|
«ПРИЗРАКИ МАРКСА»
(«Spectres de Marx»)
— книга Деррида, опубликованная на французском языке
в 1993, переведена на английский и опубликована в США в 1994. Первоначально
доклад под таким же названием был прочитан Деррида на конференции в Калифорнийском
университете в апреле 1993 («Whilst Marxism? Global Crises in
International Perspective») и посвящен активисту
Африканского национального Конгресса Крису Хани, убитому за несколько дней
до начала конференции. Общая композиция текста представляет собой анализ текстов
Маркса через призму их культурной реализации с несколькими дополнительными
направлениями, идущими к марксизму от У.Шекспира («Гамлет»), П.Валери («Кризис
разума»), Ф.Фукуямы («Конец истории и последний человек»), а также Бланшо
(«Три голоса Маркса»). Сквозной темой «П.М.», как свидетельствует само название,
является обращение к посмертным судьбам Маркса и созданного им учения, и в
связи с Марксом — к проблемам посмертного бытования вообще, к теме жизни и
смерти, к тому, что сопровождает смерть в представлениях живущих — к призракам,
фантомам, духам. «П.М.», рассматриваемые через призму (предполагаемого) увлечения
марксизмом молодого Деррида, вызвали весьма внушительный резонанс в кругах
левых интеллектуалов Запада, в особенности в США. Ситуация, в которой появилась
эта книга, — время кризиса марксизма в связи с распадом государственных систем,
избравших его своей идеологией, — толкуется как аналогия временам, предшествующим
появлению Первого Интернационала, когда все силы старой Европы объединились,
по замечанию Маркса в «Манифесте», в попытке противостоять марксизму (соблазн
к такому толкованию, кстати сказать, подает сам Деррида, когда говорит о необходимости
создания некоторой новой общности интеллектуалов, которую он называет в «П.М.»
Новым Интернационалом). Толки о возврате Деррида на свои (предполагаемые)
прежние позиции, особенно в связи с его посещением Москвы в 1989 и последующей
публикацией (1995) по этому поводу, дополняются обсуждением двух тем, которые
рассматриваются этими авторами как основные в «П.М.», — политики и политического,
а также мессианизма. Мессианизм может быть опознан, как один из (по крайней
мере, двух) мотивов «П.М.», при условии иного толкования, попытка которого
будет предпринята в заключительном фрагменте данной статьи. «П.М.» начинаются
примечательной фразой, в которой Деррида сразу же заявляет о важнейшей задаче
своего анализа — прояснении взаимоотношений философии и жизни. «Кто-нибудь,
вы или я, может произнести сакраментальную фразу: «Я бы хотел, наконец, научиться
жизни». Хотя Деррида и не дает отсылки здесь к какому-либо источнику, но из
контекста последующего изложения становится очевидно, что это и есть тот вопрос,
на который стремится ответить марксизм. Вообще говоря, подобное дидактическое
устремление присуще любому философствованию, но, пожалуй, только марксизм,
из всех нетеологических философий, сделал это устремление, согласно Деррида,
краеугольным камнем всего своего проекта. Странное словосочетание: научиться
жизни. Размышляя о нем, Деррида замечает, что жизнь, по самому определению,
в самой основе своей, не есть то, чему можно научиться: жизнь не предполагает
самообразования. Если и можно учиться жизни, то у смерти и у другого, т.е.
в некоторой пограничной ситуации, внешней (смерть) или внутренней (другой)
по отношению к жизни. Оставляя на время тему смерти, Деррида обращается к
анализу проблемы, которая, несомненно, является центральной в его новейших
работах, — проблеме Другого. Итак, как другой может знать о смерти, точнее,
кто тот другой, кто знает? Только тот, отвечает Деррида, кто уже умер — призрак,
уже умерший и, значит, не присутствующий в этой жизни другой. Сочетание внешней
и внутренней границ жизни и смерти, насколько невероятным это ни покажется,
уже давно заявлено в ментальности культуры; это — призрак умершего другого.
Проникая в нашу жизнь со стороны смерти, призрак присутствует в ней, не бытийствуя:
он здесь, но он не существует. Важно, однако, что это — другой, обнаруживающий
себя в каких-то измерениях нашей жизни, являющихся одновременно гранями призрачного
(не-) существования. Это мистическое представление отнюдь не склонного к мистицизму
Деррида уже давно было предуготовано самой стратегией деконструкции. Коммуникация
с призраками представляется возможной для живых, потому что в определенном
смысле мы все, живущие, — призраки по отношению к присутствию. Пребывание
в фантасмагорическом мире смыслоозначения — мире differance — ставит нас вне пространственно-временной
метрики реального мира Бытия, вводит в пространство и время призраков. Оборачивание
проблемы «Кто где?» некоторым парадоксальным образом сближает нас с призраками,
позволяя приложить концептуальные разработки спектрологии (деконструктивистской
концепции призраков) к миру человеческого. Но это — дальше, а пока обратимся
к миру призраков. Время призраков — все-гда-уже-прошедшее-в-проекциях-будущего
(спустя несколько страниц Деррида говорит о диахронии времени призраков, даже
об ахронии их-бытования. Пространство призраков — следы следов следов присутствия.
Направление эволюции — обратное хайдеггеровскому бытию по направлению к смерти,
это — смерть, направляющаяся к жизни. Деррида впоследствии уточняет, что речь
должна идти о присутствии смерти в жизни человеческой, и призраки являются
весьма существенным гарантом и индикатором этого присутствия. Поскольку речь
пока идет о призраках применительно к Марксу, неизбежным предварительным вопросом
будет их количество: «Почему «призраки Маркса» во множественном числе?». Деррида
предлагает несколько возможных толкований: 1) призраки, преследовавшие Маркса;
2) призраки, порожденные Марксом; 3) призраки самого марксизма (хотя, возможно,
Маркс и не должен иметь к ним прямого отношения; Деррида приводит его признание
Энгельсу о том, что он не считает себя марксистом в том смысле, который господствовал
в Первом Интернационале); 4) масса людей или целое общество, в котором утвердился
марксизм и которое, по этой причине, представляет собой скопление призраков;
5) призраки, распространяемые этим обществом по всему миру. Любопытно, что
заглавие книги было выбрано независимо от текстов Маркса, и только много позднее
Деррида был поражен тем, что он прочел в самом начале «Манифеста» — о призраке
коммунизма, который бродит по Европе. Деррида усматривает в этом поразительное
сходство «Манифеста» с «Гамлетом», посвященным принцу распадающегося королевства,
где речь также идет главным образом о призраках и видениях. Эта «гайстология»,
или «спектрология», по Деррида, есть непосредственное отражение драматургии
Европы, установившейся здесь как культурный регулятив начиная с нового времени.
Это — драматургия великих объединяющих проектов разума, театральные постановки
на сцене жизни. Недаром Маркс, по замечанию Деррида, так любил Шекспира и
черпал вдохновение в его безудержной театрализации. П.Валери, рассмотрению
текстов которого Деррида посвящает много места в «П.М.», развивает анализ
призрака, исходя из которого Деррида обозначает, как он выражается, три вещи,
на которые разлагается призрак (не состоит из них, а ведет к ним, распадается
в них), — оплакивание, язык и работа. Оплакивание представляет собой, пожалуй,
одно из основных понятий поздней деконструкции. Оплакивание есть попытка онтологизировать
останки, сделать их присутствующими (важное замечание Деррида в скобках —
любая онтологизация, равно как и семантизация, философская ли, герменевтическая
или психоаналитическая, всегда уже уловлена в ситуацию оплакивания, обнаруживает
себя в ней, хотя и не мыслит об этом, не признается в этом). Язык упомянут
здесь Деррида потомy, что только язык позволяет говорить о призраках в аспекте
их универсальности, доступности индивидуальных перцепций коммуникации с другими.
И, наконец, работа, которая поставлена в этот ряд потому, что призрак, как
это ни покажется странным, производит массу трансформаций практически во всех
ситуациях человеческого существования, трансформаций, неподвластных никому
и ничему другому. Здесь Деррида вводит еще одно толкование самого термина
«призрак», которое также присутствует в семантике русского языка, — «дух»
(l'esprit), что близко к разуму, на котором основывается весь проект
западной культуры. Еще и по этой причине (а возможно, прежде всего по этой
причине) призраки, духи имманентно присущи этой культуре, инициируют и производят
всю интеллектуальную работу в ней. Это замечание Деррида (и он прекрасно отдает
себе в этом отчет) вызовет массу возражений со стороны интеллектуалов, теоретиков,
наблюдателей, вообще всех тех, кто верит только тому, что видимо, обозреваемо,
доказуемо. Обращаясь к данному феномену, Деррида отмечает трудность его восприятия
разве что для философов или ученых, но не для литераторов, по крайней мере,
великих. Само замечание, кстати, — почти цитата из «Гамлета», где Марсилио
говорит о неспособности ученых мужей видеть призраки. Деррида усматривает
неоспоримую заслугу Маркса в том, что будучи одним из них, ученых мужей, он
прекрасно видел призраков и верил в них. Урок марксизма, преподнесенный всей
западной цивилизации, состоит в том, что марксизм не просто верил в призраков,
но наделил их реальным существованием в культурной химере социалистического
государства. Еще один урок спектрологии, по Деррида, марксизм преподносит
интеллектуалам сейчас, когда возвращается в свою прежнюю позицию культурного
призрака, не изучать или даже не видеть который теперь, после того как он
доказал свою способность превращать целые культуры в призраки, уже просто
непростительно. Довольно забавно, продолжает Деррида, что в сущности марксизм
уже давно и успешно этой своей спектризацией осуществил то, что стало такой
модой среди интеллектуалов 1990-х — рассуждения о конце: конце истории, философии,
человека, культуры (здесь Деррида вполне естественно ссылается на Фукуяму).
Хлеб апокалипсиса уже давно наш, философский хлеб насущный, и то, что Деррида
иногда называет «апокалиптическим тоном в философии», было внесено в философию,
по сути, марксизмом. Но конец ведь еще и смерть, замечает Деррида. То, что
стало столь модным в современной философии и в чем обвиняют преимущественно
деконструкцию, хотя и безосновательно (сюда следует отнести Г.Гегеля, Маркса,
Ницше и Хайдеггера прежде всего), — это похороны философии, необходимо влекущие
за собой появление призраков. Призраки Маркса здесь, в общем, одни из многих
потусторонних видений, но что делает их особенными для нашей эпохи погребений
и оплакивания, так это не только то, что именно они во многом ее инициировали,
но также и то, что они привили ей мессианский тон конца, приучили культуру
к мысли и предощущению катастрофы, сделали фразу Шекспира о времени, которое
сошло со своего круга, культурной реалией нашего существования. Начало новому
мироощущению, согласно Деррида, было положено толкованием социального строя,
существовавшего в середине 19 в., как строя неистинного и потому несуществующего.
Не вполне законный оборот гегелевской диалектики: «все существующее/действительное
разумно, все разумное существует/действительно» привел к марксову: «неразумное
не существует, точнее, его существование неистинно, и потому может и должно
быть прекращено». Это своеобразное разрешение, полученное (хотя и без достаточных
оснований) со стороны философа, которого Маркс ценил больше всего и которого
подверг, тем не менее, радикальной критике и трансформации, определило меру
решительности и размах самого проекта уничтожения целого общества — проекта,
равного которому, Деррида заявляет недвусмысленно, история человечества не
знала. В «П.М.» он говорит о том, что этот проект вовлек в свои тексты практически
всех живших, живущих и тех, кто еще не родился, на многие поколения вперед.
Чем же был этот проект с позиции спектрологии? Парадоксальным образом (парадоксальным
как раз потому, что марксизм был едва ли не единственной философией, открыто
заявлявшей о своей приверженности материализму — ориентации весьма невыигрышной
и по сути тупиковой в философском плане) весь этот проект разворачивался в
сфере духов, призраков, видений и кошмаров (это последнее — на стадии его
исторической реализации). И хотя проект этот начинался как путешествие призрака
(«Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»), он был призван осуществить
первый по-настоящему действенный философский проект в истории западной культуры.
Одиннадцатый тезис о Фейербахе заявляет об этом с полной очевидностью («Философы
только объясняли мир, изменить его — вот в чем задача философии»). Менять,
однако, предстояло то, что никак, с точки зрения самого же Маркса, нельзя
было признать реальным, истинным существованием — химерическое общество, иллюзорное
бытование огромного множества призраков, основной из которых — деньги — задавал
тон всей этой фантасмагории. То, что предлагалось в качестве метода реализации
этой глобальной иллюзии, этого видения существования, была, в буквальном смысле,
утопия, построенная средствами разума (великого обманщика, по словам Ницше).
Разум здесь показал себя настоящим духом, пожалуй, впервые в истории западной
цивилизации продемонстрировавшим свою сущность и предназначение — создание
грандиозной иллюзии существования в модусе настоящего времени и в пространстве
физического мира. И хотя Маркс свято верил в возможность водораздела, абсолютной
черты между химерами прошлого, капиталистического общества, и реальным существованием
нового, коммунистического общества, — в революцию, — он оставался весьма амбивалентным
в оценке сроков подобной реализации, равно как и самой ее возможности. Таким
образом, замечает Деррида, коммунизм не только начинался как призрак, но,
по сути, таковым и остался. «Коммунизм всегда был и остается призрачным, он
все еще наступает, он всегда в будущем». «Призрак, о котором говорил Маркс
тогда, в «Манифесте», не имел реального бытования, не бытийствовал. Он еще
не наступил. Но он никогда и не наступит. Ибо у призрака нет и не может быть
реального бытия, Dasein. Нет
у него и смерти — призрак никогда не умирает, ибо он всегда возвращается к
живым». Согласно Деррида, коммунизм был призраком, боявшимся самого себя,
как мертвеца, тянувшего за собой живых, фантома, пытавшегося вести их к достижению
невозможного идеала, к реализации невероятной утопии, к абсолютной жизни,
которая как таковая может быть только абсолютной смертью. В этом — отсутствии
жизни — была одна из самых глубоких его тайн. Мертвящее дыхание безжизненного
идеала приводило к невероятным, невиданным в истории человечества пароксизмам
смерти, к истреблению огромного количества людей, пусть даже из-за пароксизмов
страха, навеваемого им. Коммунизм был призраком, которого боялись другие.
«Нет ничего ревизионистского в интерпретации генезиса тоталитаризма как взаимных
реакций страха и боязни призрака коммунизма». Никто не собирается, замечает
Деррида, делать этот призрак ответственным за нацизм, геноцид и прочие бедствия
нашего века, однако совершенно очевидно, что вся новейшая история была бы
совершенно иной, если бы этот призрак не пустился в свои странствия по миру.
И поскольку эти странствия еще далеко не закончены, то неисчислимы те проблемы,
социальные и индивидуальные, которые будут неизбежно инициированы ими. В какой
мере Маркс может почитаться ответственным за все эти странствия? Достаточно
очевидно, говорит Деррида, что Маркс предвидел грандиозное и пугающее будущее
порожденного им призрака. Он был озабочен этим призраком, он вообще был чрезвычайно
озабочен призраками и химерами. Его «Капитал» посвящен анализу химер и иллюзорных
трюков капиталистической экономики товарного фетишизма; в «Немецкой идеологии»
речь идет почти исключительно о призраках и видениях, обуревавших, правда,
Макса Штирнера, но присущих, как показывает Деррида в своем скрупулезном анализе,
и самому Марксу; то же самое можно сказать и о «18 брюмера Луи Бонапарта».
В своей спектрализации Маркс, однако, не был абсолютным новатором. Маркс,
по замечанию Деррида, следовал здесь платонической традиции — отождествлению
образа с призраком, идола с фантазмом. Фантазмы, о которых говорит Платон
в «Федре» (81д) и «Тимее» (7la), — это «души мертвых, которые преследуют живых днем и
ночью». Для того чтобы дать покой этим неприкаянным душам, им следует дать
тело, но тело, как говорит Деррида вслед за Платоном, более низкого онтологического
уровня — неживое тело, тело идола. Деррида предпринимает чрезвычайно интересную
и очень сложную для понимания попытку проследить, как эта платоническая стратегия
проявляется в марксовом анализе товарного фетишизма. Нечто схожее по механизму
Деррида обнаруживает и в «Немецкой идеологии», и в «18 брюмера». Все это дает
основания для вывода Деррида о том, что Маркс был достаточно традиционен в
самом подходе, хотя несомненно оригинален в своих трактовках. Это определялось
целевой установкой его анализа — попытаться уловить фантомы в зеркале реконструкции
и деконструировать их ложные онтологические тела как культурно-значащие идолы.
Но попытка увидеть призрак в зеркале, замечает Деррида, это как раз то, что
никогда не удается по отношению к призраку. «Как можно распознать призрак?
По тому, что он не имеет отражения в зеркале». Маркс стремится уловить призраки
в зеркале онтологии — «онтологии присутствия как актуальной реальности и объективности.
Эта критическая онтология стремится разоблачить фантомы и то, что их порождает,
атрибутировать их ложному сознанию, и самим развенчанием вернуть их прообразы
в реальный мир производства и работы». Кроме метафоры зеркала Деррида обращается
еще к образу светильника, свету разума, которым знание должно, по мысли просветителей,
освещать мир и давать его реальные отображения. Маркс уповает на объективное
знание, которое должно нести с собой и в себе образы мира; одним из основных
своих завоеваний марксизм считает распространение идеала объективного знания
на реалии, никогда, в общем, не считавшиеся ему подвластными, — культурные
и социальные. Критический анализ и развенчание призраков поэтому должны прежде
всего быть, согласно Марксу, критикой субъективной репрезентации и абстракции,
которая отрывается от реальности, которая исходит из разума как такового и
затем пускается этим самым разумом в обращение в реальном мире, без всякого
упоминания о том, что она — его собственная химера. Это как раз то, замечает
Деррида, что с таким блеском и остроумием атакует Маркс в текстах Штирнера.
Но это как раз то, что не может, в общем, быть сколько-нибудь убедительным
образом оспорено. Принципиальная ограниченность материализма состоит в том,
что ему никогда не удавалось преодолеть пропасть между миром и сознанием,
показать, как образы сознания могут быть детерминированы материальным существованием
человеческого тела, социальным бытованием человека, даже языком, если его
понимать как объективированную реальность человеческого бытия. Если природные
процессы, тем или иным образом уловленные в образах сознания, еще могут как
образы найти какое-то приложение к внешнему миру и претендовать на статус
объективной истины (хотя, по всей видимости, это не более чем претензия, по
крайней мере, так считает деконструкция), то ничего подобного такому знанию
невозможно относительно сознания как такового. Ведь тогда то, что деконструкция
считает невозможным осуществиться даже однажды, должно произойти дважды (выход
сознания вовне и возврат к самому себе, но уже обогащенному образами самого
себя, отраженными в окружающем его мире). Призраки сознания принадлежат только
ему самому; нет такого объективного зеркала, в котором можно было бы пытаться
отразить и сознание, и его образы самого себя, и его фантазии об окружающем
мире. Сознание, со всем его бесконечным многообразием, может отразиться только
в зеркале собственных аналогий («зеркальная стратегия» Зильбермана). То, что
произошло со спектрологией Маркса и за что его можно считать ответственным,
таким образом, — это вовсе не его неспособность развенчать призраки и вскрыть
иллюзорную сущность сознания и продуктов его деятельности. Деррида не находит
подобное развенчание возможным в принципе. Проблема, очевидно, совсем в другом
— в том, что Маркс посчитал себя справившимся с ними и, что еще более серьезно,
убедил многих в своей победе над ними. В сущности, столь многих, что они попытались
реализовать Марксов идеал общества, свободного от призраков, и обнаружили
себя в окружении монстров, идолов, фетишей намного более низкого интеллектуального
уровня (вспомним онтологический уровень платоновских идолов), чем те, с которыми
они могли бы сосуществовать (точнее, которых могли бы производить), не случись
этого грандиозного социального катаклизма. «Мы должны учиться говорить с призраками
и слушать их, если хотим научиться тому, чему марксизм считал возможным научить
нас — жизни. Призраки всегда здесь, всегда с нами, даже если они уже не с
нами или еще не здесь». Марксизм, бесспорно, по мысли Деррида, представляет
собой всего лишь фрагмент философского тела культуры, который претендует на
гармонию целого, на полножизненность существования. Но именно в этом фрагменте,
тем не менее, впервые проявляются алгоритмы подлинного философствования. Представленный
в этом свете марксизм оправдывает загадочную фразу Деррида: «Деконструкция
никогда не имела иного смысла или интереса, по крайней мере в моем представлении,
кроме как радикализации, в традиции определенного (толкования) марксизма,
в рамках определенного духа марксизма». Деконструкция отнюдь
не идентифицируется здесь Деррида с марксизмом; определенный дух марксизма
есть в этом контексте дух радикально иного философского действия, впервые
именно Марксом выраженный. В этом смысле марксизм мог бы многому научить западную
философию при условии его радикальной интерпретации/радикализации. Радикализация
же марксизма должна в таком случае идти значительно дальше, чем полагает деконструкция,
— до переосмысления самой сущности и предназначения философии (впервые в западной
культуре предугаданной именно марксизмом): толкования ее как симфонической
активности миротворения, где философские роли/системы объединяются и дополняют
друг друга в рамках Philosophia Universalis (см. Зильберман). При
осуществлении такой радикализации оказывается возможным дать некоторые новые
толкования и основной теме «П.М.» — призракам, фантасмагоричности человеческого
существования. Как уже отмечалось, Маркс признавал призрачность старого общества,
демонстрировал его фантомы (деньги и пр.), но был уверен в возможности перехода
к реальному обществу, обществу без призраков, обществу Бытия; вся западная
философия до и после него пыталась убедить, что именно в такой бытийственности
мы и пребываем. Деконструкция ставит проблему диалога с призраками, не двигаясь,
однако, далее. Деррида заканчивает «П.М.» цитатой из «Гамлета»: «Ты ученый,
так поговори же с ним, Горацио». Эта последняя фраза «П.М.» приглашает к разговору,
который пока еще не состоялся в деконструкции. Подчеркивая это «пока», не
следует, видимо, надеяться, что в ближайшем будущем такой разговор состоится;
возможно, его и не следует ожидать в рамках деконструкции. Сама посылка, исходная
интенция деконструкции — развенчание философии/культуры логоцентризма — делает
возможность такого разговора маловероятной. Для того, чтобы он состоялся,
требуется продвижение в иную (пока «ничейную») зону философствования. Два
момента, развиваемые Деррида во всем корпусе его текстов и особенно в «П.М.»,
стыкуют деконструкцию с этим подходом: 1) представление о конце западной философии
и развенчание логоцентристского дискурса западной культуры; 2) обращение к
Марксу и марксизму как радикально новому элементу западного философского дискурса.
Итак, деконструкция концептуализирует идею конца философии со всеми полагающимися
данному случаю аксессуарами — поминанием, погребальным звоном, призраками
и чувством невозвратимой утраты. И все же — всегда ли конец есть непременно
и погребение? Почему не предположить возможность философствования как «концеведения»?
Как ни проста может показаться эта идея, ее последовательная реализация требует
чрезвычайно радикального пересмотра и самой сущности философии, и способов
ее функционирования (если, конечно, представить философию не призраком, а
полножизненной бытийственностью). Об этом с полной убедительностью свидетельствует
философская система, разработанная Зильберманом.
E.H. Гурко
|
