|
ЮНГЕР (Junger)
Эрнст (1895 — 1998) — немецкий мыслитель и философ. Участник
Первой (14 ранений, высшая прусская награда «За заслуги» в 1918) и Второй
(офицер вермахта в Париже, заслуживший репутацию «культурного атташе» Германии)
мировых войн. Изучал философию и зоологию в Лейпциге и Неаполе (1923 — 1926).
Совместно с Элиаде издавал журнал «Antaios» (1959 — 1971). Лауреат премии имени Гёте (1982). Патриот
Германии и оппонент национал-социализма. Культовая фигура многих западно-европейских
интеллектуалов и политиков 20 в. — вне зависимости от их политических ориентации
(Хайдеггер, Г. Коль, А. Жид, маршал Ф. Фош, П. Пикассо, Ф. Миттеран, Ж.-М.
Ле Пен, И. Бехер, А. Гитлер и др.). Основные сочинения: «Стальные грозы» (1920),
«Тотальная мобилизация» (1930), «Рабочий. Власть и персонаж» (1932), «О боли»
(1934), «На мраморных утесах» (1939), «Хвала звуку» или «Секреты речи» (1941),
«Излучения» (1944), «Речь и телосложение» (1947), «За чертой» (1950), «Гордиев
узел» (1953), «У временной стены» (1959), «Типаж, имя, действующее лицо» (1963),
«Заметки к «Рабочему» (1964) и др. В 1978 — 1983 в ФРГ были изданы сочинения
Ю. в 18 томах. Испытал существенное влияние взглядов Ницше и Шпенглера. Сторонник
миропонимания «философии жизни». В русле этих интеллектуальных традиций Ю.
сумел продемонстрировать высокую эффективность замены традиционалистских философских
категорий мифологизированными образами действительности и в середине — второй
половине 20 ст. (Ю. дополняет традиционный терминологический строй «философии
жизни» такими понятиями, как «кровь», «огонь», «ужас», «боль» и т.п., являющими
собой, по его мнению, продолжение категориального ряда, сопряженного с античным
Эросом. Так, у Ю. «боль принадлежит к числу тех ключей, которыми можно открыть
не только самое сокровенное, но в то же время и мир». При чувстве боли мир
актуализируется как нечто несущее угрозу. Скука суть «разрешение боли во времени».)
Основные проблемы философского творчества Ю. — «диагностика эпохи»: связь
человека и космоса, соотношение жизни и смерти, оппозиция мира и войны. Целостную
совокупность исходных, первичных жизненных сил, воплощающих в себе нерасторжимую
связь индивида с родом, Ю. трактовал как основу одушевленной телесности любого
человеческого организма. Выступая как неотъемлемая часть природы, человек,
согласно Ю., переживает изначальную глубину мироздания вне границ непосредственного
опыта посредством таких эмоций, как: а) мир сновидений; б) ощущения страха
и ужаса, минимизирующие дистанцию между личностью и предожиданием смерти;
в) экстаз упоения жизнью на фундаменте крови и неизбежная гибель уходящих
поколений. По мысли Ю., существуют позиции, дающие человеку возможность отграничивать
себя от тех сфер, где боль и муки располагают неограниченной властью. Достижение
этих позиций — дистанцирование от собственной телесности и трансформация своего
тела в объект — осуществимо, согласно Ю., посредством техник аскезы и самодисциплины.
Человек, по Ю., неизбывно зависит от тотемических, магических, технических
и иных внешних, чуждых ему сил. Современное индустриальное государство, по
Ю., предельно технизировано: индивид лишен каких-либо осмысленных представлений
о ценностях жизни — культ техники выступает и как «высокая» метафизика, и
как повседневная этика, полностью подавляющие его самость. («Кто сказал, —
восклицает Ю., — что мировой дух ярче проявляет себя в осознанных, чем неосознанных
действиях?») Мировые войны 20 ст., по мнению Ю., могут быть интерпретированы
как один из факторов всеевропейского «гигантского индустриального процесса»,
как ипостась «воли к власти» (у Ю. — «воли к всевластию», «цели всех целей»
— der Wille zur Allmacht), результирующейся в массовом жертвенном самоотречении
людей. Пафос героики в данном случае отсутствует: человек реализует собственную
предназначенность как придатка технических механизмов. (По версии Ю., «воля
к власти» обретает значение в условиях «определенного жизненного состояния»
как конкретная «субстациональная власть» и как «сфера права»; осуществима
же «воля к власти» лишь в рамках ранжированного бытия, которому она и служит.)
Тоталитарное государство в целях выживания, объективации своей абсолютной
воли и сопряженной с ними геополитической экспансии вынуждено трансформировать
идеи «общественного договора» и идеалы либерализма в глобальную модель перспективного
«рабочего плана», в рамках которого стираются базисные социальные водоразделы
социума и, в частности, каждый «рабочий» («работник») необходимо выступает
и как «солдат». По Ю., «рабочий» как «гештальт» (в трактовке Ю. суть подлинно
действительное, — принцип, определенным образом конституирующий жизнь) противопоставлен
«буржуа», не способному к организации и господству. (Ю. характеризовал эту
новую общественную ипостась так: «Мы привыкли платить по счету и никогда не
теряем времени даром... В любую минуту может прозвучать приказ, и жаль каждую
минуту, каждую каплю, которая не выпита, и каждое мгновение, которое будет
упущено... Мы хотим пить, позволяя себе разбивать о стену горшки и радоваться
тому, что мы призваны стать орудием жестокой воли, принадлежа к тем малым
цифрам, которыми оплачивают счета... Мы хотим сделать праздник из нашей гибели,
— праздник, в честь которого должен прозвучать опрокидывающий весь мир громовой,
еще никогда не слыханный салют... Раскаленную ниву, ожидающую нас, не видел
в своих мечтах ни один поэт. Тут — железный ад, пустыня с огненными пальмовыми
островами, грохочущие валы из огня и стали, через которые перекатываются красные
молнии; стая стальных птиц парит в облаках, закованные в броню машины фыркают,
пробегая через поле. И все, что имеется в чувствах, от ужасной телесной боли
до высокого торжества победы, — все сливается в шумном единстве в блестящий
символ жизни. Песни, молитвы и ликование, проклятия и вино — чего еще нам
желать?») В динамике как мирного, так и военного времени (согласно Ю., это
в конечном счете взаимозаменяемые понятия) данный «рабочий план» может быть
обозначен как состояние «тотальной мобилизации». (С точки зрения Ю., «...
в глубине, за теми сферами, в которых диалектика целей войны получает свое
значение, немец встречает одну из самых могущественных сил: он встречает самого
себя. Прошлая война была для него прежде всего средством осуществления самого
себя. И отсюда должно быть начато новое вооружение, о котором мы заботимся,
призывая немцев к мобилизации. Ничего кроме.») «Рабочий» у Ю. — это не столько
обобщенный термин для обозначения представителя определенного общественного
класса, сколько категориальная словоформа для фиксации «подпочвенной субстанции»
немецкой расы в ее скрытых потенциях и открытых действиях — для маркировки
универсального типа человека. Последний являет собой естественный продукт
эволюции техники, выступая носителем новаторского сознания, присущего 20 ст.
Техника у Ю. — способ, посредством которого «мобилизует» мир гештальт Рабочего.
В системе техники («органической конструкции» или включенности человека в
мир машин) и выступает новый, принципиально альтернативный мир. Этот мир,
с точки зрения Ю., «по определению» настолько радикален, что находится по
ту сторону параметров «прогресса» или «упадка»; этот мир планетарен: такие
общественно-политические формы, как национализм или социализм (центрирующиеся
на особенном нации или класса) несоразмерны ему. По Ю., «наш век по праву
носит название века рабочего... Работа — это ритм кулака, мысли и сердца,
жизнь днем и ночью, наука, любовь, искусство, вера, культ, война; работа —
это полет атома и сила, движущая звезды и солнечную систему». «Рабочий» был
призван «порвать юридические путы буржуазного общества», «сделать собственное
бытие масштабом истолкования мира» и, наконец, выбросить на свалку истории
мировоззренческие утопии «нечистого духа» (и материализм, и идеализм), ибо,
согласно Ю., «твердость мира преодолевается только твердостью, а не мировоззренческими
фокусами». Значимость обретения абстрактной свободы для таких людей, по Ю.,
в пределе своем уступает активному участию в репертуарах героического служения
Отчизне и безукоризненному выполнению своих функциональных обязанностей как
граждан. (По мысли Ю., удел поколений, переживших войну, не может иметь аналогов:
«И если поколение, которое столкнулось с этим, смогло бы оплатить вину, почву
для которой взрыхлили другие, то оно, может быть, собрало бы в свой единственный
и ужасный час в раскаленном чистилище такую добычу, которая позднее принесет
свои плоды и которая весит больше, чем все смерти и все страдания».) В эпоху
второй половины 20 в., маркированной знамением термоядерной катастрофы и насущной
необходимостью переоценки многих ценностей, Ю. призывал обратить пристальное
внимание на уроки того прошлого, когда «труд и наука повернулись на службу
смерти, меч защищал несправедливость, судья принижал право до оружия пиратов,
учителя... разрушали в детях образ Бога». Такие исторические времена Ю. оценивал
как фазис нигилизма, когда «новые порядки уже значительно продвинулись вперед,
а соответствующие этим порядкам ценности еще не видны» (ценность у Ю. противополагается
боли). Но в условиях новых реалий Ю. усматривает спасительные для человека
нравственно-волевые основания не в «гештальте Рабочего», а в учении Достоевского
о целительном потенциале боли. Фундаментом этих личных обретений могут служить,
по мысли Ю., искусство и философия — элементы области «неупорядоченного» или
«пустоши» (нем. Wildnis), принципиально ускользающие
от тисков современной системы порядка. В разделе «Измеримое и время судьбы»
(эссе «У временной стены») Ю. выдвигает версию о том, что астрологическое,
вненаучное постижение мира может оказываться эффективнее его научного истолкования.
В контексте задаваемой в этих рамках модели метаисторического деления времени
Ю. формулирует схему «мировой истории» с присущей ей шкалой «гуманных членений»
и разграничивает от «истории Земли» с ее «сидерическими членениями». По мысли
Ю., анализирующего посредством «космической экономии» место и роль НТР в судьбе
человечества, принципиальное равновесие земной цивилизации ненарушимо техническим
прогрессом. Речь должна идти не об экологической катастрофичности, а, скорее,
о переменах качественно иного масштаба. Ю. стремился (дневниковые записи времен
Второй мировой войны) тематизировать «сверхвременные константы» «праистории»,
схватывающую жизнь в ее вневременном измерении: «Все эти пять лет, что земля,
на которой живет человек, дрожит и разверзается под нашими ногами, в нас просыпается
сознание того, что мы стали объектом игры таких энергий, которые в миллионы
раз превосходят возможности нашей индивидуальной свободы. Для величайших реалистов
становится все более очевидным, что нынешний кризис простирается далеко за
пределы хозяйственных и политических факторов, которыми он будто бы был вызван
и в рамках которых, как мы, возможно, себя убедили, он должен был оставаться».
Философско-историческая концепция Ю. четко увязывает характер суждений, выносимых
о настоящем, с одной стороны, и наличные модели исторического понимания —
с другой. Предлагаемая модель истории Земли способна позволить, с точки зрения
Ю., заслонить традиционное историческое мировосприятие «временной стеной»
конца мировой истории. Результатом этого должно явиться осмысление индивидами
их отношения к космической «первооснове», откуда и черпаются постоянно обновляющиеся
вселенские гештальты. Ю. был убежден в том, что каждый, кто в состоянии осознать
и бороться за свою индивидуальную свободу, осознав ее ценность, способен выбрать
для себя (пусть даже и в полном одиночестве и изоляции) так называемый «путь
через лес» (эссе Ю. «Прогулка в лесу»). Человек, готовый в одиночку противостоять
тоталитарному государству, — «человек, идущий через лес», — неизбежно, по
Ю., обречен на обретение встречи с подлинным самим собой, восстанавливая свою
изначальную духовно-телесную связь с родом, т.е. свое истинное наследие. Смерть
— не угроза для человека, наконец обретшего себя. Согласно Ю., «с возрастом
надо укреплять дружбу со смертью.., давая ей прорасти в тебе деревом, дающим
тень».
A.A. Грицанов
|
