|
На днях мне сделалось ужасно скучно. Я почувствовал, что мне надоело что-то,
что я не выношу чего-то и что, если с этим «чем-то» меня оставят еще на полчаса,
я устрою сцену жене, разочту горничную Машу и, несмотря на протест тещи, отправлюсь
добровольцем на Восток. И так как надоел мне именно я сам, то я пошел в гости
к Ивану Петровичу. Хотя Иван Петрович мне тоже надоел, но я с ним бываю реже,
чем с собой, и потому не так ненавижу его, как себя. По дороге я встретил Алексея
Егоровича и увидел на его лице выражение радости. С поспешностью, делающею честь
его дружескому расположению, он переделал зевок в приятную, хотя несколько широкую
улыбку и сказал:
— А я к вам. Такая, знаете, скука! — Он попробовал улыбнуться, но нечаянно
зевнул, и, так как я зевнул с ним почти одновременно, это начинало походить
на своеобразное развлечение.— С женой к тому же поссорился. Из-за Кати. Вы видали
у меня горничную: с этакой лошадиной физиономией. Через рекомендательную достали.
Пьет напропалую и неоднократно уличена в полиандрии. А вы куда?
— К Ивану Петровичу. Пойдемте и вы,— предложил я.— Может, четвертый найдется,
повинтим.
Алексей Егорович задумался.
— Надоел он мне, этот Иван Петрович,— нерешительно сказал он.— А впрочем, пойдемте.
Такая, знаете, скука. Будь я доктор, сейчас в Китай поехал бы. Я теперь каждый
день тещу Китаем дразню.
Дорогой мы хотели сесть на конку, но она была полна. На перекрестке садились
с передаточными билетами. Они садились, а кондуктор их высаживал и предлагал
сесть на следующую. Никогда не видя следующей, он был добросовестно убежден,
что она всегда пустая.
— Этакое безобразие,— сказал Алексей Егорович.— Пора бы уже...
— Да, пора бы уже... Вот тоже третьего дня я видел, как даму одну... в толкучке...
спихнули...
Многоточия обозначают мою зевоту, впрочем, также зевоту и Алексея Егоровича.
На следующем перекрестке задавил было лихач. В непонятном для нас порыве восторга
он гнал лошадь, и пустая пролетка подпрыгивала на своих обтрепанных шинах. На
укоризненное замечание моего спутника лихач обидно усмехнулся.
— Пора бы...— начал Алексей Егорович, но не кончил. Становилось отчаянно скучно.
С трудом подавляя в себе раздражение, я с ненавистью смотрел на толстую фигуру
Алексея Егоровича и думал, как не надоест ему говорить об этих конках, лихачах.
Ведь столько уже говорили. Я отвернулся и почувствовал, что Алексей Егорович
также смотрит на меня. Молчать было неприятно, и я сказал:
— Какая погода хорошая.
— Да, хорошая. Но представьте, какой странный случай: я сегодня десятый раз
слышу это.
Мы не смотрели друг на друга, так как это едва ли могло бы повести к чему-нибудь
хорошему; и так, отвернувшись и молча, дошли до квартиры Ивана Петровича. Поднимаясь
по лестнице, Алексей Егорович постарался принять развязный и веселый вид, как
подобает гостю, и заговорил:
— Говорят, квартиры дешевеют. Пора уже.
Я так же весело и развязно ответил:
— Да, дешевеют, говорят. Пора уже.
И, весело смеясь, мы вошли в квартиру. Из кабинета Ивана Петровича доносился
чем-то раздраженный, сердитый голос, но, увидя нас, Иван Петрович весело рассмеялся,
обнял меня, похлопал Алексея Егоровича по животу и воскликнул:
— Вот, кстати. А я было с женой собрался к вам,— обратился он к Алексею Егоровичу.—
Такая, знаете, скука! Ну, как вы, как ваши?
— Ничего, хорошо, а вы как?
— Да ничего. Сейчас кухарку рассчитал. Возвращаюсь из суда голодный как собака,
а мне вместо обеда черт знает что подают. Нет, знаете, с этой прислугой...
Для начала мы поговорили о несчастье иметь прислугу и, к общей радости, пришли
к одинаковым, хотя неутешительным выводам. Явилась и жена Ивана Петровича —
Софья Андреевна, тоже рассказала о кухарке и передала несколько возмутительных
случаев, Алексей Егорович снова повторил рассказ о горничной с лошадиной физиономией
и в свою очередь передал несколько других возмутительных случаев. Я рассказал
только три случая. Я рассказал бы и еще, но физиономий моих собеседников не
давали для этого достаточно повода. Иван Петрович зевнул, шутливо заметив:
— Поздно лег вчера. В «Аквариуме» засиделся.
— Ах, это не при вас упал с каната? — спросил я.
— Как же, как же,— отозвался Иван Петрович.— При мне. Мы недалеко сидели. Такой
ужасный случай! Молодой, говорят, малый, семья там где-то.
— Пора бы уже прекратить эти зверские зрелища,— негодующе заговорил Алексей
Егорович.— Поистине «жестокие нравы»!
— Да, поистине «жестокие»,— сочувственно ответил я, вспомнив, что в трех газетах
видел я это выражение и уже сам два раза в этот день употребил его. То же, по-видимому,
вспомнил и Иван Петрович, потому что поспешно закрыл рот и виновато скосил глаза.
— Нужно как-нибудь хлеб зарабатывать,— сказал он.
Так как и эту фразу я уже слышал сегодня, то мне ничего решительно не стоило
ответить тем, чем и раньше я ответил:
— Да, но какова публика, требующая такого рода зрелищ.
Разговор оживился. Алексей Егорович вспомнил Рим с его знаменитыми «хлеба и
зрелищ». Софья Андреевна сообщила, что она вообще не может видеть эти трапеции
и канаты, а Иван Петрович передал подробности другого такого же случая, которого
он был свидетелем два года назад. Вывод, к которому мы пришли, был таков: подобные
зрелища не должны быть допускаемы. И когда мы пришли к этому выводу, я вспомнил
горничную Машу, которую нужно расчесть, конку, лихача, квартиру, и мне снова
захотелось уехать добровольцем на Восток. Того же, очевидно, захотелось и Алексею
Егоровичу, потому что он вздохнул и мечтательно промолвил:
— А занятно теперь в Китае. Пекин горит...
Мне уже давно чего-то хотелось, и при словах Алексея Егоровича я понял — чего:
мне смертельно хотелось видеть горящий Пекин.
— На улицах дерутся...— с жаром подхватил Иван Петрович, отличавшийся большой
фантазией.— Представляю себе эту картину: узенькие переулочки, серые ряды солдат...
— Пестрые,— поправил Алексей Егорович.
— Да, пестрые. Дым, грохот пушек, свист пуль. Над головами черная туча дыма,
вдалеке языки огня...
— Треск падающих домов...— продолжал Алексей Егорович. Я не знал, что у него
тоже есть фантазия. И я тоже хотел добавить кое-что к изображенной картине,
но вовремя вспомнил, что я человек культурный, и вставил:
— Но какое ужасное зло — война.
— Зло,— не сразу понял Иван Петрович.— Ах да, конечно, зло. Вон баронесса Зуттнер
пишет...
— Н-да,— промямлил Алексей Егорович и почему-то свирепо посмотрел на меня.—
Конечно. Кто же говорит, что не зло. А что, в винтик не сыграем? — с тоской
оглянулся он и даже попробовал ногой под диваном, точно там мог быть запрятан
«четвертый». Положительно, у этого толстяка была фантазия.
Четвертого не нашлось, и мы продолжали разговаривать на ту тему, что война
зло. Говорили мы горячо и убедительно. Иван Петрович представил даже, вроде
гаршинского героя, как это лежат в ряд трупы: один, два... тысячи. Пришли к
тому заключению, что война вредна во всех отyошениях.
А придя, вздохнули, и я вспомнил горничную Машу, конку, лихача, квартиры и канатоходца.
Потом долго сидели молча и вздыхали.
— Слава Богу,— заговорил Иван Петрович,— начинают, по-видимому, сокращать древние
языки. Пора бы уже.
— Давно пора,— согласился я.— Сколько напрасно потраченного времени, сколько
мучений... Эти хотя бы экстемпоралии или каникулярные работы.
— Именно,— согласился Иван Петрович.
— Помню я, как раз...
И Иван Петрович рассказал несколько анекдотов из гимназической жизни, отчасти
по поводу экстемпоралий, но главным образом относительно курения. Рассказал
несколько анекдотов и Алексей Егорович, немного оживившийся. К сожалению, я
уже раньше слыхал их и не мог смеяться с надлежащей степенью веселья и искренности.
Странное ощущение: о чем мы ни заговаривали, казалось, что мы уже говорили об
этом, и не в той жизни, а только вчера, до того свежи в памяти были и слова
и ощущения. Попробовал я смеяться — и мне чудилось, что и вчера я смеялся и
третьего дня, и именно по этому же поводу; попробовал я негодовать — и вчера
негодовал и третьего дня негодовал.
— А читали,— перешел Иван Петрович к новой теме,— как один купец, не то мещанин
выкатил проходившим войскам бочку пива и целовался с солдатами. Все плакали,—
иронически добавил он.
— Патриотизм,— иронически заметил Алексей Егорович.
— Патриотизм! — усмехнулся я.
Дальше иронии мы, однако, не пошли: уж очень скучно было. Так было скучно,
что я снова размечтался о горящем Пекине. Потом мне вспомнился почему-то Наполеон
и горящая Москва и стало жаль, что меня в то время не было, а потом я вздохнул
от совершенно неожиданной мысли: антихрист придет очень еще не скоро. По счастью,
нас позвали пить чай.
За столом речь снова зашла о войне. Иван Петрович возмущался поведением Англии,
Алексей Егорович иронизировал по поводу союзников вообще, я иронизировал по
поводу Англии, союзников и культуры. Что-то ненужное, притворное было в иронии
и в разговоре, и было не то совестно, не то обидно, не то просто скучно до отчаяния.
— Хороша культура,— усмехнулся я.
— Да уж, нечего говорить,— отвечал Иван Петрович.— Читали, как в Нью-Йорке
негров избивали?
— Да что негров,— иронизировал Алексей Егорович.— На что нам негры. У нас своих
негров достаточно.
— Но ведь нельзя же и без культуры?
— Кто говорит!
Какая-то бессмыслица, тупая и скучная, вырастала над нами, и некуда было уйти
от нее, и каждое новое слово увеличивало ее. Мы замолчали, нагнувшись над стаканами,
и тогда заговорила Антонина Ивановна, мать жены нашего хозяина. Младший сын
ее, отбывавший повинность, был отправлен на Восток, и она, очевидно, думала
о нем.
— Какой это ужас — война,— сказала она, и голос ее дрожал, и в глазах ее я
увидел слезы. И что-то живое, печальное, но странно чуждое нам пронеслось над
нами, и стало еще скучнее и обиднее, и нелепость, в которой мы жили, которой
мы дышали, которая окутывала нас, стала большой и грозной. И мы перестали говорить
о войне.
Потом мы опять перешли в кабинет и говорили о Гауптмане, Горьком и Чехове.
И то, что мы говорили, вы можете найти в любом журнале или газете, и эта невольная
публичность, избитость наших слов делала их ненужными, мертвыми и скучными.
Мы горячились, размахивали руками, кричали, добросовестно симулируя оживленный
спор, и даже с ненужной, но отрадной ядовитостью язвили друг друга, но все это
было такое неживое, такое в высшей степени ненужное и нелепое, что становилось
страшно и хотелось кричать или плакать. Минутами мне чудилось, что это не три
свободных гражданина Российской империи коротают время в полезном досуге за
литературной беседой, а три пожизненных каторжника, громыхающих своей цепью.
Громкий звонок прервал наш оживленный спор, и в кабинет вошел Антон Антонович.
Мы восторженными восклицаниями встретили его, а он удивленно посмотрел на нас,
молча пожал нам руки и, отдышавшись от подъема по высокой лестнице, сказал:
— Извините, Софья Андреевна, что так поздно. Такая, знаете, скука. Сел было
работать, да не клеится. А тут жена с прислугой лезет, попалась ей там какая-то...
— Ах, и не говорите, Антон Антонович,— вздохнула Софья Андреевна.— У нас тоже...
Ваня, велеть раскладывать стол?
— Да, да, пожалуйста. Голубчик,— обнимал Иван Петрович «четвертого».— Как это
хорошо, что вы надумались зайти к нам.
— Как живете-можете? — ласково спрашивал Алексей Егорович.
— Что-то давно не видно? — спрашивал с интересом я.
Тронутый нашей любовью, которой он раньше не замечал, Антон Антонович улыбался
во все стороны, пока горничная расставляла стол. Через десять минут мы уже играли
молча, с серьезными и довольными лицами.
— А квартиры-то дешевеют,— говорил Антон Антонович во время сдачи карт.
— Ага, дешевеют,— сочувственно отзывались мы.
В следующей сдаче он сказал:
— Читали, канатоходец-то.
— Как же, как же. Ужасный случай. Две пики.
— Бубны.
— Пас.
Когда мы возвращались домой вдвоем с Алексеем Егоровичем, он дружески держал
меня под руки и говорил, задумчиво глядя на звезды:
— Не испытываете ли вы иногда такого чувства: будто ты уже тысячу лет живешь,
все знаешь, обо всем говорил. Даже вот и это, насчет тысячи лет, я как будто
уже говорил вам когда-то... А?
Источник. Андреев Л. Повести и рассказы в 2-х
томах. – М.: Худож. лит., 1971.
Комментарий.
Впервые — в газете «Курьер», 1900, № 223, 13 августа (Москва. Мелочи жизни).
В «Юмористических рассказах» Леонида Андреева и А. И. Куприна, т. 1 (СПб., 1909)
перепечатано под заглавием «Веселая жизнь». Рассказ иллюстрирован художником
Ре-Ми (Н. В. Ремизовым).
...уличена в полиандрии. — Полиандрия (греч.) — многомужество.
Будь я доктор, сейчас в Китай поехал бы. — Имеется в виду антиимпериалистическое
народное восстание в Китае, вспыхнувшее в мае 1900 г. и известное под названием
«боксерское». В июне 1900 г. восставшие подвергли блокаде посольский квартал
в Пекине. Россия приняла участие в подавлении восстания. Международный экспедиционный
корпус под командованием генерала Н. П. Линевича с 1 августа 1900 г. начал штурм
Пекина; иностранные миссии были освобождены, восстание подавлено. По договору
25 августа (7 сентября) 1901 г. Китай обязывался выплатить карателям большую
контрибуцию и предать казни руководителей «боксерского» восстания. Андреев-фельетонист
симпатизировал восставшим, но, ограниченный цензурными запретами, мог сказать
немногое в защиту «варваров-китайцев», которых, опираясь на военную силу, жестоко
усмиряют цивилизованные европейские колонизаторы. С помощью иносказаний и аллегорий
Андреев в фельетоне «Москва. Мелочи жизни» (Курьер, 1901, № 48, 18 февраля)
протестовал против расправы с «боксерами», рассуждая о разных способах казни
в Китае. Причина терпимости цензора к этому фельетону объяснялась начинавшимися
сепаратными переговорами царского правительства с Китаем. Перепечатывая фельетон
в своем Полном собрании сочинений, Андреев дал ему заглавие «О китайских головах».
В «Аквариуме» засиделся. — «Аквариум» — небольшой сад в центре Москвы,
арендованный в 1898 г. антрепренером Шарлем Омоном и превращенный в место увеселений
(театр «Буфф» и проч.).
...вспомнил Рим с его знаменитыми «хлеба и зрелищ». — Panem et circenses
(лат.) — буквально: «хлеба и цирковых зрелищ». Требование римской черни при
императоре Августе (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.). Выражение из десятой сатиры
римского поэта Ювенала.
...Зуттнер Берта фон (1843 — 1914) —австрийская писательница, лауреат
Нобелевской премии мира (1905). В 1892 — 1899 гг. издательница пацифистского
журнала «Долой оружие!». Мировую известность получил ее одноименный роман (два
тома, 1889 г.), содержащий страстный протест против войны. В 1905 г. Берта фон
Зуттнер с большой похвалой отозвалась об антивоенном рассказе Андреева «Красный
смех», переведенном на немецкий язык, и прислала Андрееву свою фотографию с
автографом.
...вроде гаршинского героя... — Гаршин В. М. (1855 — 1888) — писатель.
В 1877 г. добровольцем принял участие в русско-турецкой войне и в бою при Аясларе
(Болгария) был ранен в ногу. Речь идет о рассказе В. М. Гаршина «Четыре дня»,
впервые опубликованном в журнале «Отечественные записки», 1877, № 10. Содержание
рассказа — переживания раненого, несколько суток пролежавшего на поле боя, прежде
чем он был обнаружен санитарами.
Экстемпоралия — школьное письменное упражнение, состоящее в переводе
с русского языка на латинский или древнегреческий. Высмеивая систему классического
образования в гимназиях, когда главным предметом становились древние языки (Андреев
сам закончил Орловскую классическую гимназию в 1891 г.), Андреев написал фельетон
«Он умер, бедный Экстемпоралий» (из цикла «Впечатления». Курьер, 1900, № 218,
8 августа).
Иван Петрович возмущался поведением Англии... — Имеется в виду англо-бурская
война (1899 — 1902). Одержав победу над бурскими республиками на юге Африки
— Оранжевой и Трансваалем, Англия превратила их в свои колонии.
Гауптман Герхарт (1862 — 1946) — немецкий писатель.
|
