|
«ПРОЗРАЧНОСТЬ ЗЛА» — сочинение Бодрийяра («La transparence du mal». Paris, 1990). Книга
посвящена философскому осмыслению современного мира и продолжает, в частности,
тему философско-художественного эссе «Америка» («Amérique». Grasset, 1986). Речь идет о мироустройстве, главной особенностью
которого является, по Бодрийяру, создание все более обыскусствленной среды
обитания людей, в которой человек более не страдает от тяжкого труда, болезней,
голода, насилия, войн и даже не переживает экзистенциальных душевных конфликтов.
Предваряется исследование мыслями о том, что «коль скоро мир движется к бредовому
положению вещей, мы также должны смещаться к бредовой точке зрения» и «лучше
погибнуть от крайностей, чем от отчаянья». Как отмечает Бодрийяр, «если бы
мне надо было дать название современному положению вещей, я сказал бы, что
это — состояние после оргии. Оргия — это каждый взрывной момент в современном
мире, это момент освобождения в какой бы то ни было сфере. [...] Это была
всеобъемлющая оргия материального, рационального, сексуального, критического
и антикритического, — оргия всего, что связано с ростом и болезнями роста.
Мы прошли всеми путями производства и скрытого сверхпроизводства предметов,
символов, посланий, идеологий, наслаждений. Сегодня игра окончена — все освобождено.
И все мы задаем себе главный вопрос: что делать теперь, после оргии?». По
мысли Бодрийяра, человечество спешит в пустоту, потому что все конечные цели
освобождения остались позади, людей неотступно «преследует и мучает предвосхищение
всех результатов, априорное знание всех знаков, форм и желаний». Общество
достигло такого состояния, когда ничто (даже Бог) не исчезает более, достигнув
своего конца или смерти; нет больше фатальной формы исчезновения, есть лишь
частичный распад как форма рассеяния. Как отмечает Бодрийяр, ранее он полагал
возможным построение следующей классификации ценностей: 1) начальная стадия,
когда существовали повседневные, бытовые ценности; ей соответствовало естественное
состояние мира, ценности развивались согласно существовавшим естественным
обычаям; 2) рыночная стадия, когда ценность выступает как средство обмена;
этой стадии присуща эквивалентность ценностей, ценности эволюционируют согласно
логике торговли; 3) структурная стадия, когда появляется ценность-символ,
некие своды соответствующих правил: ценности развиваются в соответствии с
существующей совокупностью образов. По Бодрийяру, после начальной, рыночной
и структурной стадий эволюции ценностей возникает стадия их «дробления» —
стадия диффузии ценностей, когда уже не существует соответствия чего бы то
не было чему бы то ни было. На этой стадии не существует более равноценности,
присущей другим стадиям, нет больше и самого закона ценности; есть лишь нечто,
похожее на эпидемию ценности, на ее распространение и рассеяние, зависящее
лишь от воли случая. Добро не располагается более по ту сторону зла. Вещи,
знаки, действия освобождаются от своих идей и концепций, от сущности и ценности,
от происхождения и предназначения, вступая на путь бесконечного самовоспроизводства.
Все сущее продолжает функционировать, тогда как смысл существования давно
исчез. Таким образом, по Бодрийяру, «идея прогресса исчезла, но прогресс продолжается».
«Идея богатства», которая предполагает производство, исчезла, но производство
как таковое осуществляется наилучшим образом. Доминирует размножение путем
«ракового деления», которое более не повинуется генетическому коду ценности:
постепенно исчезают любовные приключения — приключения существ, наделенных
половыми признаками; они отступают перед предшествующей стадией существ бессмертных
и бесполых, которые, подобно одноклеточным организмам, размножались путем
простого деления одного и того же вещества и отклонением от существующего
кода. Современные технологически оснащенные существа — машины, клоны, протезы
— тяготеют именно к этому типу воспроизводства. Как отмечает Бодрийяр, в эпоху
сексуального освобождения провозглашался лозунг максимума сексуальности и
минимума воспроизводства. Сегодня мечта клонического общества: максимум воспроизводства
и как можно меньше секса. Прежде тело было метафорой души, потом — метафорой
пола. Сегодня метафора исчезает во всех сферах. Таков один из аспектов общей
транссексуальности. Экономика, ставшая трансэкономикой, эстетика, ставшая
трансэстетикой, сексуальность, ставшая транссексуальностью, — все это сливается
в универсальном процессе. Все становится сексуальным, все являет собой объект
желания: власть, знания — все истолковывается в терминах фантазмов и отталкивания;
сексуальный стереотип проник повсюду. По Бодрийяру, пролетариату со времен
Маркса так и не удалось опровергнуть самого себя в качестве такового. Ему
удалось лишь опровергнуть себя в качестве класса и тем самым упразднить классовое
общество. Только буржуазия, по Бодрийяру, оказалась подлинным классом и смогла
опровергнуть самое себя, заодно уничтожив капитал и породив бесклассовое общество:
пролетариат просто рассеялся вместе с классовой борьбой. Анализ Маркса, согласно
Бодрийяру, остается абсолютно безупречным. Он просто не предвидел, что перед
лицом неминуемой угрозы капитал может в какой-то мере трансполитизироваться,
переместиться на другую орбиту — за пределы производственных отношений и политических
антагонизмов, представить весь мир во всем его многообразии по своему образу
и подобию. Бодрийяр отмечает, что искусство в смысле символического соглашения,
отличающего его от чистого и простого производства эстетических ценностей
или культуры, исчезло. Стремление Запада поставить все в мире в зависимость
от судьбы товара свелось к эстетизации мира, к превращению его в космополитическое
пространство, в совокупность изображений, в семиотическое образование: каждая
вещь посредством рекламы, средств массовой информации и изображений приобрела
свой символ. Система, по Бодрийяру, скорее функционирует за счет эстетической
прибавочной стоимости знака, нежели за счет прибавочной стоимости товара;
система функционирует все меньше как множество товаров и все больше — как
множество эстетических знаков. Согласно Бодрийяру, «традиционная» сексуальность
связана с наслаждением (это — лейтмотив освобождения), транссексуальность
же — с искусственностью, будь то уловки, направленные на изменение
пола, или присущая трансвеститу игра знаков, относящихся к одежде, морфологии,
жестам. Миф о сексуальной свободе остается живым в многочисленных формах в
реальном мире, а в воображении доминирует именно транссексуальный миф с присущими
ему двуполыми и гермафродитическими вариантами. После оргии наступает время
маскарада, после желания появляется все то, что уподобляется эротическому,
хаос и транссексуальный беспредел (кич) во всей своей славе. Если Чиччолина
может быть сегодня избрана депутатом итальянского парламента, то именно потому,
что транссексуальность и трансполитика объединяются в одном и том же ироничном
безразличии. Не только сексуальная, но и политическая культура перешла на
сторону маскарада. Образ жизни трансвестита, согласно Бодрийяру, стал самой
основой наших действий, даже тех, что направлены на поиск подлинности и различий.
Кибернетическая революция подводит человека, оказавшегося перед лицом равновесия
между мозгом и компьютером, к решающему вопросу: человек я или машина? Происходящая
в наши дни генетическая революция подводит человека к вопросу: человек я или
виртуальный клон? Сексуальная революция, освобождая все виртуальные аспекты
желания, ведет к основному вопросу: мужчина я или женщина? (Психоанализ положил
начало этой неуверенности.) Что же касается политической и социальной революции,
послужившей прототипом для всех других, она, предоставив человеку право на
свободу и собственную волю, с беспощадной логикой заставила его спросить себя,
в чем же состоит его собственная воля. Таков парадоксальный итог любой революции:
вместе с ней приходят неопределенность, тревога и путаница. По окончании оргии
освобождение поставило весь мир перед проблемой поиска своей родовой и половой
идентичности, оставляя все меньше и меньше возможных ответов, если учесть
циркуляцию знаков и множественность желаний. Именно таким образом мы стали
транссексуалами. Характеризуя феномен «трансэкономики», Бодрийяр начинает
с идеи о том, что современным механизмам информации, коммуникации, памяти,
складирования, созидания и разрушения присуща «дьявольская беременность»,
они столь избыточны, что заранее застрахованы от какого-либо использования.
Не люди покончили с потребительской стоимостью, а сама система ликвидировала
ее путем перепроизводства. Произведено и накоплено столько вещей, что они
просто не успеют сослужить свою службу. Написано и распространено столько
знаков и сообщений, что они никогда не будут прочитаны. По версии Бодрийяра,
СПИД, экономический крах, компьютерные вирусы, терроризм не являются более
взаимозаменяемыми, они связаны родственными узами. СПИД — разновидность краха
сексуальных ценностей; вычислительные машины сыграли «вирусную» роль в крахе
на Уолл-стрит, но поскольку они тоже заражены, их подстерегает крах информационных
ценностей. Заражение активно не только внутри каждой системы, оно переходит
из одной системы в другую. И весь этот комплекс вращается вокруг одной главной
фигуры, которая и есть катастрофа. По мысли Бодрийяра, «когда-то говорили,
что массы безмолвствуют. Это молчание было свойственно прошлым поколениям.
Ныне массы воздействуют не отступничеством, а заражением. Своей причудливой
фантазией они заражают опросы и прогнозы. Определяющими факторами являются
уже не воздержание и молчание — проявления нигилистические, а использование
массами самих пружин неуверенности... Это означает, что без ведома экспертов,
которые их изучают, и манипуляторов, которые думают, что влияют на них, массы
поняли, что политическое виртуально мертво, но что теперь им дано сыграть
в новую игру — столь же возбуждающую, как игра на колебаниях биржи, игру,
где они с необычайной легкостью могут подчинить себе общественность... Массы,
с точки зрения социологии, воплощают в себе принцип неопределенности. Если
система власти организует, как умеет, статистический порядок (а социальный
порядок сегодня является статистическим), то массы втайне заботятся о статистическом
беспорядке». Сегодня, по Бодрийяру, господствует фактичность симулякра благодаря
прозрачности нашей искусственной цивилизации. Это похоже на то, как будто
человек освещен со всех сторон, свет пронизывает его насквозь, но он остается
невидимым в ярком свете. Мы освещены техникой, образами, информацией, мы подчинены
этой белой активности: отбеленной социальности, отбеленной телесности, что
привело к тотальному асепсису как денег, так мозга и памяти. Добела отстирана
власть, чисто вымыта история в гигантском проекте хирургии красоты, которая
излечивает как индивида, так и общество от разнообразных наростов. Большая
проблема нашего времени: ничто не является само по себе источником наслаждения
— надо заставить наслаждаться и самого себя, и других. Наслаждение становится
актом коммуникации: ты принимаешь меня, я принимаю тебя, происходит обмен
наслаждением — один из способов взаимодействия. Если бы кто-нибудь захотел
наслаждения без коммуникации, его сочли бы глупцом. Наше зло, констатирует
Бодрийяр, — морально-символическое по происхождению. Борьба с так понимаемым
злом настолько захватила человечество, что большинство придуманных им законов
направлены на полное искоренение зла. Вместе с тем его не убавляется, и это
поддерживает манихейский пессимизм. Люди разочаровались в своем уме; они загоняют
его в машины, чтобы иметь возможность играть с ним (или на нем) и насмехаться
над ним. Доверить свой интеллект машине — значит, по Бодрийяру, освободиться
от всякой претензии на знание, подобно тому, как делегирование власти политикам
позволяет нам смеяться над всякой претензией на власть. «Как очки и контактные
линзы стали нашими родовыми протезами, ибо мы теряем зрение, так и компьютер
становится искусственным протезом теряющих способность мыслить людей». Являюсь
я человеком или машиной? На этот антропологический вопрос больше нет ответа.
Мы живем в эпоху конца антропологии, которая тайным образом конфискована машинами
и новейшими технологиями. Недостоверность, которая возникает из несовершенства
машинных сетей, и сексуальная недостоверность (кто я: мужчина или женщина?),
связанная с техниками бессознательного и телесного, имеют нечто общее с недостоверностью,
вызванной изменением статуса объекта в микрофизике. Нет больше отчуждения
человека человеком, есть гомеостазис человека и машины. Бодрийар отмечает,
что в любом смешении людей с их собственным кодом всегда есть угроза кровосмесительной
вирулентности, дьявольского изменения, появляющегося с целью испортить этот
столь красивый механизм. Это выход на поверхность принципа Зла в иной форме.
В системах, развивающихся по пути всеобщей позитивности и утраты символов,
зло в любых своих формах равносильно основному правилу обратимости. Формулируя
проблему «куда же проникло Зло», Бодрийяр фиксирует: зло проникло повсюду:
анаморфоз всех современных форм Зла бесконечен. В обществе, которое, встав
на путь профилактики и умерщвления своих естественных отношений методами эстетической
хирургии, хирургического облагораживания отрицательного, не желает иметь дела
ни с чем, кроме четкого управления и дискуссий о Добре, — в таком обществе
Зло трансформируется в различные вирусные и террористические формы, преследующие
нас. Весь современный мир ислама стремится создать пустоту вокруг западной
системы, пробивая время от времени единым действием или словом в этой системе
бреши, через которые все наши ценности проваливаются в пустоту. Ислам довольствуется
тем, что лишает Запад стабильности посредством вирусной атаки во имя принципа
Зла, которому нам нечего противопоставить, а также путем постоянной угрозы
внезапной разгерметизации и исчезновения воздуха ценностей, которым мы дышим.
Мы, говорит Бодрийяр, «больше не умеем произносить проклятия. Мы умеем произносить
только речи о правах человека — об этой благоговейной, слабой, бесполезной,
лицемерной ценности, которая зиждется на просвещенной вере в естественную
силу Добра, на идеализации человеческих отношений (тогда как для Зла не существует
иной трактовки, нежели само Зло)... Если в отношении той или иной вещи возникает
необходимость установления права, то это означает, что сама эта вещь приближается
к своей гибели... Права человека теряют свой смысл с того момента, когда человек
перестает быть существом безумным, лишенным своей собственной сути, чуждым
самому себе, каковым он был в обществе эксплуатации и нищеты. Человек стал,
в своем постмодернистском воплощении, самоутверждающимся и самосовершенствующимся...
Индивидуум податливый, подвижный, многогранный перестает быть объектом права;
он — тактик и хозяин своего собственного существования, он более не ссылается
на какую-либо правовую инстанцию, но исходит из качества своих действий и
достигнутых результатов. Однако именно сегодня права человека становятся актуальной
идеологией во всем мире. Это единственная идеология, имеющаяся в запасе на
сегодняшний день. Это и говорит о нулевой ступени в идеологии, об обесценивании
всей истории. Права человека и экология — вот два сосца консенсуса. Современная
всемирная хартия — это хартия Новой Политической Экологии». Осмысливая, в
частности, ход полемик о мере и степени ангажированности Хайдеггера идеологией
национал-социализма, Бодрийяр отмечает, что «напрасная шумиха вокруг Хайдеггера
не имеет собственно философского смысла, она... фанатично возвращается к своим
истокам... и в конце века заново с болью переживает свой примитивный облик
начала века. Говоря более обобщенно, ситуация с Хайдеггером симптоматична
для коллективного возрождения, завладевшего обществом в час подведения векового
итога: это возрождение фашизма, нацизма, истребления. Здесь и соблазн произвести
новое расследование ранних периодов истории, обелить умерших и окончательно
выверить все счета, и в то же время извращенное стремление вернуться к источникам
насилия, всеобщая галлюцинация исторической правдивости Зла». По мысли Бодрийяра,
самозащита философии, поглядывающей на двусмысленность своих мэтров, суть
самозащита всего общества, обреченного, за неимением возможности породить
другую историю, муссировать историю предшествующую, чтобы доказать свое существование
и даже свои преступления. Именно потому, что «сегодня мы более не существуем
ни политически, ни исторически (и в этом суть нашей проблемы), мы хотим доказать,
что мы умерли между 1940 и 1945 годами, в Освенциме или Хиросиме: ведь это,
по крайней мере, достойная история. Поскольку философия сегодня исчезла (в
этом и состоит ее проблема: как существовать в исчезнувшем состоянии?), она
должна доказать, что была окончательно скомпрометирована, как, например, в
случае с Хайдеггером, или же была лишена голоса, как это произошло в Освенциме».
Согласно Бодрийяру, сейчас слишком легко забывают, что вся наша реальность,
в том числе и трагические события прошлого, была пропущена через средства
массовой информации. Это означает, что сейчас уже слишком поздно все проверять
и исторически осмысливать, так как для нашей эпохи, для конца нашего века
весьма характерно исчезновение всех средств для выяснения исторической правды.
Опасна не ностальгия по фашизму; действительно опасным, хотя и смехотворным,
является это патологическое возрождение прошлого, в котором все, как ниспровергатели,
так и защитники факта существования газовых камер, как хулители, так и апологеты
Хайдеггера становятся одновременно действующими лицами и почти сообщниками;
опасна эта коллективная галлюцинация, которая переносит все отсутствующее
воображение нашей эпохи, всякий смысл насилия и столь призрачной на сегодняшний
день реальности на другую эпоху, провоцируя при этом некое принуждение заново
пережить ее и вызывая глубокое чувство вины, порожденное нашим неучастием
в ней. Развивая данную идею во фрагменте «Post-scriptum», Бодрийяр пишет: «Я предлагаю
заранее упразднить 90-е годы, чтобы мы сразу из 89-го года перенеслись прямо
в 2000 год. Ибо, коль скоро этот конец века со всем своим пафосом умирания
культуры, со своими нескончаемыми стенаниями, знамениями, мумификациями уже
наступил, неужели нам предстоит еще десять лет томиться на этой галере?».
Критически оценивая метаморфозы в умонастроениях общественности Запада по
поводу крушения коммунизма в качестве влиятельной и агрессивной геополитической
системы, Бодрийяр отмечает: «Несомненно, эта оттепель, имевшая место в восточных
странах, это высвобождение свободы из-под глыб льда являет собой необычную
ситуацию, но чем становится свобода после того, как она выведена из замороженного
состояния? Рискованная операция с весьма двусмысленным результатом... СССР
и страны Восточного блока представляли собой, одновременно с морозильной камерой,
испытательный стенд и экспериментальную установку для свободы, ибо именно
там она была секвестирована и подвергнута высокому давлению. Запад же есть
хранилище или, скорее, свалка свободы и Прав Человека... На Западе Свобода,
идея свободы умерла самой настоящей смертью, и ее исчезновение четко прослеживается
во всех недавних воспоминаниях. На Востоке она была убита, но преступление
никогда не бывает безукоризненным. С экспериментальной точки зрения будет
интересно увидеть, что делается со свободой, когда она снова появляется на
поверхности, когда ее воскрешают, предварительно уничтожив все ее признаки...
А что, если мы заметим, что единственное, в чем она проявляет поспешность,
— это в рвении к автомобилям, электробытовым приборам и даже к психотропным
средствам и порнографическим фильмам?..». По мнению Бодрийяра, если страны
Востока приведут в движение весь огромный запас свободы, который они удерживали,
то тем самым лишится стабильности хрупкий метаболизм ценностей Запада, который
желает свободы не как действия, но как виртуального согласованного взаимодействия,
не как драмы, но как глобальной психологической драмы либерализма. Внезапная
инъекция свободы, как реальный обмен, как грубая и активная трансцендентность,
как Идея, была бы целиком катастрофичной для нашей существующей в определенном
температурном режиме формы распределения ценностей. Однако это как раз то,
чего мы от них требуем: свобода или видимость свободы в обмен на материальные
символы свободы. Получается поистине дьявольский договор, при котором одни
рискуют потерять свою душу, другие — свой комфорт. Но, быть может, заключает
Бодрийяр, «так даже лучше для обеих сторон». Бодрийяр формулируют «теорему
о проклятой стороне вещей», согласно которой «есть одно ужасающее последствие
непрерывного созидания позитивного. Если негативное порождает кризис и критику,
то позитивное, возвеличенное до уровня гиперболы, порождает катастрофу в силу
невозможности выделить кризис и критику даже в гомеопатических дозах. Любая
структура, которая преследует, изгоняет, заклинает свои негативные элементы,
подвергается риску катастрофы... Все, что извергает из себя проклятую сторону
своей сути, подписывает себе смертный приговор». Как полагает Бодрийяр, всякое
освобождение затрагивает в одинаковой степени и Добро, и Зло. Оно приносит
свободу нравов и умов, но оно же дает волю преступлениям и катастрофам. Освобождение
права и наслаждения неотвратимо ведет к освобождению преступления (это очень
хорошо понимал маркиз де Сад, чего ему так никогда и не простили).
A.A. Грицанов
|
