|
Важен день, когда впервые увидишь человека, да когда этот первый раз по воле
судьбы останется и единственным: налагает свою печать природа.
И Лев Николаевич Толстой, которого я видел один и единственный раз, навсегда
останется для меня в ореоле чудесного апрельского дня, в весеннем сиянии солнца,
в ласковых перекатах и благодушном погромыхивании апрельского грома. Пусть он
сам знал и осени дождливые и зимы: для меня, случайного человека, он явился
весною и весною с последним взглядом ушел.
Конечно, я боялся его, — а дорога от Тулы длинная, и бояться пришлось долго.
Конечно, я не доверял ни ему, ни себе, и вообще ничему не верил: был в полном
расстройстве. И уж, конечно, не обрадовался я, когда показались знаменитые яснополянские
белые столбы, хотя от самых ворот начал фальшиво улыбаться: ведь из-за любого
дерева мог показаться он.
И все это нелепое прошло сразу, положительно сразу, при первом же взгляде,
при первых же звуках разговора и привета. Я говорю: «звуках» потому, что слов
первых я все-таки не расслышал. И оттого ли, что так хорош был весенний день
и так хорош был сам Лев Николаевич, — я ничего дурного не заметил ни в людях,
ни в отношениях, ни единой дурной черточки. Пробыл я сутки и за сутки много
беседовал и с Львом Николаевичем, и с Софьей Андреевной, и с другими, и все
люди показались мне прекрасными: такими я вижу их и до сих пор и буду видеть
всегда.
Всего шесть месяцев отделяло Льва Николаевича от смерти, и уже было, значит,
то, что привело его к страшному решению покинуть дом и семью, но я решительно
ничего не заметил. И наоборот: многое в словах Софьи Андреевны и в ее обращении
с мужем тронуло меня своей искренней любовностью, дало ложную уверенность в
том, что последние дни Льва Николаевича проходят в покое и радости. Не допускаю
и мысли, чтобы здесь с чьей-нибудь стороны был сознательный или бессознательный,
привычный с посторонними, обман; объясняю же я свою ошибку тем, что было в ихней
жизни две правды, и одну из этих правд я и видел. Другой же правды не знает
никто, кроме них, и никто теперь не узнает...
Но что другие... Смотрел я больше всего на Льва Николаевича, и его больше всего
помню, и вот каким его увидел,
Ни суровости, которая во всех его писаниях и портретах, ни жесткой остроты
черт, ни каменной твердости наваленных одна на другую гранитных глыб, ни титанической
властности, подчиняющей себе и всю жизнь и всех людей, — ничего этого не было.
Когда-то оно было, когда-то именно оно и составляло Льва Толстого, но теперь
оно ушло вместе е годами и силой. С правильностью почти математической, завершая
круг своей жизни, пришел он к мягкости необычайной, к чистоте и беззлобию совсем
детскому.
Эта мягкость была настолько необыкновенна, что не только виделась, а как бы
и осязалась. Мягкие седые волосы, нематериальные, как сияние, мягкий стариковский
голос, мягкая улыбка и взгляд. И идет он так мягко, что не слышно шагов, и одет
он в какую-то особенно мягкую фланелевую блузу, и шапочка у него мягкая... Мне
пришлось после дождя, промочившего мою шляпу, некоторое время погулять в этой
шапочке: и положительно было такое чувство, будто и у меня от шапочки волосы
стали седые и мягкие.
И я думал все время: «Где еще в мире можно встретить такого благостного старца?
И чем стали бы мир и жизнь, если бы не было в нем такого старца?» Извиняюсь
за личное свое, но без него при таком воспоминании никак не обойдешься: не печаль,
и не страх близкой всем нам смерти, и не сомнения в смысле нашей человеческой
жизни ощутил я от соседства с великим старцем, а весеннюю небывалую радость.
Вдруг погасли сомнения, и легким почувствовалось бремя жизни, оттягивающее плечи;
и то, что казалось в жизни неразрешимым, запутанным и страшным, стало просто,
легко и разрешимо.
Вот мы идем весенним лесом, и напрасно стараюсь я не утомить Льва Николаевича
быстротою: он шагает быстрее и легче меня и разговаривает на ходу без одышки.
Уже и дуб зазеленел, но в низинах мокро по-весеннему, выдавливается вода под
ногою — и Лев Николаевич легко прыгает по кочкам и бугоркам, ловко идет по краю,
не обходит и широкую канавку. Я кружусь без дороги, а для него тут все родное
и знакомое: вот пересекает поляну с весенними цветами, и, смотря вниз, тихо
и как бы для себя, он произносит стихотворение Фета о весне: о цветах и о радостях
весенних.
Заходит гроза: слева еще солнце, а справа небо между листвой черно, и погромыхивает
гром, впрочем, не сердито. Но ведь он же промокнет, а как сказать? Хлынул дождь,
и опять неразрешимая задача: идти шагом — он промокнет до нитки; бежать — но
он едва ли может бегать? Оказывается, может: бежит впереди меня, поспешает к
чему-то в листве белеющему. Какой-то каменный флигель, старинное каменное крыльцо
с навесом: там и укрываемся у старой запертой, нежилой двери, а дождь кругом
струнно и весело гудит, и откуда-то беззаботно светит солнце.
Льву Николаевичу весело, что удалось промокнуть, он улыбается, живет. По аллее
идет пестрая в красных цветах баба: сарафан задрала на голову и бессмысленно
улыбается круглым без выражения лицом.
— Дурочка! — коротко поясняет Лев Николаевич и весело зовет: — К нам иди, Палаша,
у нас сухо.
Теперь нас трое у запертой двери; теснимся, Лев Николаевич оживленно и весело
спрашивает:
— Попортила наряд, Палаша? Хороший у тебя наряд.
— Намокла! — туго ворочаются губы, и все так же улыбается круглое лицо.
— Высохнешь, не бойся.
А от недалекого дома уже бегут со всяким платьем: послала на выручку Софья
Андреевна, и сама беспокойно ждет у дверей, под редкими уже каплями дальше пошедшего
дождя.
Вот обед. Лев Николаевич против меня, и сперва мне неловко видеть, как стариковски,
старательно и молчаливо жует он беззубыми деснами; но он так правдив и прост
в этой стариковской своей беспомощности и старательности, что всякая неловкость
проходит. Окна открыты. С бубенцами и колокольчиками разгульно подъезжает кто-то
пьяный, и сын Льва Николаевича идет узнать, можно ли его принять. К сожалению,
нельзя: пьян.
— Совсем пьян? — спрашивает с недоверием Лев Николаевич.
— Совсем. С ним товарищ, так тот еще пьянее.
— Скажи ему, чтобы трезвый приехал.
— Я уж говорил, да он говорит, что трезвый не может: боится.
Так же разгульно отчаливают бубенцы и колокольчики: уехал. Старательно жует
Лев Николаевич, но уже видно, что он в раздумье — подводит итог посетителю-неудачнику.
Останавливается и говорит как бы для себя:
— Люблю пьяниц.
Прозвучало это так хорошо, что здесь трудно передать.
Вот сумерки. Открыто окно в парк, и там еще светлеет, а в большой комнате неясный
и тихий сумрак, и люди темнеют живыми, малоподвижными, задумчивыми пятнами.
у окна — Лев Николаевич: темный силуэт головы с светлыми бликами на выпуклостях
лица, светлая блуза; и чувствуется, как весь он охвачен свежим и душистым воздухом
вечера, дышит им глубоко и приятно. И, глядя на него, говорит Софья Андреевна
с простотою долгой жизни:
— Левушка намного старше меня. Умрет он — что я тогда буду делать?
Не знаю, слыхал ли он эти слова.
Вот вечерний чай. Лев Николаевич читает вслух, волнуясь, статью Жбанкова о
самоубийствах. Кажется, так — я, каюсь, плохо слушал, был занят тем, что врубал
в свою память его лицо. И многое заметил, чего не знал раньше по портретам,
и особенно удивлялся его чудесному лбу: под светом лампы он выделялся с скульптурной
четкостью. И наиболее поразило меня то, что брови были как бы во впадине, а
над бровями начиналась мощная выпуклость лба, его светлый и просторный купол.
И ничего другого в этот час я не видел, а пожалуй, и не слыхал, кроме этой огромной
и загадочной, великой человеческой головы.
...А вот и прощанье — тогда я не думал, что последнее, рассчитывал вскорости
опять приехать. Но — вышло последнее. На мгновение, которого нельзя ни сознать,
ни запомнить в его глубине, приблизилось ко мне и дали поцелуй его уста... и
все ушло.
Возвращаясь в Тулу все под тем же весенним солнцем, я думал, что жизнь есть
счастье.
27.Х — 1911
Источник. Андреев Л. Повести и рассказы в 2-х
томах. – М.: Худож. лит., 1971.
Комментарий.
Впервые — в журнале «Солнце России», 1911, № 53. Написано 27 октября 1911
г.
В 1908 г. в беседе с корреспондентом «Петербургской газеты» А. Потемкиным
Андреев заявил: «Учителем своим признаю Толстого. Толстой прошел надо мною и
остался во мне. Выше Толстого я никого не знаю, каждое его произведение считаю
образцом искусства и мерилом художественности. Я знаю, что Толстой не признает
во мне писателя <...> Кто знает Толстого, кто изучил все его произведения,
не только чисто литературные, но и критические, например, предисловия к сочинениям
разных авторов (Мопассан и др.), кто следит за отзывами Толстого о пишущей братии,
в разговорах и в письмах, — тот должен признать, что Толстой крайне нетерпим:
хорошо у него только то, что похоже на толстовское, все другое — никуда не годится
<...> Толстой доволен, что писатель идет с ним по одной дороге <...>
Я не был в Ясной Поляне. Всегда мечтал побывать у Толстого, отвести душу в беседе.
Не решаюсь ехать... Теперь Толстой болен, его нельзя беспокоить посещениями.
Но и перед болезнью последние годы тяжело было ему вести длинные разговоры.
Сколько бы мог я сказать Толстому, сколько бы нашел вопросов, тем — самых для
меня важных, жизненных... замучил бы старца... Один раз совсем было уже собрался
ехать к Толстому, да вдруг жутко стало: Толстой и сам-то по себе велик, да и
славой окружен чисто легендарной. При моем обожании Толстого, мысль, что этого
колосса я увижу и буду с ним говорить, приводила меня в трепет. Каждое творение
Толстого, о чем бы он ни писал, носит печать гения. Может ли быть что-нибудь
выше могучего языка Толстого?.. <...> Как гигант ворочает глыбами, так
Толстой громоздит слова на слова, перекидывая с руки на руку самые тяжелые обороты
речи, как мячики... Красота толстовского языка не в отделке и искусственности,
а в необычайной простоте и страшной силе. Эту красоту и силу я люблю в Толстом
превыше всего <...> Приятно и жутко сознавать, что живешь в одно время
с Толстым... В Ясной Поляне великий отшельник чутко прислушивается к тому, что
мы говорим и делаем <...> Искренность, чистота и сила слова все те же,
годы ему не мешают... О чем бы Толстой ни писал, каждое его творение для нас,
писателей, урок и образец...» (Петербургская газета, 1908, № 234, 235, 27, 28
августа). В 1908 г. в связи с исполняющимся 80-летием со дня рождения
Л. Толстого, Андреев, вместе с И. А. Буниным, П. Д. Боборыкиным, Н. Н. Златовратским
и другими литераторами и общественными деятелями вошел в состав так называемого
Комитета почина, который должен был наметить план чествования великого писателя.
По просьбе Л. Толстого чествование было отменено. В начале октября 1909 г. Андреев
обратился с письмом к С. А. Толстой: «...Я очень хотел бы приехать в Ясную Поляну,
чтобы засвидетельствовать Льву Николаевичу мое чувство глубокого уважения и
любви. Но, зная, как утомляют Вас посетители, боюсь оказаться обременительным
и не вовремя. Буду бесконечно благодарен Вам, если Вы удостоите меня ответом
и рассеете мой страх, который до сих пор мешал осуществиться величайшему моему
желанию — поклониться Льву Николаевичу» (Толстой Л. Н. Переписка с русскими
писателями, т. 2, Изд. 2-е, доп. М., Художественная литература, 1978, с. 407).
Разрешение было получено. Ожидая приезда Андреева, Л. Толстой перечитывает его
произведения, расспрашивает о нем своих гостей. Л. Толстой, проявляя несомненный
живой интерес к творчеству Андреева, решительно не принимал писательскую манеру
Андреева. Это приводило самого Л. Толстого в немалое смущение: готовясь к встрече
и разговору с Андреевым, он искал и не находил слов одобрения Андрееву-писателю.
«Он неясный, — сказал Л. Толстой об Андрееве 8 октября 1909 г. Д. П. Маковицкому,
— но у него чувствуешь стремление к самому высокому, духовному» (ЛН, т. 90,
кн. 4. М., Наука, 1979, с. 69). Но в 1909 г. Андрееву увидеться с Л. Толстым
не довелось. По справедливому замечанию исследователя темы «Л. Н. Толстой и
Л. Андреев» В. И. Беззубова, «особенный» интерес Л. Толстого к Андрееву объяснялся
тем, что «Андреев все время вращался в кругу тех же вопросов, тех же сложных
проблем жизни, которые мучили и Толстого, особенно в последний период творчества»
(Беззубов В. И. Л. Андреев и традиции русского реализма. Таллинн, 1984, с. 16).
И Лев Николаевич Толстой, которого я видел один и единственный раз...
— Андреев был в Ясной Поляне 21 — 22 апреля 1910 г.
Всего шесть месяцев отделяло Льва Николаевича от смерти... — Л. Н.
Толстой скончался на ст. Астапово Рязано-Уральской ж. д. 7(20) ноября 1910 г.
...привело его к страшному решению покинуть дом и семью... — Л. Толстой
покинул Ясную Поляну 28 октября 1910 г. Узнав об этом из газет, Андреев в разговоре
с В. В. Брусяниным вспомнил о своей прогулке с Л. Толстым. «Он хочет умереть,
как великий художник!.. Как это красиво! Как это полно! Толстому в его жизни,
и всему, что он писал, недоставало одного последнего штриха... Часто думалось,
как назвать то, чего не хватает в его жизни? И вот Толстой сам нашел это нужное
и сам же назвал его» («Утро России», 1910, № 293, 6 ноября). Впоследствии, в
непроизнесенной речи о Л. Н. Толстом (1910 г.) Андреев написал: «Мой Толстой
— герой. Коленопреклоненно созерцал я эту исполинскую фигуру, этот дивный образ,
столь возвышенный и прекрасный... Жизнь Толстого — изумительное сочетание величавого
эпоса и трагедии... Все в его жизни огромно, и все в его жизни человечно...»
(Уч. зап. ТГУ, вып. 104, с. 171. Публикация В. И. Беззубова).
...беззлобию совсем детскому. — По возвращении из Ясной Поляны в
Москву Андреев поделился своими первыми впечатлениями о Л. Толстом с сотрудником
газеты «Утро России» С. С. Раецким (псевдоним: Мистер Рэй): «Он светится весь.
В каждой его улыбке, взгляде, в каждой морщине лица столько же, если не больше,
глубочайшей мудрости, как и в его словах. И, быть может, даже не так важно слышать
его, как видеть» (Утро России, 1910, № 134, 29 апреля).
...он произносит стихотворение Фета о весне: о цветах и о радостях весенних.
— Возможно, стихотворение «Весенние мысли» (1848). Об отношении Л. Толстого
к поэзии А. А. Фета см.: Толстой С. Л. Очерки былого. — Тула, 1965, с. 349 —
350.
...разгульно подъезжает кто-то пьяный... — Речь идет о тульском помещике
В. А. Бибикове, сыне владельца имения Телятники, проданного А. Л. Толстой.
...статью Жбанкова о самоубийствах. — Д. Н. Жбанков (1856 — 1932)
— врач, общественный деятель, близкий к народничеству публицист. Имеется в виду
его статья «Современные самоубийства», опубликованная в журнале «Современный
мир», 1910, № 3.
...А вот и прощанье... — в беседах с Андреевым (одна — до-верительная
— состоялась без свидетелей в кабинете и радостно взволновала и растрогала гостя)
Л. Толстой интересовался творческими планами Андреева, расспрашивал его, в частности,
о замысле новой трагедии «Анатэма», предлагал сотрудничать в издательстве «Посредник».
22 апреля 1910 г. Л. Толстой записал в дневнике: «...поговорил с Андреевым.
Нет серьезного отношения к жизни, а между тем поверхностно касается этих вопросов»
(Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 58. М. — Л., 1932, с. 41). Вместе с тем
после личного знакомства Л. Толстой заметно подобрел к Андрееву. «Он милый,
приятный, думает все о серьезных, важных вещах, но как-то не с того конца подходит,
— нет настоящего религиозного чувства. Может быть, еще рано. Но он милый, мне
было с ним очень приятно» (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М. — Пг., 1923,
т. 2, с. 15). Л. Толстой сфотографировался с Андреевым: «Ничего, он очень приятный
человек... Такой красивый, здоровый человек. Булгаков нас снял с ним» (ЛН, т.
90, кн. 4, с. 233).
|
