|
...Так тяжкий млат,
дробя стекло, кует булат.
Пушкин
Ежели, дескать, каждый-то день пса кормить,
так он, чего доброго, в одну неделю разопсеет.
Щедрин
Надо с нами, со псами, серьезно поступать:
и за дело бей, и без дела бей — вперед наука!
Тогда только мы, псы, настоящими псами будем!
Щедрин
Как всем известно, жизнеспособность организма познается по той степени
сопротивления, какое приходится ему преодолевать в борьбе за существование;
тем же признаком определяется и всякая сила, будет ли это — сила живая
или механическая. Так в оранжерее, при ее исключительном тепле, добываемом
огромной затратой дров на отопление, самое дрянное и квёленькое растение
может возомнить себя деревом и полезть к потолку; выставленное даже
на средний мороз, оно немедленно гибнет, тем самым явно свидетельствуя
о своем истинном бессилии.
То же самое и с талантом. Возьмите самый маленький талант, согрейте
его, поливайте ежедневно слезами восхищения, подпирайте колышками его
слабую древесину, лелейте и хольте — и вот у вас получится пышный куст,
изобилующий цветами. Но хорошо ли это будет? Не нарушится ли правда
биологическая, по которой все в этой жизни добывается с бою? Не будет
ли таким поступком оскорблена сама народная мудрость, извлекшая из опыта
суровое, но справедливое правило: «Кабы на горох да не мороз, он бы
и через тын перерос»?! И не нарушится ли, наконец, сама мировая гармония,
если всякий горошишко будет перерастать через тын?
Но эти вопросы напрасно тревожат ум. Мудрая и предусмотрительная природа,
создавая в море щуку с единственной целью не дать задремывать карасю,
для растений сотворила мороз, ограничивающий их произвольный и даже
наглый рост, для пса Трезора выдумала купца Воротилова, который своевременным
пинком, цепью и голодными помоями вводит размечтавшегося пса в круг
прямых его обязанностей, — и, наконец, для таланта нарочито сочинила
так называемую критику.
К сожалению, не все критики понимают ту высокую цель, ради которой
появились они на земле; и даже у нас, в России, где зоологические основания
наиболее прочны, всегда можно было найти трех-четырех критиков, которые
покровительствовали талантам, вместо того чтобы их преследовать, морозить,
корнать, душить и тем выявлять их истинную силу. Вместо того чтобы ненавидеть
искусство, они его любят; вместо того чтобы, подобно суровому морозу,
с высоким безразличием одинаково прихлопывать и горох, и розу, и лопух,
и виноград, — они пытаются что-то рассмотреть, внести какие-то вредные
разделения, часто обнаруживают даже пристрастие! Само собою понятен
вред, отсюда вытекающий.
Но эти исключения редки и едва ли могут приниматься в расчет при рассмотрении
вопроса о великой роли и полезности критики. Ибо большинство критиков,
совершенно правильно поняв свою жизненную задачу, все недюжинные силы
свои охотно посвящают на постоянную кровавую борьбу с талантом. Следуя
биологическому принципу: «Я тебя буду душить, а ты все-таки расти, если
можешь», — они тщательно душат всякого писателя и художника, сажают
его на кол, пытаются выковырять ему глаза, режут поджилки. Способ придушения,
наиболее распространенный ввиду своей доступности, — он требует только
двух здоровых рук, — удобен еще в том смысле, что дает возможность критику
рассмотреть «язык» у придушенного и таким образом определить и стиль;
но и другие способы не лишены своих выгод: так, сажание на кол дает
возможность определить удельный вес писателя, а подрезанные поджилки
— крепость его ног.
И чем критик безразличнее, чем менее доступна ему разница между розой
и лопухом, чем более он слеп, глух и бестолков, тем продуктивнее его
работа и тем больше он приближается к возвышенному образу Фемиды с завязанными
глазами или сурового Рока. Ум, чуткость, широкий взгляд на мир, талант
и образованность вредны критику. Способность к увлечениям — также. И
наоборот: наилучшим орудием критика в борьбе является невежество и безразличие
идиота (или Рока, что звучит красивее) к судьбам искусства и людей.
Только при наличии этих условий критик приобретает ту великую и непобедимую
свободу в борьбе с талантом, которая позволяет ему шельмовать Достоевского,
находить бездарным Льва Толстого и «Ревизора» признавать фарсом. Как
бы он осмелился поднять руку на «Анну Каренину» или «Братьев Карамазовых»,
не носи он столь твердого панциря, не будь он глух и слеп, как щедринский
сенатор, не обладай он такими крепкими принципами идиота (или Рока,
что звучит красивее)!
Конечно, в этой борьбе, где вдобавок на стороне критики еще и численное
превосходство и писателя всегда бьют скопом, как конокрада, слабые и
узкогрудые таланты, подобно Надсону, гибнут совершенно, кончаются вместе
с жизнью. Но разве в этом нет высшей, почти божеской справедливости,
по которой и все слабое обречено на гибель и уничтожение? «Раз не выдержал,
то, стало быть, туда ему и дорога», — справедливо резюмирует критик
результаты своих многолетних и бескорыстных усилий, а на жалобы гибнущих
и ослабевающих суровым жестом указывает на того же Толстого и Достоевского.
— Чего ты хнычешь, кисляй! Смотри: не мы ли душили и заушали Достоевского,
не мы ли жизнь отравляли Чехову и «приканчивали» еще живого Горького,
— а что из этого вышло? Вышли очень хорошие писатели, которых мы теперь
и сами уважаем. Так и ты выходи хорошим писателем и держись на твоем
заборе крепче, пока я буду тащить тебя за ноги и стаей собак выть у
твоего подножия. Не жалуйся и не скули, а держись!
Самый смысл этой борьбы с талантом еще глубже, чем это видимо с первого
взгляда. Ибо здесь, при самых различных формах, всегда идет борьба за
одно: за власть. Каждый писатель, каждый художник уже тем самым, что
он — талант, неизбежно стремится властвовать над умами и душами, устанавливать
новые для толпы законы формы и вкуса, требует отказа от привычного и
подчинения своим идеям; и как бы мало сам ни сознавал свои властительные
замашки — критик сразу его понимает и весь ощетинивается для борьбы.
— Ты?! Это ты хочешь стать господином? — говорит он яростно, засучивая
рукава. — Ну так — стань им!
Отсюда и напряженная борьба почти всегда соответствует силе нового
таланта, степени его новизны и властительности. Даже большой, но скромный
талант, скромно поддакивающий вчерашнему дню, самым слепым и сердитым
криком встречается приветливо. Но беда Чеховым, беда Врубелям, беда
Достоевским! Здесь талант не должен ждать никакой пощады, а всё его
дарование — на собственные силы и широкую грудь, где бьется сильное
сердце и куда не залезут никакие туберкулезы. А если грудь узка, а сердце
слишком чувствительно и мягко, если не двужилен ты, как ломовая лошадь,
— то лучше не топорщись ты, талант, а гибни поскорее, лезь добром в
темную яму! И тогда с тем же трудолюбием, с каким рылась для тебя яма,
та же критика будет день за днем реабилитировать тебя, чествовать каждогодие
твоей скромной, хотя и не вполне добровольной смерти.
В нарисованной мною картине, утешительность которой признает всякий
беспристрастный человек, есть один пробел, который постараюсь восполнить.
Речь идет о писателях и художниках, которые в то же самое время и критики.
Утешительно это или нет? Как к этому отнестись? Для самого писателя
такое совмещение, конечно, утешительно: оно дает ему возможность бороться
с критикой и другими писателями обычным критическим оружием, на которое
я указал выше. А так как критики, по общему наблюдению, решительно не
выносят, чтобы о них что-нибудь писалось и говорилось, то в интересах
самоохраны они избегают неосторожно касаться «говорящего» писателя и,
естественно, предпочитают ему безмолвных, — это уже большая выгода.
Возможность же, вмешавшись в толпу критиков и перелицевавшись иногда
до неузнаваемости, слегка расчистить себе путь и облегчить трудное дело
жизни — тоже выгода не малая.
Но, как норма, такое совмещение двух естеств и уподобление купцу,
который днем торговал, а ночью под видом собаки лаял на воров, мне кажется
ненужным и даже опасным. Ибо, если в немногих случаях писатель-критик
сумеет присоединиться к исключениям и сохранить чистоту своего таланта
и задач, то в большинстве, увлекаемый пылом борьбы за существование,
он легко может с прямого пути свернуть на ту лесную тропку, по которой
ходят к водопою и на работу критические стада. А если и писатель начнет
душить, корнать, морозить и законопачивать брата писателя, то это уж
будет незаконно, это уж даже и не биологично: ведь даже и ворон ворону
глаз не выклюнет, и если хищные волки и загрызают слабеющих товарищей,
— ни одна хрестоматия им этого в заслугу не ставит. Лишнее!
Так, «в бореньях силы напрягая», мужает истинный талант под суровым
напором безликой и недремлющей критики. Ни мгновения отдыха, ни минуты
покоя — всегда под оружием, всегда на коне! Здесь в плен не берут и
почетных капитуляций не знают — жив, пока на ногах, а пошарахнулся на
скользком месте, а задремал от усталости — тут тебе и каюк. Не спит
и не дремлет многоглазая стая и воплем жадного ликования встречает каждого
упавшего: это ее законная добыча! И пусть один критик заплачет о павшем
или руку помощи протянет слабеющему — тысячи его критических подобий
в шумном потоке своем затопят его, его благородный жест сотрут и затеряют
в чаще поднятых рук и оскаленных зубов.
Моя защита критики была бы не полна, если бы я не указал на одно еще
обстоятельство, доселе казавшееся сомнительным: когда художник ищет
новых путей в искусстве, то не критике ли мы этим обязаны? Конечно,
критике. Вспомните зайца, удирающего от гончих, — а сколько новых путей
открывает заяц, позади которого гончие!
Источник. Андреев Л. Повести и рассказы в 2-х
томах. – М.: Худож. лит., 1971.
Комментарий.
Впервые — в газете «Биржевые ведомости», 1915, № 15275, утр. вып.
17 декабря.
В этом фельетоне саркастические похвалы Андреева современной критике
построены на цитатах и ассоциациях из сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина
(«Верный Трезор», «Недреманное око», «Здравомыслящий заяц») и цитатах
из поэмы А. С. Пушкина «Полтава». Продолжая разговор, Андреев в новой
статье «Ответ художника критику» заявлял, что писатель на критику отвечать
не должен. «Те ценности, что создает в своих произведениях художник,
предназначаются лишь в слабой степени для настоящего, а главным образом
для будущего, более или менее продолжительного... Поскольку произведение
интуитивное, т. е. опять-таки значительно, сам автор является по отношению
к нему лишь критиком-рационалистом, способным ко всяким ошибкам и кривотолкам:
можно сказать с уверенностью, что Шекспир (я беру крупно) умер, не догадываясь
и не зная точно всех глубин и возможностей своего таланта» (Биржевые
ведомости, 1915, № 15276, веч. вып. 17 декабря). В 1909 г. перед звукозаписывающим
аппаратом граммофонной фирмы «Орфеон» Андреев произнес импровизацию
«Слово о критике». Он сказал: «Если бы я сделал сотни преступлений <...>
грабил, убивал, я никогда не услышал бы столько оскорбляющих и злобных
слов, столько клеветы <...> Я различаю критику и критику <...>,
но почему, объясните мне, так легко теперь переходят ту грань, которая
отделяет критику от хулиганства. Меня бранят за дела, которые я не делал,
и за слова, которых и не произносил <...> Моя «Анатэма» еще не
вышла в свет, а ее уже бранят, и меня «ликвидируют». Амфитеатров обвиняет
меня в плагиате одинаково и у Шекспира и у... Семена Юшкевича. Но помилуйте,
— ведь пьесы еще нет, ее никто не читал, она не поступила в продажу!..
Разве критика имеет право становиться между писателем и читателем? Писатель
имеет же право непосредственного обращения к нему! Если бы я писал статью
о писателе моего положения, я озаглавил бы эту статью «На Лобном месте»...
(Новости сезона, 1909, № 1811, 17 сентября, с. 7 — 8). Всесоюзная студия
грамзаписи разыскала старую пластинку фирмы «Орфеон» и перезаписала
отрывок из импровизации Андреева на долгоиграющий диск «Говорят писатели»
(пластинка вторая). Поскольку в «Новостях сезона» произнесенное Андреевым
«Слово о критике» дано в пересказе, приведем подлинные слова Андреева
в перезаписанном отрывке: «Я хочу сказать несколько слов о том, что
особенно волнует сейчас и меня и некоторых моих товарищей. Это о положении
русского писателя в данную минуту и об отношении к нему критики. Если
бы я вздумал писать статью на эту тему, я назвал бы ее так: «На Лобном
месте», ибо действительно каждый, почти каждый, из нас находится на
Лобном месте. Трудно, почти невозможно, перечислить всю, всю ту массу
инсинуаций, лжи, клеветы, что валится на голову почти каждого из нас...»
|
