|
Впервые узнал я Владимира Мазурина в той же Таганской тюрьме, в какой его повесили.
Среди других политических — большей частью молодых рабочих и студентов — он
сразу выделялся энергичным лицом своим, смелою простотой и какой-то особенной
внушительностью. Заметно было, что не только на товарищей своих, но и на тюремную
низшую администрацию он действовал покоряюще: все его знали, все внимательно
прислушивались, когда он говорил, и советовались с ним. Тюремные сторожа, те
самые, вероятно, что впоследствии строили для него эшафот, ласково называли
его Володей, говорили о нем с улыбкой, ибо был он весел и любил шутить, — но
и с некоторым опасением в то же время. Спокойно и уверенно отводя других заключенных
в их камеры после прогулки, Володю они мягко упрашивали, и случалось, что все
уже заперты, а он один ходит по коридору и заглядывает к товарищам в окошечки:
подморгнет, весело покажет белые зубы и крикнет что-нибудь такое простое, дружеское,
иногда смешное даже, от чего легче станет на сердце. И чаще всего он забегал
к новичкам. И в других отношениях он заботился о товарищах: доставал им бумагу,
устраивал переписку с родными, снабжал «телефоном».
По виду Владимир Мазурин был скорее похож на рабочего, чем на студента, носил
пиджак поверх синей рубахи и небольшой серый картузик. Росту был он среднего,
но широкоплеч, коренаст и, видимо, очень крепок; и голос имел звучный и сильный.
И еще только пробивались борода и усы. В Таганку он был переведен из Бутырской
тюрьмы, где его с некоторыми товарищами подвергли зверскому избиению; у одного
из избитых началась чахотка, а Мазурин вообще стал слабее здоровьем и уже не
мог петь. А раньше пел.
По утрам, когда тюрьма просыпалась, первым товарищи начинали выкликать Мазурина,
просто, должно быть, хотелось услыхать его всегда добрый и как-то звуком своим
обнадеживающий голос. И когда на прогулку он выходил, то об этом можно было
догадаться по крикам, которые, сквозь решетки окон, падали к нему во двор и
возвращались назад веселым эхом.
После вечерней поверки, когда тюрьма затихала, Мазурин читал газету. Начиналось
это с того, что одно за другим хлопали окна и чей-нибудь голос протяжно и певуче
выкликал:
— Товарищи, собирайтесь!
К нему присоединялся другой голос, такой же протяжный и певучий. И десятки
голосов, переливаясь, многократно повторяясь эхом, таким сильным cреди
гладких тюремных стен, сливались в неясный музыкальный клик.
— Товарищи, собирайтесь!
Было это зимою, и на подоконники все вылезали тепло одетые. Один только Мазурин
оставался в своем неизменном пиджаке и рубахе. Возле себя он ставил лампочку
и начинал читать заранее отмеченные им места, — по условиям места каждое слово
нужно было выкрикивать отдельно, большою паузой ограничивая его от следующего
слова, и прочесть все было невозможно. Я никогда раньше не думал, что газету
можно читать так интересно, как читал ее Владимир Мазурин. Каждое слово он произносил
своеобразно, резко подчеркивая и смешное, и нелепое, и трагическое: в тишине
ночи, когда внизу только скрипел заржавленный фонарь, простые газетные слова
взрывались, как бомбы, звучали, как смех сатаны. Особенно старательно выговаривал
Мазурин громкие титулы, не выпускал из них ни слова, — и сколько ни писать дурного
об этих титулах и ничтожных носителях их, хуже того, что получалось у Мазурина,
— не будет.
Как раз в это время вышел в феврале манифест, и началось газетное ликование
по поводу дарованных свобод; в тюрьме, куда праздничные слова проходили сквозь
железную решетку, особенно чувствовалась их наивная, слепая ложь, — а когда
читал их Мазурин, ко лжи присоединялся легкий оттенок такого же наивного и слепого
предательства.
Однажды случилось уже поздно вечером, что по тюрьме прошел какой-то беспокойный
шум, и многие начали тревожно выглядывать из окон и расспрашивать о причине,
и Мазурин крикнул:
— Успокойтесь, товарищи. Это, очевидно, редакторы пришли за нами, чтобы пригласить
нас в народные представители!
Он верно понимал значение дарованных свобод и гаденького дешевого ликования
по поводу их.
Таким был Владимир Мазурин в тюрьме. И даже уголовные, эти больные и слабые
дети, любили его. Но так и не вышел он из Таганской тюрьмы. Когда его судили
в первый раз, он держался с судьями резко и говорил правду, то есть, что нельзя
же всего этого считать и вправду судом. Раздраженные судьи приговорили его к
высшей мере наказания, какое ему полагалось — к полутора или двум годам заключения.
Сидел он в Орловской тюрьме, потом снова попал в московский участок, а оттуда,
раненный при сопротивлении полиции, — все в ту же Таганку. Не знаю, как он держался
при вторичном разбирательстве, но думаю, что по-прежнему: он не принадлежал
к числу покорных, и русское правосудие, как и русскую полицию, встречал одинаково
— оружием. Полицейских он не ранил, а из судей кого-нибудь, быть может, и задел
словом, и они его — убили.
Казнили его в Таганке на одном из дворов, откуда так часто перекликался он
с товарищами, в Таганке, где в одной из камер сидел в то же время его младший
брат Николай. Он был болен — у него еще не зажила и гноилась рана — сильно похудал,
и последние слова его были: передай же матери, что я умер спокойно.
За деньги был нанят убийца, один из уголовных арестантов, и его жалкими подкупленными
руками была прервана жизнь Владимира Мазурина. Через пятнадцать минут тело его
было положено в гроб и немедленно отправлено на Ваганьковское кладбище.
Так достойно самого себя завершил суд свое дело.
Да, он умер спокойно. Бедная Россия! Осиротелая мать! Отнимают от тебя твоих
лучших детей, в клочья рвут твое сердце. Кровавым восходит солнце твоей свободы,
— но оно взойдет! И когда станешь ты свободна, не забудь тех, кто отдал за тебя
жизнь. Ты твердо помнишь имена своих палачей — сохрани в памяти имена их доблестных
жертв, обвей их лаской, омой их слезами. Награда живым — любовь и уважение,
награда павшим в бою — славная память о них.
Память Владимиру Мазурину, память...
Источник. Андреев Л. Повести и рассказы в 2-х
томах. – М.: Худож. лит., 1971.
Комментарий.
Впервые — с подзаголовком «Из частного письма», выпущено отдельным изданием:
СПб., типогр. «Труд и польза», 1906. Вторично в «Революционном календаре-альманахе»
издательства «Шиповник», под ред. В. Л. Бурцева (СПб., 1907).
В. В. Мазурин (1887 — 1906) — участник освободительного движения,
эсер. Бывший студент Московского университета. Впервые арестовывался в мае 1904
г. В 1906 г. перешел в так называемую «оппозиционную фракцию» партии эсеров
и в качестве руководителя «летучей боевой дружины» предпринял несколько дерзких
экспроприации, из которых наиболее значительной было ограбление 7 марта 1906
г. банка Московского общества взаимного кредита. В мае того же года участвовал
в расстреле двух агентов московского охранного отделения и нападении и обезоруживании
городовых. Полиции удалось выследить В. В. Мазурина. 29 августа 1906 г. он,
несмотря на оказанное вооруженное сопротивление, был схвачен и в ночь на 1 сентября
1906 г. казнен по приговору военно-полевого суда (см.: Григорович Е. Ю. Зарницы.
Наброски из революционного движения 1905 — 1907 гг. М., изд. М. и С. Сабашниковых,
1925, с. 27 — 29). Находившийся в Германии Андреев о казни В. В. Мазурина мог
узнать из получаемой им газеты «Новый путь» (1906, № 15, 1 сентября). 6 сентября
1906 г. А. М. Андреева писала Г. И. Чулкову из Берлина о рукописи «Памяти Владимира
Мазурина»: «Леонид очень просит вас поместить эту заметку в «Товарище». Если
же в «Товарище» почему-либо не удастся — поместите, где найдете более удобным.
Леонид представляет на ваше усмотрение. В крайнем случае можно в нелегальном
органе» (ЛН, т. 72, с. 277).
Впервые узнал я Владимира Мазурина в той же Таганской тюрьме, в какой
его повесили. — Андреев был арестован 9 февраля 1905 г. за предоставление
своей квартиры членам ЦК РСДРП для нелегального заседания. Предложил провести
это заседание у Андреева член ЦК большевик И. Ф. Дубровинский. В час дня в квартиру
Андреева ворвалась полиция и учинила обыск. На квартире была установлена засада.
Задерживали и обыскивали всех приходивших к Андрееву. Засада продолжалась всю
ночь и следующий день. Андреев пробыл в Таганской тюрьме по 25 февраля 1905
г., когда был освобожден под негласный надзор полиции. По просьбе М. Горького
денежный залог в 10 000 рублей внес Савва Морозов. В письме из тюрьмы к Е. М.
Добровой от 22 февраля 1905 г. Андреев рассказывал: «Любопытный здесь момент
— вечернее чтение газеты. После вечерней поверки, когда затихают постепенно
звуки шагов со шпорами и хлопанье дверных форточек, за окном, в вечерней тишине,
разносится призывное: «То-ва-а-рищи! соби-и-и-райтесь!» Хлопают окна, и отовсюду
несется все то же призывное, похожее на вечернюю перекличку в войсках, либо
в какой-нибудь опере: «Товарищи! собирайтесь». Тюрьма здесь стоит углом, звук
отдается от высоких 5-этажных стен и приходит эхом откуда-то со стороны Москвы-реки.
Красиво. Затем N читает, точнее выкрикивает газету; малый он молодой, ретивый,
читает хорошо — с особой специфической таганской выразительностью. Особенно
хорош он в чтении манифестов, указов, выговоров и т. п. Каждое известие комментируется
публикой, сидящей у своих открытых окон; все кричат сверху, снизу, сбоков. Хохот.
При отсутствии предварительной цензуры комментарии носят совершенно непринужденный
характер, так что часовой внизу многому поучается. Недурно острят, и опять-таки
на таганский лад. А в камере в это время устанавливается такая же температура,
что и на дворе, и когда в 9 часов закроешь окно, то еще долго сидишь в шубе
и шапке» (Звезда, 1971, № 8, с. 178 — 179).
|
