|
УИЛЬЯМС (Williams)
Раймонд (1922 — 1988) — английский теоретик-марксист,
один из основоположников парадигмы «культурных исследований» (см. Культурные
исследования) в постнеклассической культуре. Основные сочинения: «Долгая революция»
(1961), «Культура и общество» (1963), «Марксизм и литература» (1977), «Телевидение:
технология и культурная форма» (1974), «Ключевые слова» (1983) и др. Выходец
из валлийской рабочей семьи, У. получил образование в Кембридже. В 1950-х
У. преподавал в Образовательной Рабочей Ассоциации, а в 1961 вернулся в Кембридж,
где ему была предложена должность преподавателя в университете. Становление
концепции «культурного материализма» непосредственно связано с политическими
взглядами У. (в течение многих лет он был членом лейбористской партии). Вклад
У. в теорию культуры связывается, прежде всего, с попыткой «демократизации»
понятия «культура», с обоснованием тезиса о том, что культура — материальна
и «обыденна» («culture is ordinary») и представляет собой не только и не столько совокупность
наивысших достижений человечества в области духовной культуры, сколько определенный
«способ жизни» («way of
life»). В первой своей книге, снискавшей популярность в академической
среде, — «Культура и общество», — У. анализирует метатеоретические основания
дискурса о культуре, начиная с английских теоретиков 18 в., переходя к марксизму
и заканчивая работами английских интеллектуалов послевоенного периода, а также
исследует сам процесс формирования культуры в эпоху индустриального капитализма.
Более подробный анализ марксистской теории культуры и общества и ее эволюции
в широком культурном и политическом контексте У. осуществляет в работе «Марксизм
и литература». Особенно его интересует вопрос, должны ли мы воспринимать культуру
как «художественную культуру», как систему значений и ценностей, или же (вслед
за Марксом) как способ жизни. Кроме попытки обобщить ключевые марксистские
идеи о культуре, языке и обществе, У. предлагает также и свою критику важнейших
понятий марксистской теории общественного развития: речь идет о категориях
идеологии, базиса и надстройки (в духе Грамши), детерминации, языка (с
позиций Волошинова), цивилизации, гражданского общества, социализации
и т.д. Цель этого анализа состояла в том, чтобы определить, а есть ли, вообще
говоря, в марксизме место понятию «культура» и какой смысл там оно имеет.
По мнению У, эволюция идеи культуры в течение последних нескольких столетий
— это демонстрация того, как изменялось отношение людей к меняющимся условиям
повседневной жизни. По этой эволюции мы могли бы фиксировать основные, наиболее
важные изменения в жизни общества. Понятие культуры не является вечным и универсально
трактуемым понятием. Можно проследить динамику его превращений, если исходить
из трех наиболее важных показателей общественного развития: индустрия (промышленное
развитие), демократия (феномен политической власти и структуры власти)
и искусство (духовная культура в целом). Тем самым У. предлагает рассматривать
индустриальное общество и его культуру как единый комплекс отношений и процессов.
Так, по мере промышленного роста, начиная с 17 в., происходило постепенное
переосмысление роли и специфики машинного производства в системе социальных
отношений — от абсолютно негативного отношения ко всему машиноподобному (в
контексте утопических мечтаний о золотом веке) до принятия индустриального
общества как данности. В отношении к демократическим институтам власти наблюдались
следующие фазы культурной эволюции: 1) когда демократия рассматривалась как
угроза, исходящая от народного большинства интересам меньшинств (демократия
в целом воспринималась властью массы); 2) когда, напротив, на первый план
вышла идея общности (community), органического общества,
и, соответственно, перестали быть ценностью индивидуалистическая этика и практика;
3) когда опасения, имевшие место вначале, возобновились в ситуации, которая
называется «массовая демократия в эпоху массовых коммуникаций». Сходные мировоззренческие
сдвиги наблюдались и в области искусства: первичное осмысление искусства предполагало
выделение в искусстве не того, что является специфически эстетической, художественной
ценностью, а того, что имеет значение для повседневной жизни. Следующий этап,
по У, связан с переосмыслением искусства как ценного самого по себе, что не
мешает ему в то же время продолжать играть важную роль в жизни общества. Третья
фаза — новая попытка интегрировать обособившееся искусство (особенно в эпоху
модерна и авангарда) в общественную, повседневную жизнь. Эта попытка осуществилась
с помощью такого посредника, как массовые коммуникации. То, что У. интересует
больше всего в книге «Культура и общество», — это то, каким образом все три
феномена и этапы их эволюции (точнее, этапы их осмысления) развивались в контексте
британской культуры начиная с 1780. Так, первые попытки концептуализации того,
чем являются индустрия и демократия, происходили в период с 1780 по 1870:
именно в это время возникли и сложились основные позиции, которые в последующем
углубились и дифференцировались. Затем, в период с 1870 по 1914, главной ареной
теоретических дискуссий стало искусство («сцена жизни»), и, наконец, особенно
после 1945, все внимание сосредоточилось на осмыслении всех трех феноменов
в абсолютно новом контексте, явившемся результатом стремительного развития
средств массовой коммуникации. Примечательно, что концепция «культурного материализма»
возникает в ситуации (1958), которую У. и многие другие британские интеллектуалы
характеризовали как «переходную» для Великобритании. Что касается нашего сегодняшнего
осмысления культурной реальности, то в нем, по мысли У, невозможно четко развести
идеи сегодняшнего и вчерашнего дня. Как считает У, мы все еще продолжаем смотреть
на культуру глазами ученых 18 века — так велико было их влияние на формирование
общей парадигмы в исследовании феноменов культуры и социума, и это видение,
безусловно, «классовое» — современное понимание термина «культура» несет на
себе печать аристократического представления о культуре, в результате чего
культура неизменно ассоциируется с философией, искусством, литературой, наукой
(то есть теми сферами деятельности, где традиционно главную роль играли представители
господствующего класса). Не все эти представления сохранили свою значимость,
но в меняющемся контексте нашего повседневного опыта мы вновь и вновь возвращаемся
к ним. В оценке «культурного прогресса» У. полагает необходимым делать скидку
на различие между высокообразованными теоретиками, для которых теория — это
такая же культурная реальность, как и все остальное, и обычными людьми («массой»),
погруженными в эмпирию их обыденной жизни. Последние осмысливают их культурное
бытие не в контексте теоретических изысканий, а прежде всего в контексте неких
традиционных, стереотипных представлений людей их круга. У ученого человека
может сложиться нечто вроде мании величия, когда он начинает переносить теоретические
конструкты на реалии окружающей его жизни, при этом, как правило, будучи замкнутым
в «башне из слоновой кости», интеллектуал (в том числе и марксистской ориентации)
игнорирует огромный, эмоциональный и интеллектуальный опыт «масс». Так, интеллектуал
склонен считать, что качество жизни возрастает с углублением и развитием таких
форм культуры, как театр, живопись, музыка. А между тем общее качество жизни
возрастает потому, что изменяются другие сферы деятельности, также являющиеся
разумными, творческими и познавательными: например, искусство садовников,
рабочих-металлургов, ткачей, не говоря уж о политиках и экономистах. Скрытое
презрение высокообразованного человека к этим и многим другим видам человеческой
деятельности обнаруживает методологические, познавательные границы «наблюдателя»,
анализирующего процессы культурной жизни. Это противоречие (в смысле противопоставления
интеллектуальной элиты и масс) тем более очевидно, если вспомнить, что общая
тенденция культуры — и в последнее столетие особенно — такова, что грамотность,
образованность перестала быть чем-то исключительным, как это действительно
было, например, в 18 в. И, следовательно, вкусы и мнения масс сегодня должны
восприниматься вполне серьезно. В этом смысле, как считает У, отдельные интеллектуалы
больше не задают некую культурную, образовательную планку для всего общества
— все культурное производство (газеты, книги, кинофильмы) ориентировано уже
не на малочисленную группу образованных и имеющих досуг людей, а для социального
большинства, которое, читая газеты, например, желает узнать не только последние
новости, но и последние сплетни (тем самым У. предлагает относиться, например,
к сплетням не как к уделу безграмотных, ограниченных людей, живущих интересами
своего окружения, а как к феномену, занимающему свое место в иерархии общественных
интересов и олицетворяющему специфическую форму коммуникации в повседневной
жизни многих людей). Таким образом, У. формулирует новую задачу для интеллектуалов,
работающих в парадигме «культурных исследований»: нужно покинуть «башню из
слоновой кости» и попытаться приспособить свое образование и свою научную
деятельность к более широкому контексту повседневной культуры, культуры народных
масс. Нужно отказаться от высокопарного мнения, сформированного в свое время
теоретиками Франкфуртской школы, о том, что господствующая культура масс —
это культура низкого вкуса и ширпотреба, а также от стереотипного разделения
всех людей на интеллектуалов, формирующих высокие стандарты жизни, и на «всех
прочих», то есть толпу. Тем более что сами интеллектуалы посредством образовательных
институций принимают активное участие в формировании этой культуры и в процессе
образования тех самых масс, а образование в целом сегодня тесно связано с
развитием и внедрением новых технологий. Поэтому, по У, вряд ли в настоящее
время уместно продолжать говорить о наличии необразованных и «малокультурных»
масс. Границы между образованным и необразованным человеком на сегодняшний
момент размыты: наличие высшего образования здесь критерием не является. Культура
переопределяется не только в университетской аудитории, а буквально на улице,
в каждой квартире — слишком сильно изменилась наша повседневная жизнь и окончательно
исчезла ясность, что же считать «культурным» и «культурой». При этом все социальные
группы предстают как участники большой игры за переопределение самого понятия
культуры. Итак, в рамках «культурных исследований» мы должны, с точки зрения
У, отказаться от традиционных стереотипов мышления, от шаблонных делений на
высокое и низкое искусство, от противопоставления интеллектуала и массы, технологии
(цивилизации) и культуры. В этом аспекте У специфическим образом демонстрирует
свою приверженность марксистскому подходу: общество нужно изучать в целостности
способа жизнедеятельности всех его индивидов. У, вслед за Р.Хогартом и Э.Томпсоном,
обращается к исследованию такого культурного феномена, как культура рабочего
класса, — наиболее проблематичного в плане идентификации как в Англии, так
и в других странах. Именно в связи с процессами американизации и массовизации
британской культуры английские теоретики (и У в частности) обратились к изучению
исчезающей, на их взгляд, культуры британского рабочего класса. Правильнее
было бы сказать, «невидимой» культуры, ибо, с точки зрения «высоколобого»
представления о культуре (как синтезе философии, литературы и искусства),
пролетарская культура не вписывается в понятие культуры, поскольку она не
репродуцирует и не культивирует вышеозначенные виды деятельности. У. не считает
возможным отождествить культуру рабочего класса с художественным и литературным
творчеством отдельных представителей рабочего класса (согласно У, рабочие
писатели и художники для своего класса выглядят, скорее, диссидентами или
изгоями). Культура же рабочего класса в настоящее время определяется прежде
всего политикой масс-медиа, хотя нельзя считать, что продукция средств массовой
коммуникации заранее планируется и создается в расчете на такого потребителя,
как «пролетариат». Показательно, что при этом, по мысли У, рабочий класс не
принимает участия в этом производстве культуры для себя — такова одна из закономерностей
классового общества, в котором доминирующая идеология воспроизводится путем
создания и навязывания культурных ценностей одним классом другому. В результате
культуры подчиненных классов оказываются вне традиции. Традиция же всегда
селективна, то есть она отбирает одно и оставляет в забвении другое, и, как
правило, этот процесс селекции происходит не без участия господствующего класса
и согласно его идеологии. Впрочем, как полагал У, отношения между культурной
традицией и сменой политической власти (то есть появлением нового господствующего
класса) не однозначны. То есть нельзя сказать, что каждый новый господствующий
класс вправе ожидать от культуры, что она будет изменяться вместе с ним и
согласно его интересам. В связи с этим У. задается следующим вопросом: как
и почему происходит переоценка культурного наследия, когда к власти приходит
новый класс? Или — до какой степени культура как консервативный механизм способна
сопротивляться новым идеологиям? Первое основание для такого «сопротивления»,
согласно У, — это язык, который остается таким же, даже если власть изменилась.
Остаются и предрассудки в отношении «правильного», в нормативном смысле, языка.
В любом обществе (в Англии в том числе) существуют некие стандарты правильной
речи, и хотя повседневный разговорный язык изобилует всякими неправильностями
(типа двойного отрицания), масс-медиа и образование все еще опираются в своей
практике обучения или воспитания на критерии правильного, или чистого, языка.
У. считает, что этот стандарт культивировался и создавался представителями
правящей элиты на протяжении многих веков. Подобный предрассудок в отношении
чистого языка не так-то просто преодолеть, пусть даже все общество говорит
на «неправильном», с точки зрения нормы, языке, — прежде всего потому, что
это представление поддерживается национальной классической литературой и выстроенной
системой преподавания национальных языков в школе и других образовательных
учреждениях. Таким образом, оказывается, что, с одной стороны, язык — это
простейшее средство увидеть границу между классами (не случайно именно в Англии
идея Волошинова о «многоакцентности» как идеологическом феномене пришлась
особенно кстати), а с другой стороны, язык — это важнейший фактор консервативности
культуры и ее медленного реагирования на новые реалии в политической власти.
Возвращаясь к вопросу о том, что же такое культура рабочего класса, У. делает
вывод: это не пролетарское искусство или специфический язык, это скорее совокупность
коллективных анонимных представлений, которые поддерживаются существованием
определенных культурных институтов, манер и привычек поведения, норм морали,
психологических установок и т.д. Культура рабочего класса основана на идее
community (общины, общности), и в этом
смысле она противостоит культуре буржуазной как культуре индивидуального творчества.
Согласно У., буржуазная культура — это совокупность индивидуальных идей, произведений,
текстов и индивидуалистического поведения и способа мышления. Идея общинности
включает в себя принцип служения интересам общества и принцип солидарности.
Индивидуализм же и порождаемая им иллюзорная независимость от общества всегда
противостояли идее общественного служения. Идеал общинности предполагает согласованность
действий, взаимную ответственность (круговая порука), готовность к компромиссу
и уважение авторитета (власти вообще). Общинность воспитывает team-spirit (командный
дух). Правда, в конечном счете община рассматривает своих членов просто в
качестве функций. При этом, по мнению У, член общины воспринимает интересы
общины как свои собственные интересы. Причем общинность таит в себе опасности
и другого рода — это весьма репрессивная и консервативная ментальность, сохраняющая
свою силу в течение долгого времени. Тем не менее идея общинной солидарности
является, как полагал У, реальной основой социума как такового. Это одно из
древнейших, наиболее архаичных явлений, начиная с первобытной культуры (вспомним
идеи Дюркгейма об общественной солидарности). Возможно, отмечает У, что только
наличие, сохранение этого древнего чувства солидарности скрепляет столь сложно
организованные и дифференцированные общества, как современные капиталистические.
В силу своего коллективного существования в повседневной жизни и труде рабочий
класс с момента своего существования никогда не производил культуру в узком
смысле этого слова. То, что он создавал, это коллективный демократизм — будь
то в рамках профсоюзов, социалистических партий или кооперативного движения.
Эта культура, не будучи культурой в привычном смысле слова, представляет собой,
по мысли У, весьма творческую и знаменательную форму деятельности. И, прежде
всего, культура рабочего класса выполняет очень важную, спасительную функцию,
стабилизируя общество и не позволяя ему распасться на мельчайшие атомы. Растущая
специализация производства и социально-культурное расслоение скрепляются этой
общинной культурой. Распадающаяся на глазах общинность капиталистического
социума нуждается сегодня в обновлении и укреплении. У. считает, что в связи
с этим, по мере осознания необходимости созидания общинного духа, необходимо,
чтобы были услышаны, учтены самые разные мнения, ценности, позиции, какими
бы они разными не были (например, мнения этнических и сексуальных меньшинств,
разных классов и социальных слоев, женщин и мужчин, молодежи). На этом основании
культура действительно, наконец, станет демократичной и общей, преодолев границы
только буржуазной или только рабочей культуры. В общем, пафос концепции У.
(который сегодня выглядит несколько утопическим) вполне очевиден: культура,
демократия, индустриальное общество должны развиваться как единый организм.
Кроме того, методологический смысл этой идеи состоит в том, чтобы перестать
рассматривать историю культуры только в свете истории определенных доминирующих
в политическом или интеллектуальном плане культур, высвечивая одни (например,
культуру французской аристократии 18 в.) и не замечая, игнорируя другие, существовавшие
в то же время и в том же месте, но оставшиеся невидимыми (будь то культура
рабочего класса или субкультуры геев и лесбиянок). В этом контексте особенную
актуальность, по мысли У, приобретает проблема «документирования опыта» —
таким образом можно попытаться запечатлеть скрытые от глаз общества жизненные
миры и рассказать «различные истории», выявить частные и предельно конкретные
аспекты культурного процесса. Категория «опыта» позволяет учитывать в исследовании
различные точки зрения и тем самым открывать множественность культуры, ее
полифоничность и гетерогенность. Необходимо знать, как люди воспринимают и
каким образом выражают опыт своего существования при определенных обстоятельствах,
на которые налагают отпечаток различные социальные и культурные факторы. Категория
личного опыта исследователя и исследуемого и репрезентация этого опыта в академическом
дискурсе (отличительной особенностью которого является попытка стереть следы
субъективности в научном тексте) в какой-то момент стала чуть ли не доминирующей
темой в «культурных исследованиях». Теоретики «культурных исследований» во
многом опираются на осмысление собственного опыта существования в культуре.
У. одним из первых сформулировал эту проблему, попытавшись артикулировать
собственный опыт пребывания «по краям» или на границе двух различных миров,
к которым он по происхождению и по профессиональной деятельности имел самое
непосредственное отношение (рабочая среда и академическая сфера, политика
и интеллектуальная деятельность, валлийская и британская культуры). Следует,
однако, заметить, что избыточное обращение к Себе и выдвижение опыта на первый
план у У. (стремившегося понять, как его собственный опыт влияет на интерпретацию
социального текста) для многих теоретиков (особенно структуралистской и постструктуралистской
ориентации) неприемлемо: иногда такая позиция производила впечатление эпистемологической
наивности, поскольку отсылка к личному опыту в своей основе является попыткой
закрыть глаза на идеологическую детерминацию обыденности и «здравого смысла»
или подмену опыта теорией, ибо между самим опытом и высказыванием о нем находится
текст, а где текст, там и идеология. (См. также Культурные исследования.)
А.Р. Усманова
|
