Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и посмотрели вверх.
Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая и гладкая, и точно
разрезала небо на две половины. И наша половина неба была буро-черная, а к горизонту
темно-синяя, так что нельзя было понять, где кончается черная земля и начинается
небо. И сдавленная землей и небом задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала,
и с каждым вздохом выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого
мучительно горели наши язвы.
— Попробуем перелезть, — сказал мне прокаженный, и голос его был гнусавый и
зловонный, такой же, как у меня.
И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока. Как
и небо, рассекала она землю, лежала на ней, как толстая сытая змея, спадала
в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за горизонтом.
— Ну, тогда сломаем ее! — предложил прокаженный.
— Сломаем! — согласился я.
Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но осталась
глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.
— Убейте нас! Убейте нас! — стонали мы и ползли, но все лица с гадливостью
отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от глубокого отвращения.
Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и, казалось,
самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него совсем не
было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала. Нижняя челюсть
его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый голос:
— Я го-ло-ден.
И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех, которые
танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и кружились, и лица
у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал, потому что устал
от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча обнял его и закружил,
и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом его шаге капала большая
мутная слеза.
— Я хочу танцевать, — прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.
Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один через
известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв сознание,
а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом стену и,
когда тот приходил в сознание, говорил:
— Нужно еще; теперь немного осталось.
И прокаженный засмеялся.
— Это дураки, — сказал он, весело надувая щеки. — Это дураки. Они думают, что
там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и просят: убейте нас.
— А старик? — спросил я.
— Ну, что старик? — возразил прокаженный. — Старик глупый, слепой и ничего
не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты видел? Я видел?
И я рассердился и больно ударил товарища по пузырям, вздувавшимся на его черепе,
и закричал:
— А зачем ты сам лазил?
Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:
— Убейте нас! Убейте нас!
Но с содроганием отворачивались лица, и никто не хотел убивать нас. Красивых
и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые! « II
У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Ночь никогда
не уходила от нас и не отдыхала за горами, чтобы прийти оттуда крепкой, ясно-черной
и спокойной. Оттого она была всегда такая усталая, задыхающаяся и угрюмая. Злая
она была. Случилось так, что невыносимо ей делалось слушать наши вопли и стоны,
видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда бурной яростью вскипала ее черная,.
глухо работающая грудь. Она рычала на нас, как плененный зверь, разум которого
помутился, и гневно мигала огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные
пропасти, мрачную, гордо-спокойную стену и жалкую кучку дрожащих людей. Как
к другу, прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш
враг, всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью и начинала грозно
хохотать, покачивая своим серым пятнистым брюхом, и старые лысые горы подхватывали
этот сатанинский хохот. Гулко вторила ему мрачно развеселившаяся стена, шаловливо
роняла на нас камни, а они дробили наши головы и расплющивали тела. Так веселились
они, эти великаны, и перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а
мы лежали ниц и с ужасом прислушивались, как в недрах земли ворочается что-то
громадное и глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:
— Убей нас!
Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги.
Проходил порыв безумного гнева и веселья, и ночь плакала слезами раскаяния
и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы с радостью прощали
ее, смеялись над ней, истощенной и слабой, и становились веселы, как дети. Сладким
пением казался нам вопль голодного, и с веселой завистью смотрели мы на тех
четырех, которые сходились, расходились и плавно кружились в бесконечном танце.
И пара за парой начинали кружиться и мы, и я, прокаженный, находил себе временную
подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее, а она смеялась, и
зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это было так приятно.
И нельзя понять, как это случилось, но радостно оскаленные зубы начинали щелкать,
поцелуи становились уксусом, и с визгом, в котором еще не исчезла радость, мы
начинали грызть друг друга и убивать. И она, беленькие зубки, тоже била меня
по моей больной слабой голове и острыми коготками впивалась в мою грудь, добираясь
до самого сердца — била меня, прокаженного, бедного, такого бедного. И это-
было страшнее, чем гнев самой ночи и бездушный хохот стены. И я, прокаженный,
плакал и дрожал от страха, и потихоньку, тайно от всех целовал гнусные ноги
стены и просил ее меня, только меня одного пропустить в тот мир, где нет безумных,
убивающих друг друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я
плевал на нее, бил ее кулаками и кричал:
— Смотрите на эту убийцу! Она смеется над вами.
Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать меня, прокаженного.
III
И опять ползли мы, я и другой прокаженный, и опять кругом стало шумно, и опять
безмолвно кружились те четверо, отряхая пыль со своих платьев и зализывая кровавые
раны. Но мы устали, нам было больно, и жизнь тяготила нас. Мой спутник сел и,
равномерно ударяя по земле опухшей рукой, гнусавил быстрой скороговоркой:
— Убейте нас. Убейте нас.
Резким движением мы вскочили на ноги и бросились в толпу, но она расступилась,
и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:
— Убейте нас.
Но неподвижны и глухи были спины, как вторая стена. Это было так страшно, когда
не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.
Но вот мой спутник покинул меня. Он увидел лицо, первое лицо, и оно было такое
же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо женщины. И он стал улыбаться
и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а она также улыбалась
ему провалившимся ртом и потупляла глаза, лишенные ресниц.
И они женились. И на миг все лица обернулись к ним, и широкий, раскатистый
хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг с другом. Смеялся
и я, прокаженный; ведь глупо жениться, когда ты так некрасив и болен.
— Дурак, — сказал я насмешливо. — Что ты будешь с ней делать?
Прокаженный напыщенно улыбнулся и ответил:
— Мы будем торговать камнями, которые падают со стены.
— А дети?
— А детей мы будем убивать.
— Как глупо: родить детей, чтобы убивать. А потом она скоро изменит ему — у
нее такие лукавые глаза. IV
Они кончили свою работу — тот, что ударялся лбом, и другой, помогавший ему,
и, когда я подполз, один висел на крюке, вбитом в стену, и был еще теплый, а
другой тихонько пел веселую песенку.
— Ступай, скажи голодному, — приказал я ему, и он послушно пошел, напевая.
И я видел, как голодный откачнулся от своего камня. Шатаясь, падая, задевая
всех колючими локтями, то на четвереньках, то ползком он пробирался к стене,
где качался повешенный, и щелкал зубами и смеялся, радостно, как ребенок. Только
кусочек ноги! Но он опоздал, и другие, сильные, опередили его. Напирая один
на другого, царапаясь и кусаясь, они облепили труп повешенного в грызли его
ноги, и аппетитно чавкали и трещали разгрызаемыми костями. И его не пустили.
Он сел на корточки, смотрел, как едят другие, и облизывался шершавым языком,
и продолжительный вой несся из его большого, пустого рта:
— Я го-ло-ден.
Вот было смешно; тот умер за голодного, а голодному даже куска от ноги не досталось.
И я смеялся, и другой прокаженный смеялся, и жена его тут же смешливо открывала
и закрывала свои лукавые глаза: щурить их она не могла, так как у нее не было
ресниц.
А он выл все яростнее и громче:
— Я го-ло-ден.
И хрип исчез из его голоса, и чистым металлическим звуком, пронзительным и
ясным, поднимался он вверх, ударялся о стену и, отскочив от нее, летел над темными
пропастями и седыми вершинами гор.
И скоро завыли все, находившиеся у стены, а их было так много, как саранчи,
и жадны и голодны они были, как саранча, и казалось, что в нестерпимых муках
взвыла сама сожженная земля, широко раскрыв свой каменный зев. Словно лес сухих
деревьев, склоненных в одну сторону -бушующим ветром, поднимались и протягивались
к стене судорожно выпрямленные руки, тощие, жалкие, молящие, и было столько
в них отчаяния, что содрогались камни и трусливо убегали седые и синие тучи.
Но неподвижна и высока была стена и равнодушно отражала она вой, пластами резавший
и пронзавший густой зловонный воздух.
И все глаза обратились к стене, и огнистые лучи струили они из себя. Они верили
и ждали, что сейчас падет она и откроет новый мир, и в ослеплении веры уже видели,
как колеблются камни, как с основания до вершины дрожит каменная змея, упитанная
кровью и человеческими мозгами. Быть может, то слезы дрожали в наших глазах,
а мы думали, что сама стена, и еще пронзительнее стал наш вой.
Гнев и ликование близкой победы зазвучали в нем. V
И вот что случилось тогда. Высоко на камень встала худая, старая женщина с
провалившимися сухими щеками и длинными нечесаными волосами, похожими на седую
гриву старого голодного волка. Одежда ее была разорвана, обнажая желтые костлявые
плечи и тощие, отвислые груди, давшие жизнь многим и истощенные материнством.
Она протянула руки к стене — и все взоры последовали за ними; она заговорила,
и в голосе ее было столько муки, что стыдливо замер отчаянный вой голодного.
— Отдай мне мое дитя! — сказала женщина.
И все мы молчали и яростно улыбались, и ждали, что ответит стена. Кроваво-серым
пятном выступали на стене мозги того, кого эта женщина называла «мое дитя»,
и мы ждали нетерпеливо, грозно, что ответит подлая убийца. И так тихо было,
что мы слышали шорох туч, двигавшихся над нашими головами, и сама черная ночь
замкнула стоны в своей груди и лишь с легким свистом выплевывала жгучий мелкий
песок, разъедавший наши раны. И снова зазвенело суровое и горькое требование:
— Жестокая, отдай мне мое дитя!
Все грознее и яростнее становилась наша улыбка, но подлая стена молчала. И
тогда из безмолвной толпы вышел красивый и суровый старик и стал рядом с женщиной.
— Отдай мне моего сына! — сказал он.
Так страшно было и весело! Спина моя ежилась от холода, и мышцы сокращались
от прилива неведомой и грозной силы, а мой спутник толкал меня в бок, ляскал
зубами, и смрадное дыхание шипящей, широкой волной выходило из гниющего рта.
И вот вышел из толпы еще человек и сказал:
— Отдай мне моего брата!
И еще вышел человек и сказал:
— Отдай мне мою дочь!
И вот стали выходить мужчины и женщины, старые и молодые, и простирали руки,
и неумолимо звучало их горькое требование:
— Отдай мне мое дитя!
Тогда и я, прокаженный, ощутил в себе силу и смелость, и вышел вперед, и крикнул
громко и грозно:
— Убийца! Отдай мне самого меня!
А она, — она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась, что не слышит,
и злобный смех сотряс мои изъязвленные щеки, и безумная ярость наполнила наши
изболевшиеся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и тогда женщина гневно
потрясла тощими, желтыми руками и бросила неумолимо:
— Так будь же проклята ты, убившая мое дитя!
Красивый, суровый старик повторил:
— Будь проклята!
И звенящим тысячеголосым стоном повторила вся земля:
— Будь проклята! Проклята! Проклята! VI
И глубоко вздохнула черная ночь, и, словно море, подхваченное ураганом и всей
своей тяжкой ревущей громадой брошенное на скалы, всколыхнулся весь видимый
мир и тысячью напряженных и яростных грудей ударил о стену. Высоко, до самых
тяжело ворочавшихся туч брызнула кровавая пена и окрасила их, и стали они огненные
и страшные и красный свет бросили вниз, туда, где гремело, рокотало и выло что-то
мелкое, но чудовищно-многочисленное, черное и свирепое. С замирающим стоном,
полным несказанной боли, отхлынуло оно — и непоколебимо стояла стена и молчала.
Но не робко и не стыдливо молчала она, — сумрачен и грозно-покоен был взгляд
ее бесформенных очей, и гордо, как царица, спускала она с плеч своих пурпуровую
мантию быстро обегающей крови, и концы ее терялись среди изуродованных трупов.
Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги. И снова взревел мощный
поток человеческих тел и всей своей силой ударил о стену. И снова отхлынул,
и так много, много раз, пока не наступила усталость, и мертвый сон, и тишина.
А я, прокаженный, был у самой стены н видел, что начинает шататься она, гордая
царица, и ужас падения судорогой пробегает по ее камням.
— Она падает! — закричал я. — Братья, она падает!
— Ты ошибаешься, прокаженный, — ответили мне братья.
И тогда я стал просить их:
— Пусть стоит она, но разве каждый труп не есть ступень к вершине? Нас много,
и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые трупы
и так дойдем до вершины. И если останется только один, — он увидит новый мир.
И с веселой надеждой оглянулся я — и одни спины увидел, равнодушные, жирные,
усталые. В бесконечном танце кружились те четверо, сходились и расходились,
н черная ночь выплевывала мокрый песок, как больная, и несокрушимой громадой
стояла стена.
— Братья! — просил я. — Братья!
Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать меня, прокаженного.
Горе!.. Горе!.. Горе!..
Источник. Андреев Л. Повести и рассказы в 2-х
томах. – М.: Худож. лит., 1971.
Комментарий.
Впервые — в газете «Курьер», 1901, 4 сентября, № 244.
М. Горький прочел «Стену» не сразу после ее опубликования. В письме Андрееву
от 2...4 декабря 1901 г. он писал: «Стена», при всей ее туманности, внушает
нечто большее» (ЛН, т. 72, с. 114). Андрееву очень хотелось включить «Стену»
в дополненное издание его «Рассказов». 30 декабря 1901 г. Андреев просил Горького:
«...и вот не знаю насчет «Стены». Мне она, ей-богу, нравится. Пошлю ее тебе,
будь другом, просмотри еще раз — и реши. Мне думается, что она довольно ясна,
и читатель ее уразумеет» (там же, с. 126). Не дождавшись ответа на свое письмо,
Андреев обратился к К. П. Пятницкому 19 января 1902 г.: «Завтра посылаю вам
«Стену». Алексей Максимович еще ничего определенного о ней не сказал, но пусть
на всякий случай она будет у вас» (там же, с. 492).
Рассказ «Стена», как и следовало ожидать, произвел неоднозначное впечатление
на читателей и критиков. Так, П. Ярцев в «Письмах о литературе» отмечал, что
в «Стене» «чувствуется стремление к грандиозным образам, но нет теплоты вдохновения»
и что «во всем проглядывает надуманность — притязательная и досадная» («Театр
и искусство», 1903, № 40, 29 сентября, с. 726). Мих. Бессонов считал, что в
«Стене» Андреев подражает М. Метерлинку («Волынь», 1902, 27 апреля, № 93). «Это
не творчество, хотя бы декадентское,- уверял А. Скабичевский в статье «Литературные
волки»,- а припадок какой-то психической болезни...» («Новости», 1902, 29 октября,
№ 298).
К Андрееву обращалось много читателей из молодежи с просьбой расшифровать символику
«Стены». Широкое распространение в списках получило письмо Андреева участнице
освободительного движения А. М. Питалевой, датированное 31 мая 1902 г.
«Вы, вероятно, удивитесь тому, что я, автор, не в состоянии дать точного толкования
различных подробностей рассказа «Стена» — но это так. Вполне определенными и
строго ограниченными понятиями я не могу передать того, что представилось мне
в виде образов живых и сложных, а потому не поддающихся регламентации.
Только в общих чертах, и притом с риском ошибиться, отвечу я на поставленный
вами вопрос.
«Стена» — это все то, что стоит на пути к новой совершенной и счастливой жизни.
Это, как у нас в России и почти везде на Западе, политический и социальный гнет;
это — несовершенство человеческой природы с ее болезнями, животными инстинктами,
злобою, жадностью и пр.; это — вопросы о смысле бытия, о Боге, о жизни и смерти
— «проклятые вопросы».
Люди перед стеной — это человечество — в его исторической борьбе за правду,
счастье и свободу, слившейся с борьбою за существование и узко личное благополучие.
Отсюда то дружный революционный натиск на стену, то беспощадная, братоубийственная
война друг с другом. Прокаженный — это воплощение горя, слабости и ничтожности
и жестокой несправедливости жизни. В каждом из нас частица прокаженного.
Относительно голодного и повесившегося или повешенного я поясню примером. Много
благородных людей погибло в Великую Революцию во имя свободы, равенства и братства,
и на их костях воздвигла свой трон буржуазия. Те обездоленные, ради которых
они проливали свою кровь, остались теми же обездоленными — тот умер за голодного,
а голодному от него даже куска не осталось. Седая женщина, требующая от стены:
отдай мне мое дитя — это мать любой из ваших подруг, или студента, сосланного
в Сибирь, или покончивших с собой от тоски жизни, или спившихся — вообще так
или иначе погибших в жестокой борьбе.
Смысл же всего рассказа в словах: «...Нас много, и жизнь наша тягостна. Устелем
трупами землю; на трупы набросим новые трупы и так дойдем до вершины. И если
останется только один,- он увидит новый мир». Довольно верное и хорошее толкование
дает «Стене» Геккер («Одесские новости», 1 мая). К его статье рекомендую вам
обратиться. Очень буду рад, если мои объяснения удовлетворяют вас.
Леонид Андреев».
(«Звезда», 1925, № 2, с. 258.)
Объяснения Андреева не удовлетворяли читателей, порождали их новые вопросы
к автору. «Для тех, кто чувствует стену, которую на каждом шагу строит действительность,
мои объяснения не нужны,- заявил Андреев в газетном интервью.- А тем, кто стены
не чувствует или беззаботно торгует падающими с нее камнями, мои объяснения
не помогут» («Биржевые ведомости», 1902, 13 ноября, № 310).
|
