|
VII
Все так же однозвучно и уныло вызванивал великопостный колокол, и казалось,
что с каждым глухим ударом он приобретает новую силу над совестью людей; все
больше собиралось их, и отовсюду тянулись к церкви бесцветные, как колокольный
звон, молчаливые фигуры. Еще ночь царила над обнажившимися полями, и еще не
начинали звенеть подмерзшие ручьи, когда на всех тропинках, на всех дорогах
появлялись люди и строго печальной вереницею, одинокие и чем-то связанные, двигались
к одной невидимой цели. И каждый день, с раннего утра до позднего вечера, перед
о. Василием стояли человеческие лица, то ярко во всех морщинах своих освещенные
желтым огнем свечей, то смутно выступавшие из темных углов, как будто и самый
воздух церкви превратился в людей, ждущих милости и правды. Люди теснились,
неуклюже толкаясь и топоча ногами, нестройным, разрозненным движением валились
на колени, вздыхали и с неумолимою настойчивостью несли попу свои грехи и свое
горе.
У каждого страдания и горя было столько, что хватило бы на десяток человеческих
жизней, и попу, оглушенному, потерявшемуся, казалось, что весь живой мир принес
ему свои слезы и муки и ждет от него помощи, — ждет кротко, ждет повелительно.
Он искал правды когда-то, и теперь он захлебывался ею, этою беспощадною правдою
страдания, и в мучительном сознании бессилия ему хотелось бежать на край света,
умереть, чтобы не видеть, не слышать, не знать. Он позвал к себе горе людское
— и горе пришло. Подобно жертвеннику, пылала его душа, и каждого, кто подходил
к нему, хотелось ему заключить в братские объятия и сказать: «Бедный друг, давай
бороться вместе и плакать и искать. Ибо ниоткуда нет человеку помощи».
Но не этого ждали от него измученные жизнью люди, и с тоскою, с гневом, с отчаянием
он твердил:
— Его проси! Его проси!
Печально они верили ему и уходили, а на смену им надвигались новые серые ряды,
и снова, как исступленный, повторял он страшные и беспощадные слова:
— Его проси! Его проси!
И несколько часов, когда он слышал правду, казались ему годами, и то, что было
утром до исповеди, становилось бледным и тусклым, как все образы далекого прошлого.
Когда последним он уходил из церкви, уже темнота царила, и тихо сияли звезды,
и молчаливый воздух весенней ночи ласкался нежно. Но он не верил в спокойствие
звезд; ему чудилось, что и оттуда, из этих отдаленных миров, несутся стоны,
и крики, и глухие мольбы о пощаде. И так стыдно ему было, как будто он совершил
все преступления, какие есть в мире, он пролил все слезы, он истерзал и изорвал
в клочки человеческие сердца. Стыдно ему было придавленных домов, мимо которых
он шел, стыдно было входить в свой дом, где безраздельно и нагло, силою зла
и безумия, царил страшный образ полуребенка, полузверя.
И в церковь, по утрам, он шел так, как идут люди на позорную и страшную казнь,
где палачами являются все: и бесстрастное небо, и оторопелый, бессмысленно хохочущий
народ, и собственная беспощадная мысль. Каждый страдающий человек был палачом
для него, бессильного служителя всемогущего бога, — и было палачей столько,
сколько людей, и было кнутов столько, сколько доверчивых и ожидающих взоров.
Все были неумолимо серьезны, и никто не смеялся над попом, но каждую минуту
он с трепетом ожидал взрыва какогото страшного сатанинского хохота и боялся
оборачиваться к людям спиною. Все дикое и злое родится за спиною человека, а
пока он смотрит, никто не смеет напасть на него. И он смотрит, муча своим взглядом,
и часто посматривает он на ту сторону, где за конторкой стоит Иван Порфирыч
Копров.
Один он громко разговаривал в церкви, спокойно торговал свечами и дважды посылал
сторожа и мальчиков собирать деньги. Потом звонко считал медяки, складывал стопочками
и часто щелкал замком; когда все валились на колени, он только наклонял голову
и крестился; и видно было, что он считает себя близким и нужным богу человеком
и знает, что без него богу было бы трудно устроить все так хорошо и в таком
порядке. Давно, с начала поста, он сердился на о. Василия, что тот так долго
исповедует: он не мог понять, какие могут быть у этих людей интересные и большие
грехи, о которых стоило бы долго разговаривать. И относил это к неумению о.
Василия жить и обращаться с людьми.
— Ты думаешь, они это оценят? — говорил он благодушному дьякону, измученному,
как и весь причт, тяжелой великопостной работой. — Нипочем. Над ним же смеяться
будут.
Но то, что о. Василий был суров, нравилось ему, как и его большой рост; настоящий
священнослужитель казался ему похожим на строгого и честного приказчика, который
должен требовать точного и верного отчета. Сам Иван Порфирыч говел всегда на
последней неделе и задолго приготовлялся к исповеди, стараясь вспомнить и собрать
все самые маленькие грехи. И был горд собою, что грехи у него в таком же порядке,
как и дела.
В среду на страстной неделе, когда силы уже начали покидать о. Василия, было
у него особенно много исповедников. Последним был негодный мужичонка Трифон,
калека, таскавшийся на своих костылях по Знаменскому и окрестным селам. Вместо
ног, когда-то давно раздавленных на заводской работе и отрезанных по самый живот,
у него были коротенькие обрубки, обтянутые кожей; на приподнятых от костылей
плечах глубоко сидела грязная, точно паклей покрытая голова, с такою же грязною,
свалявшейся бородою и наглыми глазами нищего, пьяницы и вора. Он был отвратителен
и грязен, как животное, пресмыкался в грязи и пыли, как гад, и такая же темная
и таинственная, как души животных, была его душа. Трудно было понять, как он
живет такой, а он жил, напивался пьян, дрался и даже имел женщин, каких-то фантастических,
неправдоподобных женщин, так же мало похожих на человека, как и он.
О. Василию пришлось низко наклониться, чтобы принять исповедь калеки, и в открыто
спокойном зловонии его тела, в паразитах, липко ползавших по его голове и шее,
как сам он ползал по земле, попу открылась вся ужасная, не допустимая совестью
постыдная нищета этой искалеченной души. И с грозной ясностью он понял, как
ужасно и безвозвратно лишен этот человек всего человеческого, на что он имел
такое же право, как короли в своих палатах, как святые в своих кельях. И содрогнулся.
— Ступай! Бог отпустит твои грехи, — сказал он.
— Погодите. Еще скажу, — прохрипел нищий, задирая вверх побагровевшее лицо.
И рассказал, как десять лет назад он изнасиловал в лесу подростка-девочку и
дал ей, плачущей, три копейки; а потом ему жаль стало своих денег, и он удушил
ее и закопал. Так ее и не нашли. Десять раз десяти различным попам рассказывал
он эту историю, и от повторения она стала казаться ему простой и обыкновенной,
и не относящейся к нему, как какая-нибудь сказка. Иногда он разнообразил рассказ:
заменял лето осенью и девочку представлял то белокуренькой, то смуглой, — но
три копейки оставались неизменными. Некоторые ему не верили и смеялись над ним,
— утверждали, что за десять лет в округе не было убито и не пропадало ни одной
девочки; ловили его в бесчисленных и грубых противоречиях и с очевидностью доказывали,
что всю эту страшную историю он выдумал спьяна, валяясь в лесу. И это приводило
его в ярость; он кричал, божился, поминая черта так же часто, как и бога, и
начинал рассказывать такие отвратительные и грязные подробности, что самые старые
священники краснели и негодовали. И теперь он ждал, поверит ли знаменский поп
или нет, и был доволен, что поп поверил: отшатнулся от него, побледнел и поднял
руку, как для удара.
— Правда это? — глухо спросил о. Василий.
Нищий быстро закрестился:
— Ну, ей-богу, правда. Ну вот провалиться мне...
— Так ведь за это же ад! — крикнул поп. — Ты понимаешь, ад!
— Бог милостив, — угрюмо и обиженно пробормотал нищий.
Но по злым и испуганным глазам его видно было, что сам он ждет ада и уж свыкся
с ним, как и с своею странною историей о задушенной девочке.
— На земле — ад, в небе — ад. Где же твой рай? Будь ты червь, я раздавил бы
тебя ногой, — но ведь ты человек! Человек! Или червь? Да кто же ты, говори!
— кричал поп, и волосы его качались, как от ветра. — Где же твой бог? Зачем
оставил он тебя?
«Поверил!» — с радостью думал нищий, чувствуя себя под словами попа, как под
горячей водой.
О. Василий присел на корточки и, в унизительности необычайной позы черпая странную
и мучительную гордость, зашептал страстно:
— Слушай! Ты не бойся. Ада не будет. Это я верно тебе говорю. Я сам убил человека.
Девочку. Настя ее зовут. И ада не будет! Ты будешь в раю. Понимаешь, со святыми,
с праведниками. Выше всех. Выше всех это я тебе говорю!
В тот вечер о. Василий вернулся домой поздно, когда уже поужинали. Был он сильно
утомлен, и бледен, и до колен мокр, и покрыт грязью, как будто долго и без дорог
бродил он по размокшим полям. В доме готовились к пасхе, и попадья была занята,
но, прибегая на минутку из кухни, она каждый раз с тревогою смотрела на мужа.
И веселой она старалась казаться и скрывала тревогу.
А ночью, когда, по обыкновению, она пришла на цыпочках и, трижды перекрестив
изголовье, хотела уходить, ее остановил тихий и испуганный голос, непохожий
на голос сурового о. Василия:
— Настя! Я не могу идти в церковь.
В голосе был ужас и что-то детское и молящее. Как будто так огромно было несчастие,
что нельзя уже и не нужно было одеваться гордостью и скользкими, лживыми словами,
за которыми прячут люди свои чувства. Попадья стала на колени у постели мужа
и взглянула ему в лицо: при слабом синеватом свете лампадки оно казалось бледным,
как у мертвеца, и неподвижным, и черные глаза одни косились на нее; и лежал
он навзничь, как тяжело больной или ребенок, которого напугал страшный сон и
он не смеет пошевельнуться.
— Молись, Вася! — прошептала попадья, гладя его холодные руки, сложенные на
груди, как у покойника.
— Не могу. Мне страшно. Зажги огонь, Настя!
Пока она зажигала лампу, о. Василий начал одеваться, медленно и неловко, как
тяжело больной, давно не встававший с постели. Крючки на подряснике он не мог
застегнуть сам и попросил жену:
— Застегни.
— Куда ты? — удивилась попадья.
— Никуда. Я так.
И медленно он начал ходить по комнате, ступая неуверенно и слабо подгибающимися
ногами. Голова его тряслась еще заметною и ровною дрожью, и нижняя челюсть бессильно
отвисла; с усилием он подбирал ее, облизывая языком сухие пересмякшие губы,
но через минуту она падала снова и открывала черное отверстие рта. Надвигалось
что-то огромное и невыразимо ужасное, как беспредельная пустота и беспредельное
молчание. И не было земли, и людей, и мира за стенами дома — там был тот же
зияющий, бездонный провал и вечное молчание.
— Вася! Неужели это правда? — спросила попадья, замирая от страха.
О. Василий взглянул на нее тусклыми, без блеска глазами и с минутным приливом
силы замахал рукой:
— Не надо. Не надо. Молчи.
И снова заходил, и снова отпала бессильная челюсть. И так ходил он медленно,
как само время, а на постели сидела бледная женщина, замирающая от страха, и
медленно, как время, двигались ее глаза и следили. И надвигалось что-то огромное.
Вот пришло оно и стало и охватило их пустым и всеобъемлющим взглядом — огромное,
как пустота, страшное, как вечное молчание.
О. Василий остановился против жены и, тускло глядя на нее, сказал:
— Темно. Зажги еще огонь.
«Он умирает!», — подумала попадья и трясущимися руками, роняя спички, зажгла
свечу. И снова он попросил:
— Зажги еще.
И она зажигала, все зажигала, и уже много горело ламп и свечей. Как маленькая
голубая звездочка, терялась лампадка в живом и смелом блеске огня, и было похоже
на то, что уже наступил большой и светлый праздник. И медленный, как время,
тихо двигался он в сияющей пустоте. Теперь, когда пустота светилась, увидела
попадья и поняла на одно короткое, но ужасное мгновение, — что он одинок, не
принадлежит ей и никому, и ни она и никто не может этого изменить. Если бы сошлись
добрые и сильные люди со всего мира, обнимали его, говорили бы ему слова утешения
и ласки, он остался бы так же одинок.
И снова подумала, холодея: «Он умирает».
Так проходила ночь. И когда уже близилась она к концу, шаги о. Василия стали
тверже, он выпрямился, несколько раз взглянул на попадью и сказал:
— Зачем столько огня? Потуши.
Попадья потушила свечи и лампы и нерешительно заговорила:
— Вася!..
— Завтра поговорим. Ну, ступай к себе. Нужно ложиться.
Но попадья не уходила и о чем-то умоляла его глазами. И, по-прежнему высокий
и сильный, он подошел и, как ребенка, погладил ее по голове.
— Так-то, попадья! — сказал он и улыбнулся.
А лицо его было бледно прозрачной бледностью смерти, и вокруг глаз лежали черные
круги: как будто притаилась там ночь и не хотела уходить.
Наутро о. Василий объявил жене: он снимает с себя сан, и осенью, собравши деньги,
они уедут далеко — еще неизвестно куда. А идиот останется: он будет отдан на
воспитание. И попадья плакала и смеялась, и в первый раз после рождения идиота
поцеловала мужа в губы, краснея и смущаясь.
Было в это время Василию Фивейскому сорок лет и жене его тридцать четыре года.
|
