|
ЯКОБСОН Роман (1896
— 1982) — русский лингвист, семиотик, литературовед, способствовавший установлению
продуктивного диалога между европейской и американской культурными традициями,
французским, чешским и русским структурализмом, между лингвистикой и антропологией,
между лингвистикой и психоанализом. Профессиональная карьера Я. начиналась
с Московского лингвистического кружка, позже он вместе с петроградскими друзьями
основывает ОПОЯЗ (Общество по изучению поэтического языка). Оказавшись в эмиграции
в Чехии, Я. принимает участие в деятельности Пражского лингвистического кружка.
Вынужденный бежать из оккупированной нацистами Чехии, Я. проводит следующий
период в Дании и Норвегии, где в дискуссиях осмысливает отличия пражского
структурализма от датской глоссематики. В годы войны Я. оказывается в Америке,
где занимает должность профессора славянских языков и литературы Гарвардского
университета. Полное собрание сочинений Я. в пяти томах было выпущено в Гааге
(1962 — 1979). Я. глубоко занимала проблема неразрывной связи лингвистики
и поэтики. Он одним из первых популяризировал идеи Пирса и применил его трихотомическую
классификацию знаков, внес значительный вклад в теорию коммуникации. Основной
объект исследований Я. — это не соссюрианский статичный и абстрактный «язык»
как система правил, установленных социумом, а «речевая деятельность», «язык-в-действии»
(«речевое событие», если пользоваться выражением Бахтина, или «акты речевого
общения»). Со временем Я. постепенно перешел от изучения сугубо формальных
аспектов языка к изучению семантики произведения как такового. Для Я. значение
произведения определяется не только структурой знака-проводника, значение
(как это показал в свое время Леви-Стросс, с которым Я. связывали дружеские
отношения и совместные научные интересы) — это еще и результат осмысления,
интериоризации, включения в текст формально упорядоченной структуры универсума.
В своих работах о поэтике Я. обращается к исследованию поэзии русского авангарда.
«Самовитое слово» авангардистов, аннулируя изображаемый или обозначаемый им
предмет, ставило вопрос о природе и значимости элементов, несущих семантическую
функцию в пространственных фигурах и в языке. Именно новое отношение к слову
сделало возможным выявить и проанализировать литературность как таковую (то,
что делает произведение литературным произведением). Я. считал, что присущий
ему взрослый интерес к акустическим, ономатопеическим опытам авангардистов
явился следствием его детского интереса к заклинаниям, колдовским речам, «заумным»
заговорам (при этом его интересовали и звуковая сторона народных речений,
и их смысл, а порой и «бессмыслица», также имеющие собственные законы построения).
Таким образом, путь к изучению русского авангарда был проторен Я. через исследование
поэтики русского фольклора (Я. и сам писал «заумные» стихи под псевдонимом
«Алягров»). Как считают некоторые современные теоретики (например, Кристева),
нельзя отрицать определенные заслуги Я. в структурной лингвистике в целом,
в фонологии, в эпистемологии и истории лингвистического дискурса, но «его
теория поэтического языка все равно остается на первом месте». Я., отстаивая
свой взгляд на авангардистскую поэзию, резко выступал против тех, кто слишком
упрощенно трактовал формалистский подход к искусству, — против тех, кто считал,
что формализм не может уловить связи искусства с действительной жизнью, что
он призывает к подходу «искусство ради искусства», идя по следам кантианской
эстетики. Я. отмечал, что «ни Тынянов, ни Мукаржовский, ни Шкловский, ни я,
ни один из нас никогда не провозглашал самодостаточности искусства. Если мы
и пытались что-то показать, так это то, что искусство — составная часть социальной
структуры, компонент, который взаимодействует со всеми остальными и сам изменяем,
поскольку и сфера искусства и его взаимоотношения с другими элементами социальной
структуры находятся в постоянном движении. Мы выступаем не за сепаратизм искусства,
но за автономность эстетической функции». К заслугам Я. следует отнести и
то, что благодаря его исследованиям по авангарду (не только поэзии, но и футуризма,
дадаизма и эспрессионизма — см.) стало очевидно, что объектом семиотики является
не только вербальный язык, но и искусство, которое долго ускользало от семиотического
анализа. Все искусства, будь они по сути темпоральны, подобно музыке и поэзии,
основаны, по Я., на пространственных отношениях, подобно живописи и скульптуре;
или синкретичны, пространственно-темпоральны, подобно театру или цирковым
представлениям и кинопоказам, — все они связаны со знаком. Разговор о «грамматике»
искусства состоит не только в использовании бессмысленной метафоры: суть в
том, что все виды искусства имеют в виду организацию полярных сигнификативных
категорий, которые в свою очередь основываются на оппозиции маркированных
и немаркированных элементов. Все виды искусства, объединяясь, образуют сеть
художественных конвенций. Оригинальность произведения ограничивается художественным
кодом, который доминирует в данную эпоху и в данном обществе. И даже неподчинение
художника затребованным правилам не менее, чем его верная приверженность им,
воспринимается современниками в русле установленного кода, который художник-новатор
пытается разрушить. Апофеоз междисциплинарного мышления Я. приходится на 1940
— 1950-е — сферу его изысканий составляют лингвистика, поэтика, риторика,
антропология, психоанализ, философия языка. Анализируя феномен языка во всех
его проявлениях, Я. был уверен, что его невозможно изолировать от всей целостности
человеческого поведения, которое всегда значимо — отсюда и его глубокий интерес
к антропологическим исследованиям. Во-первых, по мысли Я., любая лингвистическая
инновация может работать лишь тогда, когда она принята и интегрирована социумом;
во-вторых, язык не единственная семиотическая система в культуре и ее роднит
с другими знаковыми системами общность законов, управляющих их функционированием
и развитием. Хотя и существуют знаковые системы, механизм функционирования
которых не тождественен языку (кино, музыка), тем не менее, сигнификация,
то есть означивание, — это явление, охватывающее весь культурный универсум,
следовательно, задача семиотики состоит в том, чтобы исследовать их междисциплинарные
отношения и выявить постоянные и универсальные механизмы означивания. Язык
и культура очень тесно взаимосвязаны, и потому Я. в 1970 констатирует, что
лингвистика неотделима от культурной антропологии. В совместной работе с Леви-Строссом
(«Кошки» Бодлера») Я. указывает, что и лингвистический, и антропологический
анализ поэтического текста являются комплементарными и позволяют глубже увидеть,
как сделан и как функционирует этот текст. В поэтическом произведении лингвист
обнаруживает структуры, сходные со структурами, которые выявляет антрополог.
Со своей стороны, этнолог признает, что мифы — это не только некоторые концептуальные
упорядоченности, это также и своего рода поэтические тексты, вызывающие у
своих слушателей и читателей подлинно эстетические эмоции. Соответствующие
методы анализа, с точки зрения Я., — метод бинарной оппозиции, выявление симметрии
и асимметрии, выявление формальных структур, кристаллизующих смысл произведения.
Я. полагал, что целый ряд дисциплин, таких, как семиотика, антропология, этнология,
должен быть объединен в рамках теории коммуникации, изучающей все виды обменов
в человеческом обществе (этнология изучает обмен как основной социальный факт
(Мосс); обмен женщинами, имуществом и информацией (Леви-Стросс); семиотика
— обмены посредством знаков; лингвистика — обмены словесными сообщениями на
естественном языке). Именно с именем Я. связаны некоторые ключевые идеи современной
теории коммуникации и прежде всего разработанная и усовершенствованная им
модель коммуникативного акта применительно к вербальному языку («Лингвистика
и поэтика», 1960). Следует отметить, что в дальнейшем модель Я. неоднократно
подвергалась критике с самых разных сторон, ибо она предлагала некую абстрактно-идеальную
модель общения, не отражающую реальную сложность процесса коммуникации. Я.
исходил из того, что цель любой коммуникации — это адекватность общения, основанная
на понимании сообщения, поэтому в основе его схемы лежит абстракция, предполагающая
не только пользование одним и тем же кодом, но и одинаковый объем памяти передающего
и воспринимающего, один и тот же контекст восприятия (социальный, культурный,
интертекстуальный, идеологический). Идеал такой коммуникации, как показал
позднее Лотман, — это команды, приказы, это даже не автокоммуникация («сказать
Я — значит ошибиться» — в психоанализе автокоммуникация сомнительна, ибо речь
не может идти о тождественности, идентичности самой личности). Так что на
деле процесс декодирования не так уж и прост — оба участника коммуникации
пользуются сложным набором кодов и субкодов. Всякая реальная интерпретация
будет более или менее неадекватной — на чем, собственно и была основана идея
Пирса о неограниченном семиозисе. Я. выделяет следующие базисные элементы
акта коммуникации — отправитель, контекст (также «референт» — то, к чему адресуется
смысл сообщения), сообщение, канал (контакт — то, что выступает и как физический
канал, и как психологическая связь между адресатом и адресантом, обусловливающие
возможность установить и поддерживать коммуникацию), код, сообщение и адресат
(реципиент). Согласно модели коммуникации Я. выделяет и анализирует несколько
базисных функций языка, соответствующих различным аспектам коммуникативного
процесса, причем предполагается, что эти идеи будут релевантны любому типу
сообщений (литературное произведение, архитектурный памятник, картина). Согласно
замыслу Я., каждому из шести элементов, факторов речевой коммуникации соответствует
особая функция языка. Под «функцией языка» Я. имеет в виду направленность,
«установку или назначение (роль) самого сообщения по отношению к другим факторам
речевого общения. Если цель сообщения — адресат, то мы имеем дело с фатической
функцией; если сообщение направлено на контекст — речь идет о референтивной
функции и т.д. Для самого Я. особый интерес представляет поэтическая функция
языка (доминирующая в поэзии и в искусстве вообще). Главной в повседневном,
не-поэтическом сообщении является референтивная функция, то есть установка
сообщения на референт, на контекст, но вряд ли можно найти речевые сообщения,
выполняющие только одну эту функцию. Соответственно, лингвистика, семиотика
должны изучать язык во всем разнообразии его функций, тем более, что различия
между сообщениями заключаются не в монопольном проявлении одной функции, а
в их различной иерархии. Иерархия функций в сообщении обусловливает специфику
каждого конкретного акта коммуникации — процесса передачи и восприятия некоторого
сообщения. Я. выделяет следующие функции: эмотивная (экспрессивная), конативная
(=апелятивная), фатическая, референтивная (коммуникативная), метаязыковая,
поэтическая. 1) Эмотивная функция сосредоточена на адресанте и имеет
своей целью прямое выражение говорящего к тому, о чем он говорит. «Она связана
со стремлением произвести впечатление определенных эмоций у реципиента» —
неважно, идет ли речь о подлинных или притворных чувствах. Чисто эмотивный
слой языка представлен междометиями. Эта функция окрашивает все высказывания
в определенную тональность. По сравнению с референтным языком эмотивный язык,
первым делом выполняющий экспрессивную функцию, обычно более близок к поэтическому
языку (который нацелен именно на знак как таковой). Передаваемая информация
в большинстве случаев не является неким объективированным знанием — то есть
не ограничивается сугубо когнитивным (познавательным) аспектом. Когда человек
пользуется экспрессивными элементами, чтобы выразить гнев, иронию или радость,
он безусловно передает информацию — о себе, это субъективная информация. (Для
иллюстрации своей мысли Я. воспользовался примером из театральной практики
Станиславского. На прослушивании во МХАТе режиссер предлагал актерам сделать
из слов «сегодня вечером», меняя их экспрессивную окраску, 40 различных сообщений.
Аудитория же должна была понять, о какой ситуации идет речь только по звуковому
облику этих двух слов.) Таким образом, ясно, что эмотивные элементы сообщения
подлежат семиотическому анализу. 2) Конативная (апелятивная, или усвоения)
функция ориентирована на адресата. Она находит свое грамматическое выражение
в звательной форме и повелительном наклонении. Эти элементы сообщения не могут
быть истинными или ложными. 3) В традиционной модели языка (у Бюлера, например)
выделялись только эти две и еще одна функция, а именно — референтивная,
или коммуникативная, то есть главная функция сообщения, соотносимая с
предметом, о котором идет речь. Эта функция завязана на отношении сообщения
к референту или контексту. В «Тезисах Пражского лингвистического кружка» были
описаны только две функции — общения и поэтическая. Мартине выделял три функции
— коммуникативную, экспрессивную, эстетическую. Я. добавляет еще три функции,
которые в прежних классификациях являлись как бы разновидностями коммуникативной.
4) Существуют сообщения, основное назначение которых состоит в том, чтобы
установить, продолжить или прервать коммуникацию, проверить, работает ли канал
(установлен ли контакт с реципиентом). Эта направленность на контакт выражается
в фатической функции и осуществляется она посредством обмена риторическими
формулировками или даже целыми диалогами, единственная функция которых — поддержание
коммуникации. Фатическая функция языка является единственной функцией, общей
для птиц и людей, так как стремление начать и поддерживать коммуникацию характерно
и для говорящих птиц. Кроме того, эта функция языка усваивается раньше всех
других функций маленькими детьми, так как стремление вступить в коммуникацию
появляется гораздо раньше способности передавать или принимать информативные
сообщения. 5) Метаязыковая функция (или функция толкования) преследует
цель установления тождества высказывания. Необходимо ввести различие между
двумя уровнями языка: «объектным языком», на котором говорят о внешнем мире,
и «метаязыком», на котором говорят о самом языке. Метаязык играет очень важную
роль не только для лингвистов и для науки в целом, но и в нашем повседневном
языке. Мы пользуемся метаязыком, не осознавая мета-языкового характера наших
операций (например, «Вы говорите по-русски?» или «Вы понимаете, о чем я говорю»).
6) Поэтическая функция языка — сосредоточение, направленность внимания
на сообщение ради него самого (а не ради референта, контакта или адресата).
Это наиболее важная функция в поэтическом сообщении (произведении искусства),
хотя во всех прочих видах речевой деятельности она выступает как вторичный,
дополнительный компонент. Я. считал, что каждый речевой акт в некотором смысле
стилизует и преображает описываемое им событие. То, каким образом он делает
это, определяется его намерением, эмоциональным содержанием и аудиторией,
которой он адресован, предварительной «цензурой», которую он проходит, набором
готовых образцов, к которым он принадлежит. Поскольку «поэтичность» речевого
акта очень хорошо показывает, что коммуникация не имеет тут основного значения,
то «цензура» может быть ослаблена, приглушена. Отменяет ли поэтическая функция
языка функцию референтивную (то есть можно ли их считать взаимоотрицающими)
и каким образом мы вообще можем выявить поэтическую функцию в каком-либо сообщении?
В.Маяковский говорил, что «любое прилагательное, употребленное в поэзии, тем
самым уже является поэтическим эпитетом». Я. считал, что «поэтичность — это
не просто дополнение речи риторическими украшениями, а общая переоценка речи
и всех ее компонентов». При этом он приводит в качестве примера анекдот, в
котором миссионер упрекает свою паству в одном из африканских племен, что
они ходят голые. «А как же ты сам? — отвечали те, указывая на его лицо. —
Разве ты сам кое-где не голый? — «Да, но это же лицо». — «А у нас повсюду
лицо», — ответили туземцы. В заключение Я. добавляет: «Так и в поэзии любой
речевой элемент превращается в фигуру поэтической речи». Любопытно то, что
даже внутри поэзии может быть различима иерархия вышеозначенных функций —
например, эпическая поэзия, сосредоточившись на третьем лице, в большей степени
опирается на референтивную функцию; лирическая поэзия — на экспрессивную и
т.д. С другой стороны, в других, непоэтических текстах, иногда параллельной
по значимости коммуникативной функции оказывается и поэтическая — в современной
рекламе, в средневековых законодательствах, в санскритских научных трактатах,
написанных в стихах (которые в индийской поэтической традиции отличны от собственно
поэзии) — это так называемые у Я. «прикладные стихи», которые известны не
всем культурам. Я. считал, что поэтическая функция присуща речи любого человеческого
существа с раннего детства и играет ведущую роль в построении дискурса. Так,
пословица (страсть к собиранию которых проявилась у Я. с тех самых пор, как
он научился читать) принадлежит одновременно и к повседневной речи, и к словесному
искусству. Приведем здесь вкратце анализ Я. одной русской пословицы. «Можно
в совершенстве знать синтаксические и морфологические правила русского языка,
так же как и его словарь, и тем не менее оказаться озадаченным предложением
— Семеро приехали на одном колесе — если, конечно, слушатель заранее
не знает смысла пословицы — «Пустое любопытство должно оставаться неудовлетворенным».
Тождество первого и последнего слога -се — в приведенной последовательности
(Семеро... колесе), так же, как и соответствие между обеими заударными
двусложными группами в конце двух начальных слов (семеро... приехали) и
предударными двусложными группами двух последних единиц (на одном колесе)
превращает эту четырехсловную группу в симметричное дихотомическое образование
из двух бинарных частей. Таким образам, пословица — это наибольшая кодированная
единица, возникающая в речи и одновременно самое короткое поэтическое сочинение.
Относительность построения пословицы сжато выражена в присказке: Пень не
околица, одна речь не пословица». Эта функция, усиливая осязаемость
знаков, углубляет фундаментальную дихотомию между знаками и предметами. Она
лишний раз демонстрирует, что знак не совпадает с объектом. («Поэтическая
функция предполагает интровертивное (=авторефлексивное) отношение к вербальным
знакам как единству означающего и означаемого»). Поэзия определялась Я. как
«высказывание с установкой на выражение», поэзия «есть язык в его эстетической
функции», она индифферентна в отношении к предмету высказывания (так же, как
предметная проза индифферентна в отношении ритма). Как поэтическое проявляет
себя? «Поэтическое присутствует, когда слово ощущается как слово, а
не только как представление называемого им объекта или как выброс эмоции,
когда слова и их композиция, их значение, их внешняя и внутренняя форма приобретают
вес и ценность сами по себе вместо того, чтобы безразлично относиться к реальности».
Поэтика как область знания, согласно Я., занимается именно поэтической функцией
языка [в ее компетенцию применительно к поэзии входит изучение рифмы, ритма,
параллелизма (повторяемость), аллитерации, ассонансы, размер]. Можно сказать,
что поэтика — «это лингвистическое исследование поэтической функции вербальных
сообщений в целом и поэзии в частности», или наука, изучающая поэтические
произведения сквозь призму языка. Интересно, что лингвисты, взявшиеся за изучение
поэтического языка, иногда встречают сопротивление со стороны литературоведов,
ибо, как они считают, лингвистика в лучшем случае обслуживает поэтику. Однако
литературоведы вряд ли правы, когда считают, что «семантическое исследование
поэтического высказывания не входит в компетенцию лингвистики». Если же стихотворение
ставит вопросы, выходящие за пределы его словесной фактуры, то мы попадаем
в сферу действия семиотики (науки более широкой, чем лингвистика, по мнению
Я.). Сегодня значение Я. не исчерпывается лингвистикой и поэтикой, все чаще
его имя упоминается в связи с развитием психоанализа, в частности, речь идет
о влиянии Я. на учение Лакана. Каким образом знаменитая структуралистская
формула «бессознательное есть язык» связана с концепцией Я.? В своем стремлении
эксплицировать универсальную сущность языка Я. обнаружил, что границы, отделяющие
друг от друга поэтическую речь, речь психотика и ребенка, не столь отчетливы,
как принято было считать. Семиозис языка есть трансцендентальная сфера и,
чтобы попасть в нее, каждый из языков подвергается уподоблению общей структурной
модели. Структура есть — уже, везде и всегда, там где есть язык и речь. Поэтому
грани между поэзией, потоком сознания и бессознательным столь неуловимы. Стихотворение
отличается от любого другого сообщения лишь тем, что оно по-иному задействует
сегменты структуры, в отличие от того, как это происходит в высказывании афатика
или в лепете ребенка. Отсюда один шаг для представления о структурном характере
бессознательного. Структурный принцип объединяет предмет и называющее его
слово. Яснее всего это видно тогда, когда язык теряет свою референтивную функцию
— то есть перестает быть средством передачи информации о внешнем мире в нашей
каждодневной практике, когда он выступает в поэтической и металингвистической
функциях или же, как показывает Я., когда выявляются некие дисфункции языка
— например, в случае афатических нарушений. При афатических расстройствах
речь пациента, в которой сказывается невозможность артикуляции и восприятия
определенных языковых моментов, обнажает именно внутриструктурное нарушение,
а тем самым функциональный, телеологический характер элементов языка. Эти
сегменты смысла можно назвать бессознательными и вслед за Лаканом сказать,
что «бессознательное организовано как язык», а потому отказаться от выделения
бессознательного во внеязыковую или праязыковую области, и тем самым отказаться
от вульгарного противопоставления «сознание» — «бессознательное». Проблемы
афазии (и детской речи) заинтересовали Я. еще в 1930-х как проблемы структурных
законов, управляющих формированием и распадом речи. Он исходил из того, что,
если считать афазию речевым расстройством, то любое описание и классификация
синдромов афазии должно начинаться с вопроса о том, какие именно аспекты языка
оказываются поврежденными при различных расстройствах такого рода. Исследование
этой проблемы необходимо как лингвистам, так и нейрофизиологам и психоаналитикам
(имеющим дело с речью). Афатическая регрессия может служить зеркалом процесса
усвоения звуков речи ребенком: она отражает развитие речевых навыков у ребенка,
но в «обратную сторону». Более того, сравнение языка детей и пациентов-афатиков
дает возможность установить ряд законов о взаимозависимости этих двух процессов.
Виды афазии многочисленны и различны, но все они остаются в пределах двух
описываемых Я. типов — нарушение отношений сходства и смежности. Любая форма
афатического расстройства состоит в более или менее тяжелом повреждении способности
к селекции и субституции или комбинации и контекстной композиции. Первый вид
речевой деятельности вызывает неспособность к металингвистическим операциям,
второй же — разрушает способность к поддержанию иерархии языковых единиц.
Афатик первого типа исключает из речи отношения сходства, афатик же второго
— отношения смежности. Метафора является чужеродным элементом при нарушении
отношения сходства, при нарушении же отношения смежности из пропозиции исчезает
метонимия. Дискурс может развиваться в соответствии с двумя различными семантическими
линиями: одна тема может вести к другой теме через сходство либо через смежность.
В соответствии с тем, как пациенты ищут способы наиболее релевантного выражения
через метафору или через метонимию, первый способ образования пропозиции называется
метафорическим, а второй — метонимическим. Афазия ограничивает
или полностью блокирует тот или иной из этих двух процессов — вот почему изучение
афазии, по мысли Я., имеет коллосальное значение для лингвистов. В обычной
речевой деятельности оба этих процесса работают безотказно, но при внимательном
рассмотрении обнаруживается, что под влиянием культурной модели, определенных
индивидуальных черт или особой манеры речи преимуществом пользуется либо один,
либо другой из этих двух процессов. Тем более интересен тот факт, что особенно
явно выражено взаимодействие этих двух элементов в художественном творчестве.
А.Р. Усманова
|
