В нашей Овсянской библиотеке работает милая, добрая женщина
под названием Люба. Она была тринадцатым ребенком в семье, и отца ее, согласно
закону, отпустили домой из армии во время войны.
Это первый случай, узнанный мною за жизнь мою о той великой гуманности, о
которой колоколили со всех сторон наши благодетели и отцы. Чаще приходилось
сталкиваться и слышать об ужасных делах, творившихся во время войны. Как правило,
обезглавливали семьи, забирали в армию и посылали на фронт кормильца, старших
девчонок мобилизовывали на военные заводы и номерные предприятия, подростков
— в ФЗУ, где они дозревали до призывного возраста.
Какой надлом, какая надсада ложилась на плечи русских женщин, которые про
себя потом пели: «Я и трактор, я и бык, я и баба, и мужик».
Даже немцы, прибегшие к тотальной мобилизации лишь в конце войны, поражались
той жестокости, что свирепствовала повсеместно в стране Советов по отношению
к своему народу.
И что оставалось делать мудрым вождям и полководцам, как спасать свои шкуры,
когда они за одно лето провоевали половину страны и сдали в плен регулярную,
на горе, бесхлебье и бесправье взращенную армию.
Вот и воевали до упаду, до полного изнеможения. Часто — с марша в бой, с переброски
орудий на прямую их наводку без рекогносцировки, привязки, где и с необорудованными
огневыми позициями, танки с полузаправкой, с пятью, семью снарядами — в огонь,
вперед, лишь бы час, день продержаться, хоть ненадолго врага остановить.
А где-то подростки, дети почти, старики и изможденные женщины точили на станках
болванки, ковали, варили и собирали железные машины, сверлили стволы, валили
лес, заготавливая древесину на приклады винтовок, которые чем дальше в войну,
тем хуже становились, стволы не только снаружи, но и внутри плохо отшлифованы,
прицельная планка отпадает и теряется, в зарядной коробке слабая пружина —
тычь, солдат, пальцем патрон в патронник, в котором после выстрела останется
железная жопка патрона, потому как с сорок третьего года стали к пулеметам
и винтовкам делать комбинированные патроны, половина меди и половина железа.
Но хоть такие винтовки и патроны были, и то слава Богу.
Михаил Дудин, царствие ему небесное, замечательный мужик и автор многих превосходных
стихотворений и многих, многих едких и разящих эпиграмм, был морским пехотинцем
и воевал в самых адских местах Ленинградского фронта, в том числе на гибельном
«пятачке».
Так вот, Миша Дудин потряс меня рассказом о том, как воевали снятые с кораблей
моряки. Где-то на Пулковских высотах или под ними довелось идти в атаку морякам,
снятым с линкора. А что у них на линкоре за личное оружие? Офицерское — кортики
да маузеры иль браунинги и винтовки сэвэтэ у матросов, полуавтоматы наши,
хваленые, годные для парадов, но не для боя в окопах, да еще на холоду, но
и такие винтовки да пистолеты вахтового и парадного назначения были далеко
не у всех моряков, патронов по обойме, а задача поставлена четко и твердо:
пойти на врага, достичь его окопов и отобрать оружие.
И морячки наши, сами себя вздрючившие похвалами о бесстрашии своем и несгибаемости,
в песнях воспетые, в кино заснятые, народом до небес вздетые, комиссарами
и отцами командирами вдохновленные, поскидывали с себя бушлаты и в одних тельняшках,
с криком «полундра», которого немцы не понимали и не боялись, бросились на
врага через поля и высотки, и — самое великое и страшное — часть их достигла
фашистских окопов и отобрала у врага оружие. Но уже часть малая, остальная
братва осталась лежать на земле, и до самых снегов пестрели поля и склоны
высот тельняшками.
В одном месте моряки шли в атаку через большое поле, засаженное капустой,
и, когда настали голодные времена в блокадном Ленинграде, полуголодные моряки
ночью ползали на капустное поле, и иногда им удавалось принести вилок-другой
в окопы. Разумеется, поле капустное было пристреляно немцами, и тут они выложили
еще много наших, воистину отважных ребят, которые раздевали убитых, снимали
с них бушлаты, количество полосатых трупов добавлялось и добавлялось на поле
брани.
Весной, когда морячки вытаяли, смотреть было невозможно на землю — вся она
была полосата от тельняшек, мечты и радости многих и многих советских ребятишек.
«Вот ты, земляной человек и работник творческого труда, не вылазишь из тельняшки,
как Гриша Поженян, тепло тебе в ней и мягко, а я не могу носить тельняшку
с тех самых пор, — говорил Михаил Дудин, и, помолчав, глядя в сторону, неунывный
этот человек горько добавил: — А потом их, морячков, хоронили, ты, окопный
землерой, можешь себе представить, что и как там хоронили, их кости и тлелое
мясо просто с клочьями тельняшек сгребли в земляные ямы, называемые красиво,
одухотворенно — братскими могилами. О-о, прости нас, Господи, тайно верующих,
к Богу подвигающихся коммунистов и всех страждущих, прости. Они не виноваты
в том, что им выпало на долю жить мужественно и умереть геройски. Перед Богом
все мы мученики, и живые, и мертвые...»
Никогда больше, никогда веселый человек, шутник, хохмач Михаил Дудин не говорил
со мною о войне, даже приближения к этому разговору избегал.
Трудно все-таки копаться в старых, кровоточащих ранах и не надо бы уж так
громко хвастаться тем, как трудно жилось народу нашему в войну и какой ценой
досталась нам победа.
Каждая следующая годовщина, парад и веселье по случаю Победы нашей уже ничего,
кроме неловкости, горечи в памяти и боли в сердце, не вызывают.
22 сентября 2000.
с. Овсянка.
Источник:
Новый мир. 2001. № 7.
|
