|
«РУССКАЯ ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ
ЛИТЕРАТУРА: НОВАЯ ФИЛОСОФИЯ, НОВЫЙ ЯЗЫК» — книга И.С.Скоропановой (Минск:
Институт современных знаний, 2000), отражающая трансформацию постмодернистского
литературоведения в паралитературоведение и создана на границах литературоведения,
философии, исторической науки, социологии, культурологии, экологии, психоанализа,
лингвистики. В ней осуществляется исследование философского «ядра» русской
постмодернистской литературы как фактора мировоззренческо-аксиологического
значения, формирующего важнейшие аспекты постмодернистской эстетики и поэтики,
порождающего новый язык культуры. В монографии характеризуются новые модели
мышления, утвердившиеся в русской литературе и отражающие постмодернистский
взгляд на мир, новые концепции пространства, времени, человека, истории, общества,
культуры, природы и способы их воплощения в произведениях русских писателей-постмодернистов.
Как форма реализации постмодернистских представлений рассматривается используемый
писателями язык, трактуемый как семиотический феномен. Научно-теоретическую
основу исследования составляют идеи и концепции постструктурализма/деконструктивизма/постмодернизма,
его методология базируется на принципах междисциплинарности, плюрализма, множественности
интерпретаций. Эпиграфом к монографии избраны слова Ортеги-и-Гассета: «Единственная
точка зрения, которую нельзя счесть ни частной, ни относительной, — точка
зрения самой жизни; ведь все прочие точки зрения она в себя включает...»,
— которые созвучны антитоталитарным, релятивистско-плюралистическим установкам
постфилософии, преломляемым в произведениях русских постмодернистов. В I главе — «Философско-эстетическая ориентация постмодернизма»
рассматриваются социально-политические и культурно-исторические предпосылки
возникновения постмодернистской эпистемы, характеризуются основополагающие
концепты постмодернистской философии, раскрывается специфика постмодернистской
эстетики и культуры. Появление постмодернистской парадигмы связывается с потребностью
в глобальной мировоззренческой переориентации человечества, пережившего в
20 в. серию мировых катастроф и подошедшего к грани самоуничтожения. Постмодернизм,
показывает Скоропанова, осуществляет радикальную переоценку ценностей эпохи
модерна, так как легитируемые ими исторические проекты во многом утопичны,
рассчитаны не на реального, а на некоего отвлеченного (абстрактного) человека,
не на реальное, а на некое условное (не существующее) человечество, допускают
насилие, агрессию, конфронтацию, чреватые термоядерной войной, уничтожением
самой жизни на Земле. Критика верований и доктрин, претендующих на универсализм,
монополизм, гегемонизм, сопровождается утверждением новых мировоззренческих
ориентиров, нацеливающих на преодоление мирового общецивилизационного кризиса
и знаменующих переход к эпохе постмодерна. Это антиутопизм, вероятностный
детерминизм, тактика политических компромиссов, тенденция к примирению непримиримого,
глобальный полицентризм, всеобъемлющий по своему характеру плюрализм, религиозный
экуменизм, научный и философский релятивизм, коэволюция природы и общества.
В монографии характеризуется постструктуралистско/деконструктивистский проект
деонтологизации/деидеологизации сферы знания, переориентации на плюрализм/монизм
и соответствующий представлению о множественности становящейся истины
тип смыслопорождения. Осознание опосредованности мышления семиотическим механизмом,
в силу чего мир открывается нам как текст, отмечает Скоропанова, влечет за
собой продуцирование нового концепта письма, — отрицающего логоцентризм, трансформирующего
структуру в ризому, делающего значение незамкнутым, вероятностным, ветвящимся,
множественным. Данной цели служат стратегия деконструкции культурного интертекста,
практика языковых игр, оперирование симулякрами (см. Симулякр, Симуляция),
реализация повторения как трансгрессии (см. Трансгрессия). Игра симулякров
в роли «дионисийских машин», отсылающих друг к другу и, следовательно, ко
всему миру-тексту в процессе «вечного возвращения» (по Делезу), порождает
творящий хаос, изгоняющий Трансцендентальное Означаемое и ведущий к становлению
порядка более сложного уровня, отрицающего моносемию, препятствующего тому,
чтобы заменить изжившую себя «Истину»-метанаррацию новой. Постмодернистский
хаос «чреват не космосом как таковым, но неограниченным числом принципиально
непредсказуемых вариантов космизации хаотичной среды» (М.Можейко). Гетерогенная
множественность единого вытесняет всякую тотальность. Новый тип мышления оказывается
многомерным, ризоматическим, номадическим, плюралистическим. Он адекватен
представлению о мире как самоорганизующемся хаосе, выработанному синергетикой.
Соответственно меняется взгляд на пространство, время, историю, общество,
человека, культуру, природу. Метафизические и позитивистские их характеристики
сменяются алинейными, вероятностными, процессуальными, плюралистическими.
Время как чисто абстрактная категория, линейная последовательность прошлого,
настоящего, будущего «исчезает»; оно рассматривается как одна из координат
многомерного пространственно-временного континуума, в которой все модусы времени
сосуществуют. Деррида пишет о едином «пространственном-становлении-времени»,
«задающем многомерные метрики бытия». История понимается как само тело становления,
мириады переплетающихся случайных событий (Фуко), историческое знание рассматривается
как нарратив. На смену концепту исторического прогресса приходит представление
о «конце истории» (истории линейной) — вероятностном, альтернативном, многовариантном
характере ее развития. Общество приравнивается к сложной, нестабильной, неравновесной,
саморегулирующейся системе, подпадающей под действие вероятностного детерминизма
(Лиотар). Мировые войны, «большие скачки», революционные и контрреволюционные
«взрывы» расцениваются как социальные катастрофы; им противопоставляются идеи
ненасилия, медиации, направленной эволюции. Гегемонизм, фундаментализм отвергаются
под знаком утверждения полицентризма, этно-культурного разнообразия, плюрализма.
Формируется новая теоретическая модель человека, основанная на отказе от его
«кастрации» и децентрировании «я». В ней учитывается сфера коллективного бессознательного,
причем деиерархизируется иерархия в оппозиции «сознание — бессознательное»,
принимается во внимание детерминированность сознания и бессознательного «идеологией»
языка (X.Ортега-и-Гассет)
и «дискурсом власти» (Фуко), выявляется множественность и «текучесть» человеческого
«я». Констатируется «смерть субъекта» (Фуко), под которой следует понимать,
что «нормативный идеальный образ человека перестал существовать», исчезла
«идея его вечной и неизменной природы» (В.Подорога). Гуманистическая
доктрина, основанная на старой антропологии, трансформируется в постгуманистическую,
оперирующую категорией «реального», по К.-Г.Юнгу, «супраординатного» человека.
Как условие раскрепощения личности рассматривается антиэдипизация; предлагается
стратегия шизоанализа (Делез, Гваттари). Возможность становления современной
(постсовременной) субъективности связывается с механизмом складчатости (Делез,
Гваттари), ускользанием от власти (фал)логоцентризма (Деррида, Бодрийяр),
движением «от одной идентичности к другой» (Кристева). Оппозиция «человек
— природа» разрушается; исповедуются принципы панэкологизма, основанные на
антиантропоцентризме, философии окружающей среды, коэволюции природы и общества.
Главной и общей для всех людей задачей рубежа 20 — 21 вв. признается сохранение
жизни на Земле, выработка стратегии существования в условиях нестабильности,
катастрофичности. Это предполагает утверждение идей ненасилия и медиации,
полифонического витализма, неунифицированной множественности единого. Формируется
и новый тип культуры, выражающей постсовременный взгляд на мир, выработавшей
язык, адекватный изменившемуся мироощущению и получившей название постмодернистской.
Скоропанова дифференцирует понятия «постмодернистская» и «постмодерная» культура.
Как «постмодерная» рассматривается культура, создаваемая в эпоху постмодерна
и включающая в себя как постмодернистскую и допостмодернистскую, так и массовую
культуру (в значительной своей части являющуюся кичевым двойником постмодернистской).
Постмодернистская же культура — это культура, которая пришла на смену модернистской
и осуществляет радикальную переоценку ценностей на основе постфилософского
релятивизма, вероятностного детерминизма, плюрализма/монизма. С опорой на
исследования Джеймисона, Бодрийяра, В.Вельша, И.Хассана, Д.Фоккемы, И.Ильина
выявляются специфические черты постмодернистской культуры, которая характеризуется
как культура деконструктивистского моделирования посредством симулякров гиперреальности
— бесконечного множества виртуальных миров. Вскрывается связь между восприятием
мира как хаоса и аструктурной, разомкнутой, ризоматической организацией постмодернистских
произведений, использованием принципа нониерархии и таких способов децентрирования,
как шизоанализ, пастиш, пермутация и др. Осуществляется выход за пределы различных
эстетических систем и за границы самой литературы, создание произведений на
границах литературы и философии, литературы и культурологии, литературы и
социологии и других областей знания (либо же — в пространство акции, перфоманса,
хэппининга, что определяет специфику концептуализма). Эстетика постмодернизма
рассматривает литературу и искусство как «желающую художественную машину»
(Делез, Гваттари) и постулирует плюрализм культурных языков, моделей, стилей.
Постмодернисты стремятся показать реальную многоликость истины, множественность
ее смыслов, не сводимых к какому-либо одному центрирующему знаменателю, ее
текучесть, открытость и заявить о возможности примирения людей различных взглядов
на основе дистанцирующей медиации. Появление постмодернизма приравнивается
Скоропановой к «культурному взрыву» (Лотман), так как он принес с собой новую
философию, новую эстетику, новый язык и стиль культуры. Литература и искусство
коренным образом обновляются. «Трансформации, осуществляемые здесь постмодернизмом,
представляются более революционными и авангардными, чем все достижения авангардизма»
(С.Файбисович). Если на Западе постмодернизм явился «культурным продуктом»
(Хабермас) эпохи постмодерна, то в ряде славянских стран он возник как ее
предтеча, закладывая духовные основы нового миропонимания. Таков и русский
литературный постмодернизм, зародившийся на рубеже 1960 — 1970-х и до легализации
(в период гласности) развивавшийся в творчестве представителей андеграунда
и русского зарубежья. Все эти годы он исполнял функции не только литературы,
но и философии, поскольку ее постмодернистского эквивалента в тоталитарном
обществе не существовало. Основной вектор движения литературного постмодернизма,
указывает Скоропанова, определяет расширение круга проблем постсовременности,
интересующих авторов, все более глубокое погружение в общепостмодернистский
контекст, освоение новых типов деконструктивистской работы и способов моделирования
гиперреальности. II глава — «Новые модели мышления и их художественные адекваты
в русской постмодернистской литературе» посвящена исследованию нового типа
письма, утвердившегося в творчестве русских писателей-постмодернистов и отражавшего
детоталитаризацию их мышления и языка, постмодернизацию сознания. Русские
постмодернисты осуществляют деонтологизацию литературы. В качестве «референта»
литературного произведения у них выступает весь культурный интертекст, с которым
сознание (бессознательное) пишущего образует ризому во всеохватной интертекстуальной
игре. Упразднение Истины-Начала, Истины-Центра, или Трансцендентального Означаемого,
фиксирует понятие «пустота» (по Фуко). Аналогом такой пустоты является первоначальная
пустота Вселенной, возникшей в результате энтропического «взрыва». Обеспечиваемый
«пустотой» тип игры ведет к установлению «порядка имманентного хаосу»,
предполагающего движение к непрерывному «умножению различий, которые и
задаются этой изначальной, абсолютной пустотой...» (В.Подорога). Данной цели
служат использование гибридно-цитатного сверхъязыка симулякров, разрушение
границ, совмещение на плюралистической основе разнородного, стилевая эклектика,
механизм трансгрессии. Ставка на антихолизм, децентрирование всех типов центризмов
(«смерть Бога», «смерть автора», «смерть субъекта») лишает значения абсолюта
ценности, восторжествовавшие в советском обществе, способствует размягчению
«твердых», «окончательных» смыслов, позволяет избежать моносемии (=неистинности).
Господству коммунистического метанарратива, а в дальнейшем его заменителям
русские постмодернисты противопоставляют практику языковых игр. Внимание постмодернистов
переносится с бытия на становление. Мир в их произведениях как бы сдвинулся
со своего места, пришел в движение, обнаружил ранее не известные, виртуальные
измерения, стал самоорганизующимся хаосом. Он резко усложнился, приобрел вероятностные
характеристики. В свои права вступила процессуальная гетерогенная множественность,
благодаря чему оказалось возможным дать образно-метафорическое представление
о множественности истины «без ее эксплицитного обнаружения» (Вик.Ерофеев).
Как «спусковой крючок» (М.Можейко) производства множественности рассматривается
чистая игра (по Делезу) — игра случая, освобожденная от заранее установленных
правил. Модель мышления, основанная на принципе чистой игры, — нелинейна,
многомерна, паралогична, плюралистична, процессуальна, ориентирует на введение
непредсказуемой случайности при продуцировании события (по Фуко) и
на разветвление случая (Делез). К такому типу игры первым из русских постмодернистов
обратился в книге «Прогулки с Пушкиным» Абрам Терц (см. Абрам Терц), выступивший
одновременно как создатель и теоретик новой русской литературы. Писатель/литературовед/культуролог
ратует за деидеологизацию сферы духовной жизни, отстаивает принцип беспартийности
литературы и искусства. Абрам Терц возрождает и на постмодернистской основе
преобразует идею чистого искусства, которое расценивает как высшую форму художественного
творчества, наиболее правдивую, живую и полную форму познания мира и человека.
Чистое искусство Абрама Терца — это бестенденциозное, действительно свободное
(не только от цензуры, социального заказа, давления традиции, но и от тоталитаризма
мышления, пребывающего во власти Трансцендентального Означаемого, и тоталитаризма
языка), самоценное по своей сути искусство, реализующееся как событие:
не поддающаяся контролю и принуждению сила непроизвольной процессуальной
творческой активности, осуществляющей бесконечно разветвляемое смыслопорождение
и открывающей возможность подлинной новизны художественной мысли. Как явление
чистого искусства (в новом его понимании) рассматривает Абрам Терц творчество
Пушкина. Открывшаяся автору «пустота» Пушкина — это адетерминированность мышления
русского гения Трансцендентальным Означаемым, «пустота» первоначала, пространство,
где «все только рождается и ничто еще не родилось» (В.Подорога). «То была
пустота, чреватая катастрофами, сулящая приключения, учащая жить на фу-фу,
рискуя и в риске соревнуясь с бьющими как попало, в орла и в решку, разрядами,
прозревая в их вспышках единственный шанс выйти в люди, встретиться лицом
к лицу с неизвестностью...» Особое внимание уделяет автор «Прогулок» категории
случайности в художественном мире Пушкина. Включая случайность в процесс мировой
динамики, показывает Абрам Терц, Пушкин тем самым лишал его жесткой детерминистской
неотвратимости, придавал ему вероятностный характер. «Случайность знаменовала
свободу». Она открывала неожиданные перспективы, содержала в себе множество
вероятностных вариантов, но была непредсказуема, связана с риском. Этот рискованный
поворот, по мысли Абрама Терца, был для Пушкина предпочтительнее, нежели запрограммированный
фатализм, не оставляющий человеку никакого выбора. В «Прогулках с Пушкиным»
возникает образ вероятностного, хаотически-самоорганизующегося мира как мира
неограниченных возможностей. Случайность в творчестве Пушкина, таким образом,
рассматривается в ее конструктивной, формообразующей функции — как необходимый
элемент сотворения «порядка из хаоса». Осуществляемая Абрамом Терцем деконструкция
культурного интертекста, инициируемая чистой игрой (по Делезу), дает представление
о деонтологизированном, плюралистическом типе мышления и порождаемом им вероятностно-виртуальном
мире — постмодернистском. Лишая значения непогрешимости собственные суждения,
Абрам Терц пользуется авторской маской гения/клоуна (по К.Мамгрену), что можно
рассматривать как одну из форм реализации явления «смерти автора». «Масочный»
способ децентрирования «дискурса автора», отмечает Скоропанова, весьма характерен
для русской литературы и определяет специфику лирического постмодернизма («Москва
— Петушки» Вен.Ерофеева, «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину»
Е.Попова, «Посвящается С.» А.Жолковского, «Как я и как меня» И.Яркевича, «Избранные
письма о куртуазном маньеризме» А.Добрынина и др.). Постмодернисты используют
авторскую маску как средство сокрушения культа писателя-»владельца Истины».
Д.А.Пригов пошел по пути использования множества псевдоавторско-персонажных
масок, объединенных «собирательным» имиджем писателя-учителя/дидактора/идеолога
(В.Курицын), подвергаемым пародированию и окончательно выстраивающимся в ходе
концептуалистских акций и перфомансов. В пьесе С.Соловьева «Игра в дым» тип
«расчленяющего» децентрирования переходит в «рассеивающий», как бы демонстрируя
различные градации «дробления» фигуры автора, вытесняемого языком. Аналогичным
образом производится и децентрирование субъекта. В монографии характеризуются
уникальные антитоталитарные качества сверхъязыка симулякров, его децентрирующе-деканонизирующие
возможности. Так, Вен.Ерофеев в поэме «Москва — Петушки» (см. Ерофеев) ведет
пародийно-ироническую игру с детерриториализированными гетерогенными элементами
Сверхтекста культуры, гибридизируемыми между собой. Соединение несоединимого
рождает комический эффект, аннигилирует «идеологические» значения, которые
несет каждый нарратив (представленный осколками) в отдельности. Благодаря
этому осуществляется десакрализация коммунистического метанарратива, развенчивается
позитивизм. Идеологическому монополизму противопоставляется представление
о множественности истины, безраздельному детерминизму — царство случайностей
и непредсказуемостей (вероятностный мир). Русские постмодернисты размыкают
саму структуру литературного произведения. Децентрирование в данном случае
направлено на традиционный тип жанра, стиля, хронотопа и т.д. — всех элементов,
взаимосвязи которых цементируют структуру произведения как художественного
целого, продуцирующего определенную идеологию (в широком смысле слова). Текст
расчленяется на равноправные гетерогенные части, представленные различными
языками культуры, различными культурными кодами («Пушкинский дом», «Азарт,
или Неизбежность ненаписанного» А.Битова, «Рос и я» М.Берга, «Лорд и егерь»
З.Зиника, «Норма» В.Сорокина, «Прекрасность жизни: Главы из «Романа с газетой»,
который никогда не будет начат и закончен» Е.Попова и др.). Объединяют самостоятельные,
равноправные части текста заглавие, общая тема, эмоциональное звучание, в
некоторых случаях авторская маска, но связи между ними резко ослаблены, имеют
нелинейный характер. На смену структурной целостности единого приходит аструктурированное
единство множественного. Вместе с «древесно» оформленной структурой уходит
тоталитарность претендующего на репрезентацию истины детерминизма, центрирующая
интенциональность. Гетерогенность раскрепощенных частей «дробит» истину на
самостоятельные смысловые единицы, между которыми — «союз и только союз» (Делез,
Гваттари). Ослабление закона сочетаемости частей компенсирует рост множественности.
Первое произведение русской постмодернистской литературы, в котором реализован
принцип расчленяющего структуру децентрирования, использован «вмещающий» тип
организации литературного текста, включающего в себя на равных различные жанровые
формы, — роман А.Битова «Пушкинский дом». Роман создан на границах художественной
литературы, эссеистики, литературоведения, культурологии и, образуя ризому
с культурным интертекстом, имеет множество «коридоров для продвижения» (Делез,
Гваттари) в иные пространственно-временные измерения. Благодаря этому писатель
оказывается в состоянии сделать своими «персонажами» не только героя нашего
времени — Леву Одоевцева, но — сам феномен русской интеллигенции и русской
культуры, проследить вектор движения человеческой цивилизации в Новое и Новейшее
время. Научно-технический и социальный прогресс, не обеспеченный прогрессом
духовно-нравственным, демократизация, оторванная от аристократизации, наступление
на индивидуальность привели, по мысли А.Битова, к созданию массовой технократической
цивилизации, руководствующейся философией потребления, вытаптывающей под собой
жизненное пространство, не останавливающейся перед насилием, движущейся, того
не сознавая, к пропасти. Писатель фиксирует крах и коммунистического проекта
эпохи модерна, увенчавшегося появлением тоталитарной системы. Посредством
использования разомкнутой децентрированной модели книги, написанной как бы
сразу многими людьми в разные времена, вторжения прошлого в настоящее, апробирования
альтернативных версий и вариантов, введения догадок, предположений, отказа
от канонического финала А.Битов опровергает социальную метафизику, линейно-детерминистские
концепции истории, подвергает критике прогрессистский экспансионизм, со всей
остротой ставит вопрос о необходимости глобальной мировоззренческой переориентации.
Задача разума, согласно А.Битову, — нагнать прогресс, придать ему безопасное
для жизни направление. Но это какой-то новый тип «умного» разума — освободившегося
от стереотипов, не имеющего готовых универсальных ответов на вопросы, которые
ставит жизнь, преодолевшего тоталитаризм мышления, способного к адекватному
множественности и поливариантности становящегося бытия смыслопорождению.
Размыканию структуры в русской литературе может служить использование комментария,
приложения, системы сносок («Живу и вижу» Вс.Некрасова, «Черновики Пушкина»
Г.Сапгира, «Подлинная история «Зеленых музыкантов» Е.Попова, «Линия темноты»
А.Левкина, «Траектория Деда Мороза» Н.Байтова и др.). Вс.Некрасов и В.Друк
используют форму поэтических произведений, состоящих из гетерогенных дву —
и трехстолбичных стихов, которые можно читать как по вертикали, так и по горизонтали.
Степень децентрирования способна достигать характера фрагментации. В отличие
от модернистской фрагментации в постмодернизме, подчеркивает Скоропанова,
гетерогенные смысловые единицы-фрагменты не детерминированы общим Трансцендентальным
Означаемым, связаны между собой нелинейными, «поперечными» связями и лишь
на макроуровне образуют единый союз множественного — вариативного, открытого
в бесконечность означающего. Собственный вариант постмодернистского фрагментированного
письма дал Д.Галковский в романе «Бесконечный тупик». Книга состоит из 949
«примечаний» к «Исходному тексту» (в роман не включенному), причем большинство
«примечаний» является комментариями к другим «примечаниям» («примечаниями
к примечаниям», «примечаниями к «примечаниям примечаний» и т.д.). Каждое из
«примечаний» имеет гетерогенный характер, и связаны между собой они нелинейными
связями, образуя ризому. Смещение текстовой цепи становится условием скольжения
и разветвления смысла, открытого в бесконечность означающего, что создает
вибрирующее поле процессуальной смысловой множественности. Организация произведения
соответствует замыслу Д.Галковского разработать новый тип философствования,
создать современную версию философии всеединства. Используются как научные,
так и художественные методы мышления, и написано произведение на границах
философии, литературы, психоанализа, оказываясь, таким образом, явлением паралитературы.
Результат осуществления замысла — русская модификация постфилософии. Свой
роман Д.Галковский характеризует как опыт свободного (деонтологизированного)
ассоциативного мышления, опыт передачи его динамики. В процессе деконструкции
культурного интертекста осуществляется деабсолютизирующая, релятивизирующая
переоценка ценностей, начиная с античности и кончая Новейшим временем, утверждаются
представления, созвучные эпохе постмодерна: мир как самоорганизующийся хаос,
множественность истины, множественность «я» и др. Выявляется роль не только
идей и учений, но и коллективного бессознательного в социально-историческом
процессе, судьбе России. В культурфилософском и психоаналитическом ключе интерпретируются
«русские мифы». Как высший тип философствования рассматривается эклектизм
(в его постсовременном понимании). Постмодернистская фрагментация — один из
способов утверждения эклектизма. Своего предела степень фрагментированности
текста достигает у Л.Рубинштейна. Он использует принцип аструктурированного
библиотечного каталога, создает новую литературную форму — «стихи на карточках».
Каждый стихотворный или прозаический фрагмент (чаще всего это одно предложение)
представляет собой какую-то устоявшуюся языковую формулу, имитацию определенного
дискурса, обладает самостоятельностью и смысловой завершенностью. Связи между
фрагментами имеют ризоматический характер; если воспользоваться словами Делеза
и Гваттари, «мы видим лишь состязание диалектов, говоров, жаргонов, специальных
языков». Отказ от Трансцендентального Означаемого, линейного детерминизма
обеспечивает раскрепощение множественности. Возможность изменения последовательности
переворачивания карточек в процессе концептуалистских акций («разыгрывания»
текста) ведет к умножению смыслов, делает текст вариативным. Деконструкция
культурного интертекста, децентрирование центра, структурирующего структуру,
приводит к появлению ризомы — самоорганизующегося хаоса неструктурированной
множественности симулякров. В монографии акцентируется положительная роль
постмодернистского хаоса — порождать смысловую множественность, виртуальные
миры. В связи с этим рассматриваются романы «Змеесос» Е.Радова, «Ермо» Ю.Буйды,
повесть «Любью» Ю.Малецкого, поэма «Телецентр» В.Друка. Выявляются такие последствия
размыкания структуры, децентрирования дискурса и субъекта, как жанровое и
стилевое обновление русской литературы. Власть метадискурса подрывается, осуществляется
деконструкция языка массовой культуры. Ускользанию от тоталитаризма языка
(как вторичной, так и первичной знаковой системы) способствуют использование
пастиша, так называемого «шизофренического» и «психоделического» языка, космополитизированной
макаронической речи, деиерархизация иерархии в оппозиции «нормативная — ненормативная
лексика», активное словотворчество русских писателей-постмодернистов. Игра
с языком, отменяющая как борьбу с ним, так и подчинение его диктату (С.Соловьев),
позволяет «обойти» язык (М.Айзенберг), избежать навязываемой им тенденциозности.
Благодаря усилиям постмодернистов, делает вывод Скоропанова, русская мысль
совершила рывок вперед, открыла для себя духовное пространство суперсложного,
становящегося, самоорганизующегося, вероятностного мира, нащупала способы
его художественного и научного освоения. Поворот к плюрализму/монизму отвечал
потребности общества в детоталитаризации, переоценке ценностей, пересечении
искусственно сдерживающих человеческий дух границ. Постмодернизация мышления
и языка придала развитию русской литературы новое направление, трансформируя
ее в паралитературу, позволила выработать новые мировоззренческие ориентиры.
В III главе — «Новые концепции человека,
истории, общества, культуры, природы и средства их воплощения в творчестве
русских постмодернистов» характеризуются важнейшие составляющие постфилософской
парадигмы, утвердившейся в русской постмодернистской литературе, выявляются
особенности поэтики исследуемых произведений. Русские постмодернисты, показывает
Скоропанова, констатировали вторичный (и еще более глубокий, чем во времена
Ницше) кризис «великой западной гуманистической традиции , в чем видели симптомологическое
выражение «более глубинного кризиса старой антропологии» (Д.А.Пригов), представления
которой о человеке во многом изжили себя. В программном для русского литературного
постмодернизма эссе Вик.Ерофеева «Крушение гуманизма № 2» содержится критика
гуманистической доктрины как абстрактно-рационалистической, подменяющей человека
в его реальных параметрах категорий «человека разумного». И коммунизм, по
мысли Вик.Ерофеева, «основывался на невозможном. Он имел дело с абстрактной
идеей человека. С тем же успехом он мог бы озаботиться спасением шестикрылых
серафимов». Чудовищные обстоятельства жизни-ГУЛАГа обнажили в человеке его
реальные природные качества, гуманистической доктриной не предусмотренные,
показали, что «под тонким культурным покровом человек оказывается неуправляемым
животным». Дало о себе знать и «исчезновение» человека в результате углубления
процесса дегуманизации. В русской, как и зарубежной, постмодернистской литературе
осуществляется смена образа человека, «устаревшего в результате социальных
и культурных изменений, на новый образ, лучше приспособленный к этим изменениям»
(Рорти), формируется новая версия гуманизма — постгуманизм. Об изменении взгляда
на человека свидетельствовали дегероизация, травестия, повышенное внимание
к умственному и нравственному уродству, психопатологии, разрушительному началу
в людях, расщепление фигуры человека, «смерть» субъекта, «рассеиваемого» в
языке, экстериоризация коллективного бессознательного. В отличие от допостмодернистов,
произведения которых также могут быть проникнуты духом антропологического
скептицизма, постмодернистов интересует не конкретный человек, а сам феномен
человека. Отсюда — оперирование симулякрами, апсихологизм, деперсонализация,
создание «мерцающих» гибридно-цитатных персонажей, использование авторской
маски, пастиша, шизоанализа. Русские постмодернисты исследуют феномен массового
сознания, инициирующий стирание человеческой индивидуальности, отражают опосредованность
мышления языком, рассматривают факторы, способные вывести из «дремлющего»
состояния монстров коллективного бессознательного либо активировать позитивный
потенциал национального архетипа, стремятся выявить либидо социально-исторического
процесса. С материалом массовой советской и постсоветской культуры работают
прежде всего соц-арт и концептуализм (Д.А.Пригов, Вс.Некрасов, Л.Рубинштейн,
В.Друк, И.Иртеньев, Т.Кибиров и др.). Подвергая его деконструкции, интерпретируя
в пародийно-абсурдистском ключе, они развенчивают социальные мифы, включая
миф о «новом» человеке и миф о человеке вообще (как расценивается антропологическая
теория, выработанная в эпоху модерна). Человек у них замещается конструкцией
из концептов — долго бывших в обращении и совершенно износившихся языковых
клише. Тем самым фиксируется «исчезновение» человека как неповторимой, существующей
в единственном экземпляре индивидуальности, его «омассовление». Раскрывается
роль идеологии в манипулировании массовым сознанием. Как условие освобождения
сознания от власти метанарративов рассматриваются деидеологизация, плюрализм.
Так как постмодернистов интересует весь, «полный» человек, немаловажное значение
придается воссозданию сферы коллективного бессознательного, исследованию русского
национального архетипа. Повышенное внимание к данному аспекту составляет прерогативу
шизоаналитического постмодернизма («Жизнь с идиотом», «Страшный суд» Вик.Ерофеева,
«Норма», «Роман», «Месяц в Дахау» В.Сорокина, «Змеесос» Е.Радова, «Непорочное
зачатие» М.Волохова и др.). Вик.Ерофеев интерпретирует коллективное бессознательное
как «прародину» зла, нередко имеющего до-человеческую природу, показывает,
что в качестве активаторов источника потенциальной агрессивности, существующего
в коллективной психике, выступают идеологии, оправдывающие насилие, культивирующие
образ «врага». Систематическое целенаправленное возбуждение разрушительных
импульсов психики выводит коллективное бессознательное из-под контроля сознания,
которое оказывается диссоциированным им. Пребывающий во власти деструктивных
импульсов бессознательного подвержен «демонической силе притяжения к ненависти
и злу» (Юнг). Исследуя анатомию деструктивности, Вик.Ерофеев обращается к
таким явлениям, как садизм, садомазохизм, некрофилия. В рассказе «Попугайчик»
появляется «мерцающий» образ/симулякр палача, дающий представление о психологическом
типе садиста, наслаждающегося мучениями своих жертв. Сознание персонажа полностью
диссоциировано разрушительными содержаниями коллективного бессознательного,
активированными жестокой идеологией. Язык палача — «это не язык насилия, которое
он осуществляет во имя господствующей власти, но язык самой власти, которая
внешне его извиняет, оправдывает и придает его существованию возвышенный смысл»
(Батай). Пародирование «дискурса палача» в форме пастиша проявляет скрытое
под благопристойной оболочкой желание (насилия), обнажает действие темных
сил коллективного бессознательного. В рассказе Вик.Ерофеева «Жизнь с идиотом»
как взаимоотношения садиста и мазохиста, способные перейти в некрофилию, интерпретируются
взаимоотношения советской власти и интеллигенции. Художественная условность,
пастишизированный «шизофренический» язык делают зримой именно сферу бессознательного,
которая занимает весь первый план повествования и через которую проступает
сфера социального. Нарушение причинно-следственных связей, обрывы речи, стилевой
разнобой, с одной стороны, акцентирование до-культурного, грубо-физиологического,
животного, с другой, служат выявлению разрушительных либидозных пульсаций,
определяющих поведение персонажей, вырастающих под пером писателя в гротескно-буффонадные
фигуры. «Шокотерапия» писателя — средство сформировать механизм отталкивания
от садо-некро-мазохистского комплекса. В творчестве В.Сорокина, М.Берга, Д.Галковского,
В.Пелевина осуществляется исследование как негативной, так и позитивной сторон
русского национального архетипа, воссоздается его художественная модель. Писатели
ратуют за упразднение «идеологического референта», способного привести коллективное
бессознательное в состояние «бешенства», «безумия», призывают к активации
его позитивного потенциала. Общество ориентируется на раскрепощение человека,
освобождение от норм тоталитарной морали, антиэдипизацию. Реабилитируются
телесное, чувственные радости, сфера секса (И.Яркевич, В.Степанцов, В.Пеленягрэ,
А.Добрынин, К.Григорьев, В.Нарбикова и др.), расшатывается оппозиция «мужское
— женское» («Мужская зона» Л.Петрушевской). Борьба за современную субъективацию
видится как сопротивление существующим формам субъекции и основана на механизме
складчатости, субъективирующем знание и изгибающем всякую власть. Она предполагает
снятие оппозиции «Я — Другой», воздействие Я на Я посредством огораживания
внешнего, «конституирования его в интериориальности вероятности или исключения»
(Делез), движения «от одной идентичности к другой» (Кристева), что показано
на примере романа З.Зиника «Встреча с оригиналом». «Переоткрытие человека»
вносит свои коррективы во взгляды постмодернистов на историю и общество. В
произведениях русских авторов находит воплощение феномен «конца истории» («Палисандрия»
Саши Соколова, «Гос и я» М.Берга, «След в след», «Репетиции», «До и во время»
В.Шарова, «Всех ожидает одна ночь» М.Шишкина, «Чапаев и Пустота» В.Пелевина,
«Борис и Глеб» Ю.Буйды и др.). История воспринимается писателями сквозь призму
текстов — литературных и исторических. Вскрывается параллельное действие в
ней разнонаправленных факторов, категории случайности, отвергается линейность,
выявляется роль коллективного бессознательного в историческом процессе, что
отражают принцип ризомы, прием смешения времен, создание «мерцающих» гибридно-цитатных
персонажей, стилевая эклектика. Первым из русских постмодернистов к постисторической
проблематике обратился Саша Соколов в романе «Палисандрия». В произведении
возникает художественная модель истории как самоорганизующегося хаоса, получают
воплощение представления о «конце времени» и «конце истории». Неустранимость
фактора коллективного бессознательного, разочарование в человеке подрывают
веру писателя во всеобщий и безусловный прогресс, понимаемый как линейное
движение от низшего к высшему. Отсюда — исторический пессимизм Саши Соколова
и в то же время его усталая примиренность с, слава богу, еще существующей
историей, ставка на эволюционизм, плюрализм, нейтрализацию разрушительных
импульсов коллективной психики. Постисторизм русских авторов реализует себя
как антиутопизм («До и во время» В.Шарова), отрицание революционности, исторического
насилия («Ночные бдения с Иоганном Вольфгангом Гёте» В.Пьецуха), антикатастрофизм
(«Теория катастроф» Н.Исаева). Русские постмодернисты выявляют характерные
тенденции в развитии современной цивилизации: все более явственно заявляющую
о себе космополитизацию мира, с одной стороны, рост национализма — с другой.
З.Зиник в романе «Встреча с оригиналом» констатирует, что с исчезновением
железного занавеса идеологии «наружу вылезла биология. Точнее зоология...»,
возбуждаемая националистическими комплексами. Вик. Ерофеев в романе «Страшный
суд» вскрывает Живучесть комплекса национального превосходства, власть стереотипов
массового сознания во взаимоотношениях между нациями. Писатели-постмодернисты
настраивают на толерантность, терпимость по отношению к инаковому. Постмодернистское
«многоязычие» служит разрушению национальных оппозиций. Национально-культурный
компонент в постмодернистском тексте, не утрачивая своей специфики и гетерогенности,
на плюралистической основе (как равноправный) соединяется с инонациональными
культурными компонентами. В результате возникают гибридные (гибридно-цитатные)
знаковые образования, воплощающие идею совмещения несовместимого, примирения
непримиримого. Гетерогенный характер знаков, используемых для гибридного моделирования,
препятствует стиранию национально-культурных различий. Но национальное выступает
лишь как составная часть полинациональной общности, без нее не существующая
(«Ермо» Ю.Буйды, «Выселки света» С.Соловьева и др.). Таким образом, писателипостмодернисты
осуществляют перенастройку сознания людей, ориентируют на мирное, равноправное
сосуществование инакового в контексте единой парадигмы полинационального множества.
Новый подход определяет и отношение постмодернистов к природе. Так как воздействие
антропогенного фактора в 20 в. привело к перевесу в ней дестабилизирующе-энтропийных
процессов над стабилизирующими, исповедуются антиантропоцентризм, принципы
экологии, коэволюция природы и общества. В данном аспекте проблема «человек
и природа» рассматривается в романе А.Битова «Оглашенные», созданном на границах
литературы и науки. Земля предстает в произведении как экологическая ниша
самой жизни, предел «запаса прочности» которой исчерпан. Обращение к метафорической
эссеистике позволяет автору в раскованной, занимательной форме «преподать»
читателю курс экологии, этологии, экологической эстетики, формируя у него
экологическое сознание. Рационалистическое отношение к природе дополняется
этическим и эстетическим. Через апелляцию к авторитету Творца осуществляется
сакрализация феномена жизни. Утверждаются идеи ненасилия, непричинения вреда
ничему живому. Восстановление нарушенного баланса земной экосистемы, согласование
потребностей общества с возможностями биосферы, переориентация человечества
на неагрессивную модель существования, распространяющую принципы панэкологизма
на все без исключения стороны жизни, позволят, по мысли писателя, преодолеть
общецивилизационный кризис, создать жизнеспособный всепланетарный социоприродный
комплекс на базе «универсального гуманизма». В сущности, А.Битов формулирует
основные задачи эпохи постмодерна, которая идет на смену эпохе модерна. Подводя
итоги исследования, Скоропанова опровергает мнение о «вторичности» и «второсортности»
постмодернизма, соединившего в себе литературу, философию («естественное искусство»),
научное знание и обозначившего новую веху в истории человеческой мысли, человеческой
культуры. Русский литературный постмодернизм расценивается как неотъемлемая
часть общепостмодернистской парадигмы, обновляющий фактор духовной жизни детоталитаризующегося
общества.
A.A. Грицанов
|
