|
СЕМАНАЛИЗ (sémanalyse)
— «теория текстуального означивания»;
семиотическая концепция, разработанная Кристевой в качестве альтернативы соссюрианской
семиологии и одновременно выступающая как форма «перевода» психоаналитических
идей З.Фрейда и Лакана на язык лингвистики и семиотики («сем-анализ»). Кристева
усматривала в С. новую материалистическую теорию означивания, внутренняя логика
которой изоморфна ее привилегированному объекту — поэтическому языку («поэтический
язык» понимается Кристевой как гетерогенное измерение языка (ритмические пульсации,
языковые бессмыслицы, тавтологии, разрывы, молчания, лакуны), которое не схватывается
традиционной лингвистикой (см. Поэтический язык). Впервые термин «С.» был
введен в работе «Семиотика» (1969). Хотя в последующем термин «С.» редко использовался
самой Кристевой, именно в рамках или с позиций С. разрабатывалась постструктуралистская
концепция текста. Новая теория, по мысли ее создательницы, предлагает адекватную
форму исследования тех радикальных означивающих практик, которые всегда были
маргинальными в европейской культуре (в контексте специфической идеологии
репрезентации, знака, речи и субъекта). Речь идет о поэтических практиках
19 — 20 вв., породивших, в терминологии Кристевой, «тексты-пределы» — своего
рода поэтические аналоги социальной революции. В критике языка как гомогенной
структуры, как статической («тетической»), завершенной системы концепция «С.»
Кристевой сближается с другими (хронологически параллельными) формами критики
классического структурализма (см. работы Деррида, Барта, Эко). В то же время
С. не является антиподом семиотики как таковой или отрицанием основной структуралистской
идеи — представления о культуре как семиотическом универсуме, функционирующем
по определенным правилам, которые можно и нужно эксплицировать. Проблема,
скорее, состоит в преодолении соссюрианской модели языка и ее методологической
«узости»: согласно Кристевой, семиотика, исследуя язык как означивающую деятельность,
как дискурс, порождаемый говорящим субъектом, схватывает фундаментально гетерогенную
сущность языка. Семиотика не может себе позволить быть лишь продолжением лингвистики,
распространением лингвистической модели на другие означивающие практики; она
должна быть прежде всего критикой своих собственных оснований. Она должна
выявлять не столько структурный закон, систематичность того или иного феномена,
сколько то, что ускользает от этого закона, выпадает из системы или не подчиняется
ей. Здесь мы сталкиваемся с глубинным парадоксом «С.» (как семиотической концепции).
Будучи метаязыком, семиотика не может сделать больше, чем постулировать обнаруживаемую
ею гетерогенность: как только она начинает говорить об этом, она тем самым
гомогенизирует феномен, придает ему систематический характер, теряет его.
Гетерогенность как таковая может быть удержана лишь теми означивающими практиками,
которые свободны от лингвистического кода — поэтический язык, музыка, танец,
живопись и т.д. (все они реорганизуют психические влечения, ускользающие от
доминирующих систем символизации; они ищут и используют в своих целях эту
гетерогенность, обеспечивая тем самым расщепление символического кода, который
дольше не в силах удержать «говорящего субъекта»). Если семиотика, таким образом,
открыто объявляет о своей неспособности постичь гетерогенность означивающего
процесса без сведения его к вынужденной систематичности, означает ли это интеллектуальное
банкротство семиотики как таковой? Теперь мы можем увидеть двусмысленное положение
С.: с одной стороны, он демистифицирует логику, применяемую в усовершенствовании
любой трансцендентальной редукции, и ради этой цели требует изучения каждой
означивающей системы как практики. Так открывается негативность, которую еще
Г.Ф.Г.Гегель усматривал в глубине любой формы рациональности. И тогда С. предстает
как прямой последователь диалектического метода; причем речь идет о материалистической
диалектике, т.к. С. раскрывает материальность — гетерогенность — негативности,
конкретную основу которой Гегель оказался неспособным эксплицировать и которую
механистический марксизм редуцировал до простой экономической обусловленности.
То, на что должна направить свои усилия семиотика — это освобождение практики
от диктата системы, реабилитация гетерогенного в системе значения и подрыв
трансцендентального субъекта. Таким образом, намеренно отвергая логику коммуникативного
языка, С. следует диалектической логике в направлении к своего рода материалистической
«теории познания» (речь идет о своеобразной реабилитации функции семиотического,
«материального» в культуре). Итак, С. нацелен на создание методологии, отличной
от традиционного лингвистического анализа и призван выявить объект, не сводимый
к денотативному языку. Критика «семиологии системы» и ее феноменологических
оснований возможна только с позиций теории значения, которая отталкивается
от говорящего субъекта. Теория значения, как полагала Кристева в то время,
находилась на перепутье: наиболее простым выходом (но и бесперспективным с
точки зрения постструктуралистов) могло быть совершенствование формализованных
систем значения с применением логико-математических инструментов, либо (вслед
за психоанализом) нужно было обратиться за помощью к теории говорящего субъекта
как субъекта расщепленного (сознательное/бессознательное) и специфицировать
операции и процедуры, характерные для обеих сторон этого расщепления, увязывая
их, с одной стороны, с биопсихологическими процессами («влечениями» Фрейда),
а с другой — с социальными правилами (системы родства, способ производства).
«Значение» как проявление фиксированной семиотической системы не интересует
Кристеву. Истоки С. — в рефлексии над означающим, порождаемом текстом. С.
претендует на то, чтобы предстать в качестве типа мышления, создающего ситуацию
риска и эксперимента с понятием значения в различных дискурсивных практиках.
Не отказываясь от представления о тексте как о знаковой системе, С., тем не
менее, словно открывает в своем объекте пространство «другой сцены» — экран,
на который проецируется скрытая глубинная структура текста. Текст не является
лингвистическим феноменом (т.е. структурированной определенным образом сигнификациией);
он представляет собой продукт деятельности языка, порождение, укорененное
в «фенотексте», под которым в самом поверхностном смысле понимается печатный
законченный текст (см. Фенотекст). «Порождение» мыслится здесь двояко: и как
производство «Я» (его позиционирование в дискурсе), и как самодвижение текстуры
языка. Эта теория нуждается в пересмотре концепции субъекта, в отказе от картезианского
говорящего субъекта (как трансцендентального эго) и постулировании расколотого
субъекта, субъекта-в-процессе, субъекта, не зависимого от идеологии знака,
но определяемого, скорее, работой бессознательного во фрейдо-лакановской интерпретации.
Критический импульс «С.» направлен не только в сторону соссюрианской семиологии,
но и в адрес популярной на тот момент «порождающей грамматики»: последняя
базировалась на реабилитации картезианского понятия языка как действия, осуществляемого
субъектом. При ближайшем рассмотрении выясняется, что этот «говорящий субъект»
является ни чем иным как «трансцендентальным эго», которое, согласно Гуссерлю,
предшествует всякому и любому предикативному синтезу. Порождающая грамматика,
основанная на таком понимании субъекта, не только выражает истину языка, которую
структурализм описывает как «систему», но создает для самой себя возможность
описания логики этого тетического действия, исходя из бесконечности предикации,
которую любой национальный язык подчиняет строгим системам правил. Субъект
же означивающей практики не может быть трансцендентальным субъектом и быть
свободным от разрывов, расщепления в логическом единстве, привнесенного языком,
который отделяет через означивающее тело символический порядок от эффектов
либидо. Собственная концепция «говорящего субъекта» разрабатывается Кристевой
на основе различения уровней «семиотического» и «символического», которые
конституируют процесс означивания. Уровень семиотического соответствует до-эдипальной
стадии становления субъективности — эта нестабильная, бесконечная, пульсирующая
гетерогенность обозначается заимствованным и концептуально проработанным Кристевой
термином «хора» (см. Хора). Процесс отделения и конституирования субъекта
происходит на символическом уровне (в соответствии с предложенной Лаканом
концепцией «стадии зеркала»). Соотношение символического и семиотического
уровней позволяет также уточнить понимание Кристевой «поэтического языка»:
последний предстает как результат ритмических артикуляций между обеими диспозициями;
как проявление чувственных, эмоциональных, инстинктивных, несемантизированных
элементов речи, предшествующих всякому смыслу (см. Поэтический язык). Таким
образом, будучи отличным и от соссюрианской семиологии, и от разработанной
Пирсом семиотики, С. так же, как и эти теории, нуждается в определенной формализации
своих процедур и производстве исследовательских моделей. Принципиальное же
отличие состоит в том, что С. представляет собой не дескриптивную модель знака
и текстуального производства, а, скорее, критику и аналитическую трансформацию
сциентистских амбиций и философских (прежде всего, феноменологических) оснований
семиотики/семиологии. С. отказывается от необходимости описания структуры
и взамен обращается к исследованию феномена текстуального производства, открытого
любым значениям.
А.Р. Усманова
|
