном коллективе себе невесту?! Да вон их
сколько, девок, кругом: хоть на зуб, хоть на цвет, хоть на калибр любой
подходящих, хоть соли их, хоть мочи, хоть на приправку, хоть на прикорм,
на мясо, хоть на уху, хоть на ферму в колхоз, на почту, на икону, на
фабрику, даже в артистки, даже в зверинец годных!» Говоря театральным
языком, жена моя сполна получила весь деревенско-детдомовский репертуар
на этот и на все последующие сезоны. Все, что за дорогу с войны скопилось
в моей негодующей груди, всю тяжесть необузданного чалдонского гнева,
все бешенство человека, измотанного войной, неурядицами жизни, — все
это обрушилось на маленького человечка женского пола.
Я ожидал, она хоть заплачет или отбежит на безопасное расстояние,
но она стояла отвернувшись от меня, и рюкзак этот, сталинский подарок,
чтоб ему в лоскутья изорваться, висел на ней до самой земли. От ругани
моей, должно быть, содрогнулось, сотряслось само небо, отхлынули хляби
небесные, появилась, пусть и ущербная, луна. Мне сделалось видно согбенную,
пустым мешком-котомкою придавленную к самой земле мою бабу, природой
самой и жизнью приуготовленную в страстотерпицы российские.
И мне ее жалко стало.
Все еще клокоча и негодуя, я грубо попросил, чтоб она вспомнила хоть
какую-то примету, местность, ориентир. Я — беспризорщина, бывший таежник,
бывший артразведчик, связист и вообще на войне во всяких переделках
побывавший — уж как-нибудь соображу, уж не сплохую, уж разнюхаю, уж...
— Дом на берегу пруда.
— Охо! Это уже кое-что!
— Но на каком берегу — не помню. Берега-то два.
Да, как это я не сообразил сразу, что у всякого водоема бывает два
берега, только у обители небесной нет никаких берегов, и у моря, говорят,
их не видать, но на морях я не бывал. У нас же, в России, куда ни хвати
— где вода, там тебе и два берега. Правда, озера круглые бывают, но
в данный момент нас никакие озера не интересовали. Мы находились на
плотине пруда, перед нами два берега, и на одном из них живет тетя моей
жены. Живи она не у пруда — вовсе не за что было бы ищущему зацепиться.
Узнать бы еще, на каком именно берегу живет тетя — на правом иль на
левом?
Жена моя, стоя лицом к свинцово под луною светящемуся пруду, переменчиво
покрываемому тенями, реденько вструенными в него отголосками чьих-то
огней, тыкала рукой то влево, то вправо. Тут я с изумлением вспомнил:
да она же левша! Ей же трудно ориентироваться вообще на свете, тем более
у водоема. Взял и повернул ее на ход воды, спиной к пруду, лицом к пустыне
ночи, — вот теперь давай действуй смело и наверняка: с правой руки у
тебя правый берег, с левой, значит, левый...
Она постояла, постояла и, поскольку была левшой, подняла левую руку:
— Однако, здесь.
— Х-хэ! — взбодрился я. — Конечно же на левом, мирном, сельском берегу
живет наша тетя. Чё она, охерела снимать квартиру на правом берегу,
в дыме, в копоти, на самом бую, в густолюдье, на грязном, разъезженном
месте! Она — проводник вагона, ей люди да дороги надоели.
Хозяйка ее, по рассказам жены, занималась садом- огородом, драла
с народишка копейку за овощ и фрукты. Самое тете тут место, здесь, где
гуси живут, ласточки вьются в небе, голуби под застрехой воркуют, скворцы
веснами свистят, сама же говорила, что тетя — человек неунывный, очень
трудолюбивый, из вятской деревни. А они, вятские, хоть мужики, хоть
бабы, — ох какие хватские!
Я вилял хвостом, льстил, ободряя супругу, делал вид, что вовсе никого
не материл, не бросал каменьями в кромешную тьму, и что-то оптимистичное
беспрестанно болтал. Привел жену на левый берег пруда — он и в самом
деле оказался ликом деревенский. Строения вдоль него все одноэтажные,
заплотами один к одному слепленные, индивидуальные, свои ряды сомкнувшие,
до конца не покоренные все сметающей силой большевизма.
— Теперь бы мне хоть какую-то примету дома, двора, палисадника, ворот?..
— А-а! — пикнула моя жена. — В палисаднике тети Любы растут рябина
и черемуха! Может, две черемухи и рябина или одна черемуха и две рябины,
да еще, кажется, береза.
Если б был день, а не ночь, пусть и с огрызком луны, уже норовящей
укрыться в мохнатую постельку облаков, спутница военных дорог прочитала
бы на моем лице укоризну: ну в каком русском палисаднике, тем более
пригородном, где живет и плодится межклассовая прослойка — не то рабочие,
не то крестьяне, по-бабушкиному просто — межедомки и пролетарьи, по-дедушкиному
— «советские придурки», — в каком палисаднике этих межедомков не растет
черемуха и рябина?! Они ж, эти межедомки, из села нарезали, но в город
не вошли, прилепились к нему, потеснили его. Они ж впросак попали, а
что это такое, я уж объяснял. И здесь они тоскуют по отеческому уголку
и тоску выражают посредством русских печек, бань во дворах, черемух,
рябин в палисаднике, березок у ворот, свиньями, курами и коровами во
дворе, гусаками на пруду. Дети этих, умеющих еще трудиться и плодиться,
межедомков со временем подчистую сведут скотину, сделают в избах паровое
отопление, поставят чешский или румынский гарнитуры, заведут магнитофоны
и запрыгают вокруг них. А дети этих деток уже наденут брезентовые или
вельветовые штаны с иностранными нашлепками на заду и станут, тоскуя
о чем-то, петь под собственный аккомпанемент песни на собственные слова,
в которых мелодия и голос совсем не обязательны. А дети этих уже детей...
Но полно, полно — в другое время, в другом месте об этом.
Я показал жене на несколько палисадников. Она, обреченно вздохнув,
предложила посидеть на ближней скамье у ворот и успокоиться. Мы присели
на холодную, росой иль инеем увлажненную скамью и молча смотрели на
воду пруда сквозь тополя, до того пообрезанные, пообстриженные, что
только прутья и росли на обезглавленных пнях, не отражаясь в воде. И
вообще в пруду уже ничего не отражалось — слабый свет все дальше и выше
уходящей, даже вроде поспешно и радостно улетающей в варево туч и облаков,
в небесные бездны луны едва уже достигал поверхности пруда со все более
и более густеющей водой. Смола уж прямо, не вода, даже сгусток огней
какой-то артели или фабричонки на противоположной стороне пруда, ввинчиваясь
штопором, не оживлял эту черную, густую жижу, все в ней увязло.
Бледный свет в вышине, в куполах соборов, звонниц был потаен, высок,
смешивался с отблесками небесных светил.
В этот таинственный час ночи ничто земное, бренное — и наше с супругой
горе — их не трогало и не волновало. Молебные, Божеские места соборов
и церквей, огрузших в ночи и соединившихся с тьмою, ничего мирского,
нас и подавно, не касались. Бог давно уж отдалился от нас, а может,
и забыл про всех, и про эту сиротскую пару — тоже: нас много по земле
бродит после такой заварухи, Он же один — где за всеми уследишь.
Я тормошил супругу расспросами практического порядка, а она пыталась
задремать на мокрой скамейке — валилась на мое плечо. Выяснилась еще
одна подробность: ворота и заплот тети Любиного дома крашены желтой
краской, — и это тоже мало чем могло нам помочь: в России на железной
дороге с царских времен желтой краской крашено большинство построек,
начиная от станционных сортиров и кончая бабушкиным коромыслом, не говоря
уж о баржах, пароходах.
— Давно?
— Что — давно?
— Давно крашены тети Любины ворота, забор и палисадник? Да не спи
ты, не спи, т-твою... — начал я снова заводиться.
— Когда я в сорок втором заезжала, краска уже выгорела...
«Э-эх, любови военных дорог, кружения голов и кровей — совсем недавно,
оказывается, в сорок втором, была тут, мандаплясина, и все перезабыла!»
— и я язвительно еще поинтересовался, хлопая себя по заду:
— И скамейка небось есть?
— Есть! Есть! — откликнулась жена, зевая, и чтоб она не раскисла
совсем, я ее взнял за лямки рюкзака с отогретой скамейки — еще разоспится.
Мы побрели дальше. Редкие собачонки, с начала нашего пути подававшие
голоса из-за ворот и дворов, вовсе унялись, видно, привыкли к нашим
негромким шагам и сдвоенным запахам. Переворачивая слова жены протопопа
на самого протопопа Аввакума, спросить бы мне: «Доколе сие будет, супружница
моя?..» И она бы мне ответствовала: «До смерти, Петрович, до смерти...»
И я бы вздохнул: «Ну што? Ино поплелись...» Да ничего я тогда про протопопа
слыхом не слыхал и не читал — запрещено было читать поповское.
Однако ж начал я ободряться вяло зашевелившейся в башке мыслью: загорские
миряне покупали, а скорей всего воровали краску с той же самой фабрики,
что светилась на другом берегу пруда, в основном зеленую и суриковую.
Фабричонка работала на железную дорогу, когда-то успела сообщить мне
супружница, и сообщение это не сразу, но все же пало на душу бывшего
железнодорожника, родственно в памяти держащего все, что касается желдордел.
Мысль моя заработала обрадованно, во всю мощь.
«Так-так-так!.. Та-ак-с!» Не давая радости разойтись, оглушить меня,
разорвать грудь на части, я даже хихикнул и потер руки.
— Ты что? — испуганно спросила спутница, очнувшись.
— А ништо! Вот он, тети Любин дом! — остановившись перед воротами,
я осветил их зажигалкой и убедился, что все тут крашено желтой краской,
правда оставшейся больше уж только по щелям и желобам.
— Как ты узнал? Откуда?
— Стучи! Стучи, говорю! — повелительно приказал я, упиваясь могуществом
своего мужицкого поведения и железнодорожного наития. — Ты думаешь,
я зря на родине колдуном зовусь? Ты думаешь, приобрела себе в мужья
Ваньку с трудоднями?! Эта голова, — приподняв пилотку, я звонко постучал
по ней, — способна только военный убор носить?!
Супруга обшарила, ощупала ворота, потрогала щеколду, поднявшись на
цыпочки, заглянула в палисадник, на закрытые ставнями окна, велела высветить
зажигалкой номер и, упав на скамейку, суеверно обмерла:
— Ой, я думала, ты дурачишься, когда говоришь о колдуне! Это и в
самом деле тети Любин дом! — в полном уж потрясении заключила она.
— На загорские соборы перекрестись, хоть и коммунистка, и стучи давай,
стучи — и убедишься, что есть еще люди, способные творить чудеса! Изредка,
но попадаются... Вот и в мужья тебе угодил не человек, а клад... с назьмом...
Я и еще чего-то травил. Супруга моя, сперва робко, затем сильнее,
настойчивее, стучала в ворота, и со двора не откликнулась собака, которая,
ожидал я, поможет разбудить хозяев.
В кухонном окне, запертом ставней, вспыхнул свет, выплеснулся сквозь
щели старой ставни, вырвал кипу цветов или бурьяна из темноты под окном.
Спустя время прогремел запор, приоткрылась дверь, сонный женский голос
спросил, кого это черт носит в такой, уже совсем Божий, час.
— Ой, правда тетя Люба! — прошептала моя спутница, все еще не до
конца поверившая в мое колдовство. — Тетя Люба! Тетя Люба! — звонко
закричала она, чтоб только ее услышали, не ушли чтоб. — Тетя Люба! Это
я, Миля! С фронта еду, тетя Люба!..
«Какая еще Миля?!» — промелькнуло в моем перетруженном сознании,
но удивляться уже было некогда. Сразу ударившись в голос, тетя Люба
запричитала, хлопая галошами, прытко и грузно поспешила к воротам.
— Милечка! Девочка ты моя! Да голубонька ты сизая! Да крошечка ты
моя ненаглядная! — возясь с запорами, которых ох как много оказалось
по ту сторону ворот, все причитала тетя Люба, между делом разика два
матюкнулась, и я почувствовал, как в груди моей потеплело: родственная
душа встречала нас. Уронив с белой рубашки шаленку, крупная женщина
сгребла гостью в беремя и куда-то дела мою жену. В грудях, в распущенных
волосах, в рубахе иль юбке исчезла моя жена. Долго они целовались, плакали,
наконец тетя Люба бережно выпустила гостью из объятий и спросила, указывая
на меня:
— Это кто?
— Да муж! Муж мой! — отыскивая в потемках оброненную шапку, все еще
шмыгая носом, обмоченным слезами, отозвалась жена.
— А-а, му-уж! Как зовут-то?.. Хорошо зовут. Ну, пойдемте в избу,
пойдемте в дом! — И, приостановившись во дворе, в острой полосе света,
приложила палец к губам: — Т-с-с! Токо тихо! Вася вернулся с войны,
да таким барином, спаси Бог! Ну, потом, потом... А тети-то твоей ведь
нету, — опять запричитала тетя Люба, но уже приглушенно и натужно.
— Она что, в поездке?
— Кабы в поездке! В больнице она, дура набитая! А я одна тут верчусь.
Ногу ведь она поломала!
— Как?
— А вот так! — впуская нас в дом и еще раз приложив к губам палец,
продолжала рассказывать тетя Люба. — Ей ведь не сидится, не лежится
и сон ее не берет!.. Пошла мыть вагон. Ну, свой бы вымыла — и насрать,
так нет ведь, она и на другие полезла, совецку железну дорогу из прорыва
выручать!.. Ну и оскользнулась, брякнулась. Нога и хрясь... Чё нам,
бабам старым? Ум короток, кость сахарна... О-ой, ребятушки! О-ой, мои
милень-ки-ы-ы! А устали-то!.. Устали-то!.. А вид-то у вас... — и совсем
шепотом: — Вот вы с войны, с битвы самой, с пекла, и вон какие страдальцы!..
А мой-то, мой-то! — кивнула она на плотно прикрытые двери в горницу,
— с плену возвернулся — и барин барином! Сытый, важный, с пре-этэнзиями!
Ну, да завтра сами увидите. Есть-то будете? Нет. Да какая вам еда? Умойтесь,
да и туда, к тетке, в ее комнатку. Да простыня-то с постели сымите.
Уж в бане помоетесь, тогда... Тряпицу нате вот. Знала бы она да ведала,
голубушка моя, кто к нам приехал, да на одной ноге, на одной бы ноженьке
прискакала-приползла... А вот дурой была, дурой и осталась! Все государство
хочет обработать, всех обмыть, обшить, спасти и отмолить... Она ведь,
что ты думашь?! В больнице угомонилась, думашь? Лежит, думашь? Как люди
лежат, лечится?.. Как бы не так!
Супруга моя помаленьку, полегоньку оттерла меня плечиком в узенькую,
всю цветами уставленную, половиками устеленную, чистенькую, уютненькую
комнатку с небольшим иконостасом в переднем углу и синеной горящей лампадкой
под каким-то угодником. Сама, вся расслабившаяся, с отекшим лицом, по-женски
мудрым, спокойная, погладила меня по голове, поцеловала в лоб, как дитятю,
и пошла к тете Любе, такой типичной подмосковной жительнице, телом дебелой,
голосом крепкой, в себе уверенной, на базаре промашки и пощады не знающей.
И в это же время тетя Люба, жалостливая, на слезу и плач падкая, Бога,
но больше молодых, красиво поющих богослужителей обожала, все про всех
в Загорске, в особенности по левую сторону пруда живущих, знала, хозяйство
крепкое вела прямиком к коммунизму, от него и жила, немалую копейку,
даже и золотишко какое-никакое подкопила.
Скоро узнаю я все это, а пока уяснил, что спутнице моей от тети Любы
не так-то просто отделаться. Отодвинулся к стене, освобождая узенькое
место на неширокой кровати вечной бобылки, и еще успел порадоваться,
что вот и про бабу не забыл, женатиком начинаю себя чувствовать. А у
женатиков как дело поставлено: все пополам, и прежде всего ложе. Супружеское.
Проснулся я ополудни. Жены моей рядом со мной уже не было. Но подушка
вторая смята, значит, и ей удалось поспать сколько-то. Заслышав, что
я шевелюсь в комнатке, бренчу пряжкой ремня, тетя Люба завела так, чтобы
мне было слышно:
— Н-ну, Миленька, муженька ты оторвала-а-а! Во-о, ведьмедь так ведьмедь
сибирский! Как зале-ог в берло-огу-у...
— Доброе утро! — глупо и просветленно улыбаясь со сна, ступил я в
столовую и поскорее в коридор, шинель на плечи — и до ветру.
— Како тебе утро?! Како тебе утро?! — кричала вслед тетя Люба.
Но я уже мчался по двору, затем огородом, не разбирая дороги, треща
малинником, оминая бурьян, едва в благополучии достиг нужного места.
Доспелся.
Бани у тети Любы не было — как и многие пригородные жильцы, она пользовалась
общественными коммунальными услугами. Нагрев в баке воды, мы с женою
вымыли головы и даже ополоснулись в стиральном корыте, переоделись в
чистое белье. Так, видать, были мы увозюканы в дороге и грязны, что
тетя Люба всплеснула руками:
— Ой, какие вы еще молодехонькие!..
Супруга моя постирала галифе и гимнастерку, отчистила шинель канадского
происхождения. Мне при демобилизации выдали бушлат, ребятам — эти вот
шинели из заморского сукна, серебристо-небесного цвета. Данила сказал,
что ехать ему в деревню, на мороз и ветер, к скоту, к назьму, к дровам
и печам, бушлат — одежина самая подходящая, и, повертев перед зеркалом
не рубленную даже, чурбаком отпиленную от лиственного комля фигуру,
бросил шинель мне. Может, я и в самом деле попаду на этот самый «лифтфакт»
— так Данила выговаривал слово «литфак», и мне в такой форсистой шинели
там самое место, не одной там студентке я в ней понравлюсь, глядишь,
и нескольким.
К вечеру вся моя одежина подсохла. Супруга отутюжила ее, надраила
пуговицы мелом, подшила подворотничок беленький-беленький, прицепила
награды, выдала стираные и даже глаженые носки — я и не знал, что носки
гладят, меня это очень умилило. Я спросил: чьи они? И если бы жена сказала,
что хозяина, не надел бы, но она сказала, что из тетиного добра, и я
их надел. Ноги, привыкшие к грубым портянкам, вроде как обрадовались
мягкой, облегающей нежности носков.
Когда я нарядился, подтянулся и, дурачась, повернулся перед супругой,
она по-матерински ласково посмотрела на меня:
— Добрый ты молодец! Чернобровый солдатик! Никогда не смей унижать
себя и уродом себя перед людьми показывать. Ты лучше всех! Красивей
и смелей всех! — И улыбнулась. — Да еще колдун к тому же.
— Ну уж, скажешь уж... — начал я обороняться, но не скрою, слова
жены киселем теплым окатили мою душу и приободрили меня если не на всю
дальнейшую жизнь, то уж на ближайшее время наверняка.
Супруга привела в порядок и свою одежду, приоделась, вечером, когда
вернулся со службы хозяин по имени Василий Деомидович, состоялся ужин,
вроде как праздничный. Тетя Люба, накрыв на стол, поставила перед хозяином
тарелочку с салфетками, тарелочку под закуску, по левую руку две вилки,
большую и маленькую, по правую — два ножа, тоже большой и маленький.
«Зачем столько?» — удивился я. Передо мной с боку тарелки лежали
одна вилка и один нож, я же и с ними-то не знал, что делать: ведь все
уж порезано, накрошено, намешано. Рюмок тоже было по две, да к ним еще
и высокий стакан! «А ну как нечаянно рукавом заденешь да разобьешь?!»
Василий Деомидович, переодетый из конторского костюма в какое-то
долгополое одеяние — пижама не пижама, жакет не жакет с клетчато простроченными
бортами да белый галстук к сорочке с почти стоячим воротничком придавали
хозяину, и без того крупному, вальяжному, этакую полузабытую уже на
Руси дворянскую осанку. Он и за столом вел себя будто дворянин из советского
кино. Вживе-то я дворян видел всего несколько штук — ссыльных, но какие
уж в ссылке дворяне, по баракам по переселенческим обретающиеся?
Засунул салфетку за воротник и закрыл ею галстук. «Зачем тогда и
надевать было галстук-то?» — продолжал я недоумевать. Другую салфетку
хозяин положил себе на колени. Серебряными вилками Василий Деомидович
зацепил сочной капусты, поддерживая навильник малой вилкой, донес капусту
до тарелки, ничего при этом не уронив ни на стол, ни на брюки. Затем
он натаскал на тарелку всего помаленьку: и огурца, и помидор, и мясца,
и яичка, и селедочки кусочек, все ладно и складно расположил на тарелке,
веером, да так живописно, что в середке тарелки оказался красный маринованный
помидор и три кружка луку. Натюрморт это в живописи называется.
Тетя Люба обвела нас победительным взглядом: мол, во как мы можем!
Впрочем, в глуби тети Любиного взгляда угадывалась робкая озадаченность
и песья прибитость. Она суетилась, забивала внутреннее замешательство
излишней болтовней и заботливостью. А во мне поднималась пока еще неторопливая,
но упрямая волна негодования, и сказал я себе: «Ну уж хера! Салфет на
себя я натягивать не стану!» Супруга — чутлива, по морде моей или еще
по чему угадав революционный мой порыв, нажала под столом на ногу, не
то ободряя, не то успокаивая. Когда хозяин взял за горлышко графинчик,
спросил взглядом, чего мне — ее, злодейку, или красненького из бутылки
с длинным горлышком, я с вызовом заявил, что солдаты, которые сражались
с врагом, привычны пить только водку и только стаканами.
— Да уж, да уж! — заклохтала тетя Люба, смягчая обстановку. — Уж
солдаты... уж оне, упаси Бог, как ее, злодейку, любят!.. Но вам жизнь
начинать. Ты уж не злоупотребляй!..
Супруга опять давнула своей ногой мою ногу. Хозяин сделал вид, что
не понял моего намека насчет сражавшихся солдат, сам он с сорок первого
года и ровно по сорок пятый отсиделся в плену у какого-то богатого немецкого
иль австрийского бауэра, научился там манерам, обращению с ножами да
с вилками, к столу выходил при параде, замучил тетю Любу придирками
насчет ведения хозяйства, кухни и в частности относительно еды; обед
и в особенности ужин — целое парадное представление в жизни культурных
европейцев: при полном свете, в зале, свежая скатерть на столе, дорогие
приборы.
А где что взять? Конечно, Василий Деомидович приехал при имуществе,
не то что мы. Но этого трофейного барахла, всяких столовых и туалетных
принадлежностей, навалом на базаре, идут они за бесценок. С какой стороны
обласкать, обнежить господина? Ведь он там с немочками и с француженками
такую школу прошел, такому обучился, что ей, простой подмосковной бабе,
науку эту не одолеть. Она уж и карточки неприличные напокупала, глядя
на них, действовать пробовала, да где там? Не те годы, не та стать...
«Да-а, не член, не табакерка, не граммофон, не херакерка, а бутыльброд
с горохом!» — любил повторять наш радист, родом из Каслей или Кунгура,
ковыряясь в рации, не в силах ее, вечно капризничающую, настроить, все
хрипела она да улюлюкала и ничего не передавала.
И ведь, судя по морде, хозяин сам сдался в плен, никто его туда не
брал, не хватал, сам устроился там и с войны ехал как пан, во всяком
разе лучше, чем мы с супругой. А теперь вот вел беседы на тему, как
праведно, чисто, обиходно, главное, без скандалов, поножовщины, воровства
и свинства живут европейские народы, понимай — германские, как они хотя
и жестоко порой обращались с пленными, а иначе нельзя, навыкли мы при
Советах лодырничать, у немца ж не забалуешься, они, немцы, и детей воспитывают
правильно — лупят их беспощадно и потому имеют послушание, не то что
у нас лоботрясы никого не слушают. А на какой высоте у них искусство,
особенно прикладное! Кладбища не кладбища, музеи-выставки под названием
«Зодчество».
— А мы им тут кольев осиновых да березовых навтыкали, с касками на
торце — вместо произведений искусства, — начал кипеть и заводиться я,
— чтоб не отдалялись больше от родного дома в поисках жизненного пространства...
Жена опять давнула мою ногу и к хозяину с вопросом насчет природы,
похожа ли на нашу.
— И похожа, и не похожа, — промокая губы салфеткой, отозвался хозяин.
— Деревья как будто те же, но все подстрижены, все ровненько, аккуратненько...
Хватанув, уже самостоятельно, без приглашения, высокий стакашек водки,
я хотел было напрямки спросить, как жопу европейцы подтирают. Не сеном?
Сеном так хорошо, мягко, запашисто, и целый день, иногда и неделю из
заднего прохода трава растет. Косить можно. Бедненькая тетя Люба позвала
меня нести сковородку с жареной картошкой и на кухне приникла к моему
уху, задышала в него:
— Миленький мой мальчик, герой ты наш фронтовик, наплюй на него,
прошу тебя. Он же меня съест... загрызет... Я все понимаю, все-все!
Изменщик он родине и народу, изверг и подлец, да ведь мужик мой, куда
денешься?.. Пойми ты, мне-то каково на старости лет? Я из честной трудовой
семьи... Будь молодые годы да...
Жена моя бдила, не давала мне больше выпивать, да и увела меня поскорее
«к тете», где я заявил, что и дня больше не останусь под крышей этого
разожравшегося на фашистских хлебах борова.
— Все, все! Все, мой хороший! Навестим вот тетю утром завтра в больнице
— и за билетами, за билетами — у меня же литерные талоны. Мы же с тобой
дальше поедем в купе. В купе, в купе, голубчик. В купе знаешь как хорошо,
удобно, спокойно?! Ездил когда-нибудь в купе? Не ездил, не успел, а
то бы поездил, ты ж железнодорожник. Я тоже не ездила, но знаю, что
купе бывает на четверых...
— Это и я знаю! — непреклонно заявил я. — Ты кого надуть пытаешься?
Кому голову морочишь?
— Ну и что, что на четверых? — частила супруга. — Может, остальные
двое опоздают... Мы ж с тобой так вдвоем еще и не были, — прижалась
она ко мне... — Посидеть можно, поговорить, даже, если охота, полежать...
— вздохнула она. — А этот... Он мне еще больше противен, чем тебе, но
я же держусь. Можно же немного потерпеть...
— Ты не была на Днепровском плацдарме!.. Ты не была на Корсуни...
Ты не видала!..
— Не была. Не была... Я и войну видела издалека и ничего такого не
испытала. Но тоже ведь досталось. Бомбежки... пожары... ужас... Не мытьем,
так катаньем война свое взяла у всех...
— Так уж и у всех?!
— Ну, не у всех, ну, оговорилась. Хотя почти у всех... А тетя-то.
Ха-ха! Ну, она какой человек. Велела привезти в больницу ее швейную
машинку.
— Зачем?
— А чинит больничное белье. Нога в гипсе подвешена, она машинку на
живот себе — и пошел строчить!.. Она у нас очень, очень хорошая. Ты
ее обязательно полюбишь! Обязательно!
— А она меня? — спросил я, мягчея и привлекая к себе свою заботливую
супругу, всегда и всем пытающуюся угодить, все неудобства и уродства
на земле исправить, всем обездоленным соломку подстелить, чтоб мягко
было, удобно, если возможно, чтоб никто ни на кого не сердился, никто
никого не обижал.
— Ну кто же такого грубияна и замечательного дурня не полюбит? —
рассмеялась она, целуя меня. — Такое невозможно. — И сделала тонкий
намек: сейчас, мол, разденется, сейчас-сейчас, минуточку еще терпения,
всего одну минуточку...
Но тут в дверь деликатно постучала тетя Люба, спросила, можно ли
к нам. Присев на кровать, стала плакать и жаловаться на Василия Деомидовича,
который успел уж поинтересоваться, долго ли мы тут задержимся. Опять
отчитал, что не берем с тети вашей плату. Ведь знает, хорошо знает,
что уж столько лет ломит тетка твоя по хозяйству, весь дом, все дела
на ней, сама хозяйка лишь торгует на рынке, копейку наживает. И еще
плата какая-то? Фактически же тетя тут и хозяйка, и прислуга, и швец,
и жнец...
— Ну, такой злодей навязался, такой паразит явился — сил нет, всю
меня, бедную, уж измучил... Шкуру-то собачью под навесом видели? Это
он Бобку, Бобочку моего, бедного, задавил. Лает, спать не дает. Своими
ру-учищами, фашист! Фашист, и нет ему пощады.
Но пощады не будет как раз ей, тете Любе: выжив с квартиры нашу тетю,
Василий Деомидович вплотную займется тетей Любой, и несчастную женщину
хватит удар, она належится в грязной постели, только подруга, наша тетя,
будет ее навещать, обирать от гнуса и грязи. Хозяин еще при живой хозяйке
приведет в дом молодую бабенку и станет тешиться с ней на глазах у законной
жены. Живи в другом месте, эти прелюбодеи, может, и прикончили бы тетю,
но тут кругом соборы, кресты, попы и богомольцы. Бога боязно. Вдруг
увидит?
— Он и до войны не больно покладист был, нудный, прижимистый, нелюдимый,
да все же терпимый, а после плена просто невозможным сделался! Иногда
забудется и брякнет: «А вот у нас, в Германии...» О Господи, Господи!
Что только и будет? Что только и будет?..
Когда тетя Люба на цыпочках удалилась на кухню и выключила свет в
зале, нам уж ничего-ничего не хотелось, даже разговаривать не было охоты.
Утром, с десятичасовой электричкой, мы втроем выехали на станцию
Яуза, где в железнодорожной больнице лежала тетя, которую по рассказам
я уж вроде знал вдоль и поперек, да и любил уже как родную, горел нетерпением
поскорее ее увидеть. Но прежде чем отправиться на электричку, все мы
переждали, когда хозяин уйдет со двора. Василий Деомидович, поворочавшись
в коридоре перед зеркалом, надел новое пальто, с заграничным портфелем
и в кожаных перчатках проследовал мимо окон. Тетя Люба, смиренно и почтительно
до ворот провожавшая супруга на службу, вернулась, плюнула, мы на радостях
хватанули с нею по два стопаря водки, зарозовели, повеселели и начали
друг дружке рассказывать анекдоты, смешные истории, громко хохотать,
тетя Люба колотила меня по плечу, потом стала тыкаться в плечо носом.
Жена моя, пасшаяся в огороде, застала нас в резвости и веселье, принюхалась
и поинтересовалась:
— Послушайте-ка, товарищи! Вы с чего это так разрезвились? А к тете
кто поедет?
— Да ну тебя! Отстань! Надо же отвести душу добрым людям! Ушел деспот-то
мой, мы с твоим благоверным и тяпнули по маленькой! А чего тут такого
особенного? Анекдот какой классный солдатик рассказал!.. Смешной-смешной!
Только я вот уж забыла его — памяти чисто не стало...
Оно бы и ничего, совсем ничего — ну, выпили и выпили, — да тетя Люба,
систематически недосыпающая из-за напряженного хода жизни, захмелела
крепко, в электричке громко разговаривала, выражалась, даже петь пробовала:
«Шли по степи полки со славой громкой...» — но вдруг разом огрузла и
уснула. Проснувшись, запаниковала:
— Ой! Чуть ведь не проехали! Ой, пьяная дура!.. — И высадила, точнее
сказать, вытолкала нас из вагона на остановку раньше.
Меня, после дороги с фронта, удивить дорожными происшествиями было
трудно, но тут на всех парах выскочила из кустов женщина с большой вязанкой
березовых веток — на голики, промчалась по деревянному переходу на деревянный
перрон и, загнанно дыша, но не снимая вязанки, поглядела туда, поглядела
сюда и спрашивает у нас:
— А поезд где?
— Чего-о-о-о?
— Поезд, спрашиваю, где? Электричка?
Тетя Люба, ахая, проклиная и мужа своего, барина говенного, не дающего
ей путем выспаться, и тетю нашу, и нас, стала объяснять женщине, что
мы тоже вылезли вот раньше на остановку и не знаем, не то ждать следующую
электричку, не то шагать по шпалам... Женщина опустила вязанку на перрон,
да и принялась частить тетю Любу матом: по ее выходило, что из-за нас,
ротозеев, она не поспела на электричку, потом не поспеет ко времени
домой и на работу, не продаст голики, вообще большие неприятности в
ее жизни будут, и все из-за нас!..
Тетя Люба уяснила из ее ругани лишь одно: электричка с остановкой
на Яузе пойдет лишь в обед, — смиренно перекрестилась, прикрикнула на
женщину, и мы потопали по шпалам. Опоздавшая труженица поливала нас
вослед, как ей только хотелось, не жалея того изысканного столичного
мата, коий будет с годами еще более усовершенствован.
В больницу мы пришли изрядно уж утомленные, но развеселились, как
попали в многолюдную палату, где женщина с простецки-деревенским лицом,
чуть тронутым оспой, с белесыми, отливающими желтизной волосами, с подвешенной
за гирю ногой в гипсе, поудобней устроив на животе, прикрытом старой
простыней, швейную машинку, бойко и ловко что-то сшивала и еще бойчее
что-то рассказывала, переcыпая быстротекучий вятский говорок, будто
камешки с ладони на ладонь.
— Вот! Полюбуйся! — стараясь удержаться в строгости, указала тетя
Люба моей жене на эту женщину. — Полюбуйся на ненормальную свою тетку!..
— О-ой! Миля! — воскликнула женщина со сломанной ногой. И когда моя
жена бросилась к ней, неловко, через машинку стала доставать и целовать
ее, тетя со слезами попросила:
— Бабы!.. Да уберите машинку-то! Чё она, как конь, на мне едет...
Я опять удивился, что жену мою зовут Милей. Какая разнообразная она
у меня!
Тетушка, освобожденная от машинки, немножко поуспокоившись, спросила,
поглядевши на меня: кто это, уж не муж ли? И жена моя, которая Миля,
смущенно закивала, защебетала, что да, что муж.
Как она, тетушка, плакала потом, когда мы ушли из больницы, — сама
же нам и поведала о том только много лет спустя. Жаль ей тогда было
любимую племянницу: из такой большой семьи, трудолюбивой, бедной, и
вот мужичонку себе сыскала израненного, профессию железнодорожную потерявшего,
до сержанта даже не дослужившегося, значит, и пенсиону путного не будет...
— Ох, Господи, Господи! Один попался рядовой, да и тот кривой.
На бедность нашу и на начало обзаведения тетя наказала тете Любе
достать из комода отрез шелка вишневого цвета, кое-что из ее бельишка,
тетиного, да постельного, да покрывало белое пикейное, да новые шелковые
чулки.
Тетя Люба, вынимая добро из комода квартирантки, будто отрывала все
от своего сердца, ворчала, что была и осталась дура дурой — раздать
все добро свое готова, чтоб самой голой остаться... Как только земля-матушка
и терпит этаких простодырок?!
Мы очень скоро уехали из Москвы, и уехали действительно в купейном
вагоне! Это уж жена моя заслужила такое льготное место. Талон же, завоеванный
мною в сражениях, годен был лишь для проезда в общем вагоне, по той
поре место мое было на крыше. Но опять же «прошлюб» подействовал. Нам
пришлось лишь доплатить какие-то пустяки — за «купейность», и прикатили
мы глухой ночью в глухо гудящий, дымящий, одышливо дышащий город под
названием Молотов, на большую станцию — Пермь Вторая.
Пересадка на соликамский поезд, который, постояв в раздумье, вдруг
дернулся и стал уже набирать ход; в тамбур влетел молоденький, будто
вешняя птичка, красивый, нарядный и радостный младший лейтенант, сверкающий
белью зубов, пряжкой нового ремня, новой портупеей, новыми хромовыми
сапогами. Порадовавшись, что успел на поезд — тоже пересаживался, спросил,
куда мы едем, и, услышав, что в город Чусовой, сообщил, что он тоже
туда, и представился распространенной на Урале фамилией — Радыгин.
Младший лейтенант весь кипел от какого-то нетерпения, нерастраченных
сил и энтузиазма: он не успел повоевать, не успел отличиться, погеройствовать,
сразиться с врагом — и вот уже домой...
Когда я сказал ему, чтоб он не жалел об этом, что ничего там, на
войне, хорошего нет, он не захотел меня ни понять, ни поверить мне —
его назначение, наивысший смысл жизни виделись ему в битвах, в удалых
делах, в порывах, в прорывах!..
Ох-хо-хо! Каким я был стариком по сравнению с ним, с Радыгиным, хотя
и старше его всего на два года. Какой груз я вез в своей душе, какую
усталость, какое непреодолимое чувство тоски и печали, неизвестно когда
и скопившихся! Как жить с этим грузом? Куда его девать?? Кому передать,
чтоб облегчиться. Не возьмет ведь никто — ненужный это, обременительный
груз. А больше у меня ничего нету, пара белья, портянки — даже шапки
нету, а мороз нажимает, усиливается...
Наш поезд прибыл на станцию Чусовскую, приютившуюся под горой, с
желто покрашенным деревянным вокзалом, подвеселенным голубыми окнами
и белыми наличниками, с деревянными перронными воротами, на которых
узорчатым маком алел в комок смерзшийся флаг. Прямо по воротам нарисована
белая стрела, и крупные буквы звали — выход в город.
Пассажиры скоро рассосались. Поезд, крякнув стылым электровозным
гудком, покатил дальше, в неведомый мне город Соликамск. Мы остались
на нечистом, ребристо обдолбленном перроне городка, о котором я никогда
и слыхом не слыхал, даже на карте его не видел...
Постояли, помолчали, я докурил вторую цигарку, и молодая моя супруга
не то безразличным, не то совсем усталым голосом напомнила мне, что
скоро утро и пора нам двигаться домой.
— Ну что ж, — сказал я, — пора так пора... Домой так домой.
Я не очень воспринимал это слово, потому как с детства жил по казенным
домам и общежитиям, внутренне уж совсем оробел и про себя еще раз покаялся,
что не поехал на родину, в Сибирь, в края родные. Но виду не показывал,
как жутко и одиноко мне в этом незнакомом городе, в чужом, шибко задымленном
месте. Сохраняя наигранно-бодрый тон, двинулся я за женой своей и, выйдя
на небольшую привокзальную площадь, увидел скульптуру Ленина в голом
скверике, приваленную шапкой свежего, еще не закоптившегося снега, сказал,
притронувшись к новой пилотке: «Здравствуй, Владимир Ильич, единственный
мне здесь знакомый человек!»
Супруга посмеялась столь удачной и уместной в данный напряженный
момент шутке, и молодая пара двинулась вдоль желтого забора, за которым
свистели электровозы и брякали буфера вагонов.
Станционные постройки, депо, магазины, клуб, дома, притиснутые горою
к путям с одной стороны и к реке — с другой, остались позади. Молодожены
вступили в длинную гористую улицу и, почувствовав, что так вот скоро,
чего доброго, и «домой» придешь, я попинал ледышку на дороге. Супруга
игру приняла. Гоня впереди себя ледяные и снежные комки, будто мячики,
не очень решительно, но шли и шли мы к цели. И чем дальше шли, тем меньше
оставалось у меня в словах бодрости, в действиях тоже, и смех вовсе
иссяк. Только конский шевяк прыгал — кони еще в этом городе велись,
— и прыгал он от пинков, да громче хрустел снег под сапогами. Когда
же супруга моя свернула с улицы на прогребенную тропинку в еще неглубоком
снегу, ярко сверкающем искрами под луною, я сказал: «Передохнем!»
Между тем перевалило далеко за полночь, хотя точного времени мы с
супругой не знали — часов ни у того, ни у другого не было, когда с вокзала
пошли, на часах привокзальных, черной ковригой висящих над перроном,
стрелки показывали два часа ночи с чем-то. Ноябрьский морозец набирал
в ночи силы и звонкости, ярче прорезались звезды, прозрачная и круглая
луна, что льдина, вытряхнутая из ведра, несколько раз объявлялась, но
наплывающие дымы из близко ухающего, звякающего, мощно вздыхающего завода
то и дело мутили высь, глушили всякий свет.
Вдруг небо начало подниматься и озаряться, будто от мощного взрыва.
Но взрыва не последовало, лишь в полнеба разлилось яркое зарево и стало
медленно угасать, оседая горящей пылью на землю.
— Что это?
— Шлак. Горячий шлак из домен на отвал вылили. Очень красиво, правда?
— Да, очень.
— Ты потом это все увидишь.
Говорить стало не о чем. Мороз становился все крепче. Надо было идти
под крышу, в тепло. Отступать некуда. Виновато примолкли оба, не играли
в шевяки, не разговаривали. Супруга снова вырвалась вперед. Я тащился
за нею.
— Папа тропинку прогреб! — со светло пробуждающейся ласковостью сказала
спутница.
— Как ты узнала?
— А он всегда с вечера... Если ж ночью снегу наметет, раньше всех
встанет и прогребет тропинки, да и некому больше...
Мы приблизились к мирно в снегу спавшему деревянному полутораэтажному
дому и оказались в нешироко сколоченном тесовом тамбуре, перед дверью
в дом с обшитой жестью замочной скважиной. Вдоль тамбура на чурбаках
покоилась толстая доска.
— Ну вот... Теперь посидим, — дрогнувшим голосом сказала спутница,
и мы затихли на холодной скамье.
Я впервые почувствовал, что она, спутница моя, тоже волнуется после
долгой разлуки с родным домом. Ей и радостно, и боязно сейчас. Ободрявшая
меня всю дорогу словом и взглядом, она оробела у родимого крыльца и
сама нуждалась в поддержке, чтоб разделили с нею ее долгожданное и тревожное
волнение.
Я нашарил ее в темноте тамбура, пригреб к себе. Она благодарно ткнулась
мне в шинель мокрым лицом и, содрогаясь от плача, целовала меня в шею,
в щеки, норовила попасть в раненый глаз. Я гладил ее коротко, по-армейски
стриженные волосы по-за шапкой, очерствелые от дорожной пыли и грязи.
— Ну вот, все! Приехали! — с облегчением, утирая лицо платочком,
еще раз, уже летуче, чмокнула она меня в щеку и заторопилась: — Сейчас!
Сейчас! — нетерпеливо шарила она за надбровником дверей, обметанным
куржаком. — Да где же он? Папа всегда его сюда клал... — И вдруг счастливо
залилась: — Во-от! Во-о—от он! — прижала большой железный ключ к груди,
словно Мадонна малюсенького младенца. — Во-о-от он, голубчик! Во-от!
На, открывай! — сунула она мне ключ. И я догадался, что это имеет какое-то
значение.
Долго я возился, но дверь не отпиралась. Нетерпеливо топтавшаяся
сзади меня жена моя давала советы, затем не выдержала, отстранила меня
и сама принялась за дело.
В глуби дома почувствовалось движение, послышались приглушенные голоса,
наконец нерешительно вспыхнул свет, выделив в темноте два низко осевших
в снег окна. Скоро проскрипела избяная дверь, мы почуяли, что в сенках
кто-то есть, прислушивается к нам.
— Ой, да что же это такое?! Ну что же это такое? — вертела ключ туда-сюда
новоприезжая, хрустя им в скважине, и повторяла уже сквозь слезы: —
Ну что же это такое?! Всегда замок открывался нормально...
— Хто там? — раздался робкий и в то же время воскресающий голос человека,
что-то почувствовавшего дальним уголком сердца, но еще не отошедшего
от подступившего страха, не верящего в накатывающую радость.
— Дочерь, Марея, это ты?
— Я, папа, я!
— Мати! Мати! — всплеснулось за дверью. — Дак это же она, Марея,
с войны приехала!
— Миля, ты?!
— Я, мама, я!
— Ваня! Зоря! Тася! Вася! Миля приехала! Миля! — с облегчением, словно
бы пережив панику, дрожал за дверью голос. Слышно было, как по избе
забегали.
— Да пошто же ты не идешь-то? Чего там долго копаешься?..
— Дверь открыть не можем!
— Дак ты не одна?
— С мужем я!
— С му-ужем?! Дак где-ка он-то?
— Да тут он, тут.
Кольнуло: коли муж, дак куда он денется?
— Замок-от у нас испортили варнаки какие-то. Дак мы его переставили
задом наперед, а ты по-ранешному вертишь. Ты ключ-от глыбже засунь и
к Комелину верти, к Комелину, а не к Куркову. К Комелину, говорю, к
Комелину...
Супруга моя начала действовать ключом согласно инструкции; Комелины
и Курковы, как выяснилось позднее, — соседи. Вот к одному из них, левому
соседу Комелину, и следовало поворачивать ключ. Я следил за действиями
дорогой супруги смущенно — супругу тут звали разными именами, авантюристка
она, не иначе! И матерая, видать! Доразмышлять на эту тему мне не дали
— дверь наконец отворилась. В наспех накинутой лопотине шустро выскочила
маленькая женщина, начала целовать мою, тоже маленькую, жену, обшаривать
ее, гладить по лицу. Позади женщины, в глуби сенок, под тускло светящейся
лампочкой, кто в чем, толпился люд женского, но больше мужского рода.
Высокий мужчина с круглой, будто у святого архангела, залысиной, обнажившей
лоб, похожий на широкий, двудушный солдатский котелок, решительно сжимал
в руке топор.
— Дак в избу ступайте! В избу! — разнимал двух сцепившихся женщин
довольно высокий пожилой человек с бородой. И хотя накинута на него
была трофейная японская шуба с лисьим воротником, все равно угадывалась
усталость в его большом и костистом теле. — Студено ведь в сенках! Говорю,
в избу ступайте... И ты, солдатик, как тя звать-то? В пилотке ведь.
Мы оказались в низком кухонном полуэтаже с рыластой, внушительных
размеров, русской печью. Толстые скамьи, углом приделанные к стенам,
и углом вдвинутый в них грубо сколоченный семейный стол с «подтоварником»
внизу. За печью был проем в виде двери, на нем, раздернутая в спешке,
качалась тусклая занавеска. Было тепло и сонно в этом бедном, просторном
жилище, пахло умывальником, сохнущими на печи мазутными валенками или
другой какой обувью; из печи доносило преющим скотским сбоем, но запах
варившихся почек и кишок крыло тонким слоем сохнущей на шестке лучины,
умело и тонко нащепанной, да беременем чистых лесных дров, аккуратно
сложенных на полу, перед шестком.
Продолжались объятья, поцелуи, возгласы, слезы, мимолетные уже слезы,
смех возник: «Папа-то, папа перепугался! А Ваня-то, Ваня — за топор!»
Я стоял, прислонив к порогу чужого мне дома чемоданчик, с совсем отощавшим
за долгую и канительную дорогу синим сидором за плечьми, и размышлял
на привычную уже тему: «Зачем это меня сюда черти принесли? И вообще,
зачем они всю жизнь меня куда-то заносят?..»
— Дак ты чё, парень, стоишь-то возле дверей? Раз приехал, дак проходи
давай, проходи! — позвал меня возникший в моей жизни человек с непривычным
наименованием — тесть. Но я все стоял, все стоял на месте, лишь переступил
с ноги на ногу, давая знать, что внял проявленной чуткости...
— Господи! Про парня-то забыли! — всполошилась маленькая женщина
с новым для меня наименованием — теща. — Раз ты теперь наш, проходи
и не бойся народу. Народу у нас завсегда много...
Тут спохватилась и супруга моя, успевшая когда-то сбросить с себя
шинель и шапку — она, заметил я, и прежде сбрасывала их при первой возможности
с облегчением.
— Знакомьтесь! Все знакомьтесь. Мой муж. Сибиряк!.. — На этом ее
красноречие иссякло, и она, обведя всех вопрошающим взглядом, добавила:
— Приехали вот!.. Привезла с собой... Прошу... Вот... Прошу любить,
стало быть, своим считать... прошу любить и жаловать, как говорится.
Ох, как много было всякой всячины в этих словах и обидного для меня
лишковато: «Привезла, видите ли! Теленка на веревке! Она! Привезла!
Ха-ха!»
Но опять же и предупреждение: «Привезла в людный дом, но в обиду
не дам, кривой на один глаз, зато человек хороший, может, и не очень
хороший, зато добрый, боевой! Не на помойке найден. С фронта! Там худых
держать не будут! Медаль худому не дадут! Тем более орден!..»
В общем и основном ее поняли, состояние ее почувствовали, начали
со мной знакомиться ближе: Зоря, Вася — братья; Тася — сестра моей супруги;
человек с залысинами архиерея — муж старшей сестры, Клавы, живут они
где-то за городом, на лесозаготовительном участке, в поселке с выразительным
названием — Шайтан. Он вернулся с войны в конце сорок второго года,
и когда подал мне руку, вместо пальцев я сжал какие-то вислые, нетвердые
остатки. Звали его Иван Абрамович! Тещу — Пелагия Андреевна, тестя —
Семен Агафонович.
Зоря, Тася и Вася отправились по внутренней узенькой лестнице наверх,
досыпать — им утром на работу. Теща на ходу наказывала ребятам, кому
и где расположиться, рассредоточить- ся, чтобы высвободить кровать молодым,
сама в это же время орудовала ухватом в печи и довольно ловко и споро
для ее вовсе усохшего тельца выворотила из темного печного чрева здоровенный
чугун и сковороду такого объема, что, ежели была бы она деревянная,
в нее можно было бы садиться. Здесь, в этом доме, родилось и выросло
девять детей. Двое — Анатолий и Валерий — погибли на войне. Старший
брат моей жены, Сергей, после госпиталя работал в лагерях для военнопленных.
Еще одна сестра — Калерия — тоже двигалась с фронта домой.
В объемистой сковороде оказалась вечорошняя картошка, приправленная
молочком и запекшаяся в загнете. В чугуне была похлебка из требухи.
Мы достали из моего рюкзака кусочек сала, яблок, луку и недоеденную
в дороге краюшку хлеба. Хлеб наш был тут кстати. Теща, собирая на стол,
все извинялась, что ни хлеба, ни выпивки нет. Тесть, глядевший на нее
какое-то время с вожделением и надеждой, разочарованно буркнул: «Припасти
бы...» Но он и сам понимал: припасать не из чего и не на что, закурил
с удовольствием цигарку из мною предложенного табачку.
Мы с супругой в тепле быстро сомлели, чего-то сонно почерпали, в
сковороду вилками потыкали. Теща с тестем разрезали и бережно съели
по яблочку. Иван Абрамович пытливо разглядывал нас, покуривал, покашливал
и, пока длилась трапеза, несколько раз выходил на улицу, вернувшись,
сообщал, что все в порядке, что мороз кстати набирает силу.
Оказалось, что он привез из Шайтана на продажу тушу летошней телки.
Тушу ту вывесили в сенках, и когда мы принялись ломиться в дверь, обитатели
дома подумали, что их выследили и лезут за мясом грабители. Оттого и
поднялась паника. Похлебка сварена из требухи той убоины, которую привез
Иван Абрамович. Она еще не успела упреть, свежо и резво отдавала наваром.
Мы переключились на чаёк. Чай морковный сна не лишал, но брюхо грел
хорошо, и я скоро начал тыкаться носом в стол. Молодая моя супруга,
по поводу и без повода разрумянивающаяся, коей я чуть ли не на третьем
свидании — всего их было семь — заявил, что, ежели она еще раз накрасится,
вытащу портянку из сапога и сотру, — супруга моя, сияя румяным лицом,
перескакивая с одного на другое, говорила и говорила. Тесть в разговоре
почти не участвовал, но вслушивался в то, что говорили, и, не переставая
дымить цигаркой, смотрел на дочь, приоткрыв успокоенно рот, ласково,
дружелюбно и вроде как-то жалостливо потеребливая реденькую, жиденькую
бороду, помаргивая небольшими серыми глазами с короткими выболевшими
ресницами, и это его активное слушание было шибчее разговору.
Лишь один раз он встрял в беседу и спросил: далеко ли будет та местность,
где я воевал, от городу Витебску? Чуть заметно чему-то улыбнувшись,
жена моя за меня ответила, как я уловил, потрафляя отцу, что недалеко,
почти совсем рядом. Видя, что я хочу поправить ее, остановила меня предупреди-
тельно, погладив по рукаву, и я вяло подумал: да хрен их поймет, этих
моих новых родственников, — плетут невесть что, впрочем, брехни почти
нету: Украина, где я воевал, рядом с Белоруссией, и там этот самый Витебск
вроде бы и находится.
Тесть, удовлетворенный ответом, пустил из бороды облако дыма, шмыгнул
носом, про который говорится, что он на семерых рос, да одному достался,
отсюда вот и произошел и выдающийся нос моей супруги. И вообще, она
— вылитый папа.
Говор от меня отдалялся. Народ тоже уплывал в пространство: как-никак
я руководил путем-дорогой, оберегал молодую жену от дорожных напастей,
заботился о воде, о пропитании, нес путевую нагрузку, да какую! До этого
случая я никогда и никем не руководил, мне и потом, кроме жены, никем
руководить и командовать не доводилось, да и это оказалось глубоким
заблуждением, которое рассеялось на исходе моего пятидесятилетия, когда,
как мне думалось, я поумнел и кое-что на свете понимать начал.
Сбросив с себя всякую ответственность, потерял я бдительность всякую,
расслабился, засыпать начал. Тесть, выполняя поручение женщин, повел
меня наверх, давая в темноте направление руками, велел раздеваться,
похлопал рукою по подушке, ласково обронил: «Вот здеся ложись и спи
с Богом», — и деликатно удалился.
Когда пришла в постель жена, ложились ли спать взрослые — я не слышал.
Эту ночь я спал так, как и должен спать демобилизовавшийся солдат, оставивший
вдали войну навсегда: без настороженности, без жутких сновидений, —
спал, доверяясь большому дому с такой мирной тишиной, устоявшейся в
его недрах, с печным, из недр выходящим теплом, со знакомыми с детства
запахами коровьего пойла, половиков, полосканных в мерзлой воде и сохнувших
на морозе, с примолкшей на холодном окне, но все еще робко, последним
бутоном цветущей геранью, чистой, хранящей снежную свежесть наволочкой
под ухом, с осторожными, сонными вздохами в темноте, мирным говором
и приглушенным смехом подо мною, внизу на кухне.
Проснулся я поздно. Солнце крупной, неспокойной звездою лучилось
в морозном окне, на котором стояла не одна герань, а целый их ряд в
стареньких посудах, но цвела одна. В желобках рам накопилось мокро и
по тряпичкам стекало в старые недобитые кринки, подвешенные на веревочках
к подушкам окон.
Рядом с моей головой, на крашеном, домашнего изготовления стуле,
чтоб проснулся и сразу увидел, покоились мои аккуратно сложенные брюки-галифе,
гимнастерка с беленькой каемочкой подворотничка была повешена на спинку
стула так, чтоб кто ни войдет, сразу бы увидел на ней орден и медали.
Так супруга моя — усек я, — ставши спозаранку, может, и вовсе не спавшая,
хотела подчеркнуть мои заслуги перед отечеством и одновременно как-то
выделить перед родней и людьми, вместе с тем и свое старание и заботу
показать. Не скрою, я был тронут, но когда она, уже в домашнем стареньком
халате, взбежала наверх, присела на край кровати и спросила: «Ну, как
ты?» — я вальяжно, с подчеркнутым равнодушием и ленью ответил: «Да ничего,
окопался».
|
