|
«ПРЕЗЕНТАЦИЯ ВРЕМЕНИ»
— книга Деррида («Donner le temps»). Полное название книги
— «Презентация времени: 1. Фальшивые деньги»; издана во Франции в 1991, переведена
на английский и издана в США в 1992 издательством Чикагского университета
(переводчица П.Камюф, известная своими работами о Деррида, в частности антологией
«Derrida Reader», а также переводами). Название работы на французском
языке «Dormer le temps. I. La Fausse monnaie», на английском — «Given Time: 1. Countererfeit Money». В избранном здесь русском
варианте сохранено указание на время как главный объект анализа, но акцент
сделан на процедурный аспект манипулирования временем, а именно на его презентацию,
особенно сравнительно с английским переводом. Предлагаемый русский вариант
заглавия ближе к оригиналу, чем английский перевод, хотя также не вполне отражает
французское название книги. Как явствует из названия, речь в данной книге
идет о времени, анализируемом в различных контекстах — дара, экономии, присутствия
и других. Деррида отмечает во вступлении к книге, что она является продолжением
его предшествующих исследований: он ссылается, в частности, на свои лекции,
прочитанные в 1977 — 1978 во Франции и Америке. Однако то, что в английском
языке называется background этого текста, намного более обширно. Эпиграфом к «П.В.»
является фраза из письма французской аристократки мадам де Майтенон, фаворитки
Людовика XIV,
адресованного приятельнице мадам де Брийон: «Король отнимает все мое время;
все, что остается, я посвящаю Сент-Киру, которому я бы хотела отдавать все
(время)». Сент-Кир — это основанное мадам де Майтенон заведение для обедневших
девиц благородного происхождения, в которое она действительно удалилась после
смерти короля. Деррида замечает, что, на первый взгляд, в этой фразе нет ничего
примечательного и весь последующий анализ, в немалой степени посвященный этому
незамысловатому высказыванию, может показаться искусственным. Да, она не хотела
сказать всего того, что выводит Деррида из ее короткого признания, но она
не могла не сказать этого (выражение «et si», используемое здесь Деррида, делает
это двойное толкование возможным). Деррида начинает свой анализ фразой Лакана
о том, что любовь дает то, чем она сама не обладает, чего у нее нет. Деррида
оставляет в стороне вопрос, любила ли мадам короля; для его анализа достаточно,
что она любила Сент-Кир, которому и хотела бы отдавать все то, чего у нее
не было, — время (и что она на самом деле и отдавала, как явствует из письма).
Итак, мадам отдает своему любимому детищу то, чем не располагает, что поэтому
и не существует вовсе, — время. Можем ли мы сказать, спрашивает Деррида, что
время как таковое некоторым скрытым образом связано со смертью короля? Для
искушенного читателя здесь совершенно очевидно вырисовывается связь с тем
фрагментом из работы «Differance» , где Деррида ведет речь о букве А, первой букве алфавита,
и одновременно его неслышимой альтерации в слове differance, которая своей формой похожа на надгробие на могиле короля,
короля-Солнца западной цивилизации, Разума. Кстати, эта глава книги называется
«Смерть короля». Итак, мадам хочет отдавать то, чем она не обладает — время,
она хочет дарить свое несуществующее время тому, что кажется самым главным
в ее жизни. Какова же связь между этим желанием дарить и объектом дара, тем,
что не существует, временем? На первый взгляд, говорит Деррида, этой связи
нет, и то, что оказывается соединенным в заглавии данной книги, на самом деле
связать невозможно. Здесь требуется небольшое пояснение: во французском, как
и в английском, языке дар (le cadeux, gift) еще иначе может быть назван
present, дарить — презентовать, дарение
— презентация. В русском эта коннотация тоже существует, хотя и не столь явно.
Но именно этот смысл презентации как дарения и интересует Деррида; этот смысл
и фигурирует прежде всего в заглавии его книги. Данная коннотация, однако,
не единственная, ибо презентация еще также может означать делание чего-то
действительным, наличествующим в модусе настоящего времени (что и по-английски
и по-французски называется present). С этим смыслом сложнее и, хотя он тоже наличествует
в книге, он скорее отрицательный. Что общего может иметь время с даром? На
первый взгляд, ничего, утверждает Деррида, ибо время не может презентовать
ничего такого, что можно увидеть, оно ведь само по себе невидимо: этакая невидимая
возможность всего, чего угодно, кроме себя самого, и потому — невозможность.
Выражение «дать время» во многих языках означает дать возможность заняться
бесчисленным множеством самых разнообразных дел или просто ничего не делать,
но времени как такового никто не получает. Можно попытаться начать анализ
с дара. Но и здесь исследователь довольно скоро обнаруживает себя в той же
западне невидимой возможности чего угодно, кроме истинного дара. Даже довольно
поверхностный анализ показывает, что это так. Деррида ссылается на книгу М.Мосса
«Очерк о даре. Форма и основание обмена в архаических обществах» (1925), отнюдь
не поверхностную книгу, в которой, однако, анализируется все, что имеет какое-либо
отношение к обычаям дарения, известным в истории человечества, но дар, подарок
как таковой остается неуловленным в ее концептуальные конструкции. Это потому,
поясняет Деррида, что даром может считаться только то, что не предполагает
и не требует благодарности ни в какой форме. Любой ответный жест уничтожает
дар и превращает его в звено в цепочках отношения экономии. Даже простое осознание
того, что нечто представляет собой дар, нигилирует его бескорыстную неэкономическую
сущность, ибо законы любых форм человеческого общежития требуют благодарности,
а если ее не следует, то одариваемый субъект эти законы нарушает. Итак, истинный
дар представляется недостижимым, невозможным, несуществующим. Как и время.
Что еще может сигнализировать о себе как о несуществующем посредством слова
«дар»? Деррида обращается к некоторым текстам позднего Хайдеггера, в которых
он интерпретирует Бытие как то, что не существует в модусе настоящего времени
(ибо становится объектом забывания еще до момента своего осознания), но что,
тем не менее, дает о себе знать некоторым загадочным, непостижимым образом
через язык. В частности, посредством выражения «Es
gibt» (по-русски «Это есть»), что означает
как «Es gibt Sein», так
и «Es gibt Zeit». Хайдеггер обращает внимание на глагол gehen (давать, дарить) и существительное Gabe («подарок»), а также на саму грамматически-пассивную
конструкцию «Es gibt», что
дает в итоге именно презентацию Бытия, или презентацию времени (но не то,
что Бытие и время могут представлять собой сами, из самих себя). Хайдеггер
обозначает множество направлений, в которых может разворачиваться анализ «Es gibt», но самым интересным из них Деррида называет анализ «Es», того, что презентирует Бытие/время. Хайдеггер не дает
исчерпывающего ответа на вопрос о том, что представляет собой «Es», но в его анализе содержится идея, которую Деррида считает
ключевой, — идея игры («Zuspiel»). «Касается ли это Бытия, времени
или разворачивания присутствия, — говорит Деррида, — «Es gibt» spielt, играет в движении Entbergen, того, что освобождает от ухода, в исчезновении исчезновения,
когда то, что скрыто, обнаруживает себя, когда спадает завеса». Но если для
Хайдеггера то, что демонстрирует себя, когда спадает завеса, есть Бытие; если
игра «Es gibt» представляется
ему бытийственной, то для Деррида эта игра есть игра смыслоозначения, разворачивающаяся
помимо Бытия, в особых сферах человеческого существования. Исчезновение исчезновения
в этих сферах отнюдь не равнозначно появлению Бытия, а если что-либо и появляется,
оно не бытийственно. На основании предыдущего анализа можно предположить,
что небытийственность, появляющаяся и проявляющаяся в игре смыслоозначения,
и есть время. То, что продуцирует эта игра, есть небытийственное бытие и несуществующее
время человеческого существования. Иначе Деррида называет их истинным даром
игры смыслоозначения. Когда выше речь шла о невозможности дара, она определялась
с позиций обыденного понимания того, что дар есть некая вещь или вообще нечто
полезное, переходящее от одного человека к другому и теряющееся в этом переходе
(точнее, в той цепочке отдаривания, которая неизбежна, даже если обратного
дара не случилось, если образовался долг). Деррида, однако, продляет эту цепочку
в обратную сторону и показывает, что для истинного дара не должно существовать
не только отдаривания или долга, но и самого дарения, и даже интенции, намерения
совершить его — решительно ничего. Ведь если даже кто-то просто помышляет
о даре кому-то другому, уже в самих своих мыслях он образует всю ту цепочку
между собой и другим, опосредованную взаимными одариваниями, которая в конце
концов (или с самого начала?) уничтожает истинный дар. Или, если подобные
мысли и появляются, они немедленно, в тот же момент, должны быть забыты. Деррида
возвращается к этой идее невозможности истинного дара на протяжении всей первой
части книги, да и потом также. И хотя он не называет имя того, с кем он полемизирует,
оно очевидно — это Хайдеггер. Но, как представляется, движет Деррида нечто
большее, чем просто стремление еще раз деконструировать фундаментальные основания
феноменологии. Два мотива могут быть обозначены здесь: попытка обратиться
к некоторым фундаментальным основаниям самой деконструкции и стремление обрисовать
взаимоотношения Бытия и времени, как они видятся с позиций деконструкции.
Первый из названных мотивов не нов для Деррида, хотя многие сочтут его невозможным
в рамках деконструкции и будут отчасти правы. Когда выше речь шла о том, что
трансцендентальный идеализм Деррида последовательнее всех других версий трансцендентального
идеализма, в качестве причины этого определялось очищение деконструкции от
всех следов имманентности Бытия. Совершенно очевидно, что деконструкция исходит
из признания невозможности содержательной экспликации Бытия. Но вот вопрос:
отказывается ли тем самым деконструкция от Бытия вообще, даже если оно признается
невозможным в том мире, который составляет предмет ее анализа, — мире differance?
Как представляется, стремление ответить
именно на этот вопрос движет Деррида, когда он вновь и вновь возвращается
к проблеме дара. В своих более ранних работах он уже анализировал проблему
Другого в языке, как того, что даже если и скрывается за семантическими структурами,
всегда уже опережается смыслоозначающей деятельностью. Но этот анализ проводился
с позиций первичности смыслоозначения, точнее, в рамках смыслоозначения, что
оставляло известную недоговоренность по поводу того, почему это опережение
вообще случилось. Для чистоты анализа требовалось обращение к тому, что возможно
прежде смыслоозначения. Здесь важно указать на различие, к которому Деррида
часто апеллирует в «П.В.»: различие между невозможным как таковым и невозможным
для мысли, между несуществующим и немыслимым. Опять-таки из контекста видно,
что это различие имплицируется Бытию, каковое невозможно, но тем не менее
мыслимо, хотя бы даже как невозможное. И вот здесь оказывается весьма пригодным
его анализ истинного дара, который невозможен, но может быть помыслен как
объект мгновенного забывания. То, что Бытие невозможно, не существует в мире
человеческого существования, хотя и может быть помыслено, принципиальным образом
различает позиции Деррида и Хайдеггера. Сиюминутное забвение несуществующего
оставляет это несуществующее за пределами, за границами человеческого мира,
тогда как полагание Бытия существующим в этом мире, пусть даже и постоянно
забываемым, предполагает присутствие Бытия в мире человеческого существования
(а это ведет ко всем тем проблемам концептуализации времени, о которых уже
говорилось ранее). Бытие вневременно, и потому аннигилирует время. Время возможно
в отсутствие Бытия, оно небытийственно, оно невозможно как существование,
но возможно как несуществующее. И вот здесь разработка идеи истинного дара
опять оказывается к месту у Деррида: время есть тот истинный дар несуществования,
который истирает, забывает Бытие еще до его появления и который тем самым
образует некоторые иные, небытийственные структуры человеческого существования.
Или образуется этими структурами. Как же все-таки это происходит? В «П.В.»
Деррида говорит о том, что «проблематика дара существует только в контексте
проблематики следа и текста». Для обоснования этого положения Деррида обращается
к короткому, в одну страницу, рассказу Ш.Бодлера «Фальшивые деньги». Сюжет
его очень прост: два друга покидают табачную лавочку, и один из них, тот,
кто только что совершил покупку, старательно сортирует сдачу по карманам.
При выходе они видят нищего, и вот, неожиданно для рассказчика, его друг подает
нищему крупную монету; в ответ на удивление рассказчика он спокойно говорит
о том, что монета все равно была фальшивая. Анализу этого короткого текста
Деррида посвящает больше половины «П.В.». В качестве одного из двух эпиграфов
к последней главе «П.В.» Деррида приводит слова Э.По о том, что там, где невозможна
подделка, там не может быть и оригинала; если же подделки не случается, это
вовсе не говорит об отсутствии оригинала. И вообще, заключает По, какое мы
имеем право говорить о подделке? Деррида оставляет без комментария это заключение,
но то, к чему он обращается непосредственно после цитирования, свидетельствует
о его полном согласии с высказанным положением. Деррида анализирует символическую
природу подделки, призванной удвоить оригинал и стать его незаконным символом,
что особенно отчетливо видно на примере денег. Но что такое деньги, как не
символ чего-то другого, того, что вовлекается в обмен и заместителем ценности
чего деньги и призваны служить? Не только деньги — и фальшивые, и настоящие
— насквозь символичны, не истинны в этом рассказе Бодлера. Все остальные компоненты
сюжета, как и оба его героя, и даже нищий, оказываются вовлеченными в символизм
неистинности, этакий фальшивый процесс обмена несуществующими дарами, подробно
анализируемый Деррида. Даже то, что в рассказе упомянуто только вскользь,
— табак, который, очевидно, покупал друг рассказчика, — представляет собой
подобный дар, о чем Деррида заключает в третьей главе «П.В.» («Поэтика табака»).
Чтобы уловить, насколько возможно, природу и предназначение этого символизма,
стоит присмотреться к основному событию, происходящему здесь, — подаче милостыни
фальшивой монетой. Пока рассказчик еще не знает, что монета фальшивая, он
воспринимает происходящее как истинный дар, королевский подарок нищему, но
одновременно допускает, что сделанное его другом рассчитано на внешний эффект,
эффект события, которого наверное бы не случилось, не будь здесь рассказчика.
Уже эта мысль значительно обесценивает дар, остатки же его ценности улетучиваются
после сакраментальной фразы о том, что монета была фальшивой. И цепочка других,
воображаемых событий проносится в голове рассказчика: возможный арест нищего,
когда он попытается расплатиться этой монетой, подозрение его друга в том,
что он хотел совершить доброе дело и обмануть Бога фальшивой монетой, что
он просто хотел развлечься, и другие. Но когда он смотрит в глаза своего друга
и видит там сияние неподкупной честности, ему становится ясно, что все только
что произошедшее на его глазах было результатом непроходимой глупости его
друга и потому непростительным злом. Рассказчик, который, по его же собственному
признанию, обладает очень обременительным даром искать полдень в два часа
дня (что во французском языке означает способность обнаруживать смыслы и значения,
не существующие в действительности, приписывать или искать то, чего нет),
так вот этот рассказчик выстраивает целый веер событий, исходя из подачи милостыни,
которая для его друга и событием-то не является. Каждый из фрагментов этой
цепочки обладает характеристиками фальшивого дара (если учесть, что все они
не соответствуют действительности). Но что такое действительность в этой истории?
Милостыня, которая подана фальшивой монетой, друг, который расценивает ее
как доброе дело, табак, который уносится как дым (или просто дым), принося
с собой воображаемое облегчение? Ничто не обладает характеристиками реальности,
ничто не истинно в этой истории. И, парадоксальным образом, все неистинное,
случающееся здесь, обладает характеристиками истинного дара, который, как
помним, чтобы быть истинным, не должен быть и не должен быть истинным. Итак,
что получается в итоге? Цепочка событий, каждое из которых обладает структурными
характеристиками истинного дара и каждое из которых, сменяя друг друга, укладывается
в последовательность времени, последовательность происходящего у читателя
на глазах. Причем последовательность эта, а значит, и длительность времени
— разная для каждого из участников этой сценки. Для рассказчика, который всегда
имел особые отношения с временем (не стоит забывать, что он из тех, кто ищет
полдень в два часа), плотность времени, его длина намного значительнее, чем
для других участников того же процесса, ибо она заполнена намного большим
числом символических замещений, которыми конституирует он эту нехитрую, казалось
бы, ситуацию. Итак, пройдя полный круг, читатель возвращается к началу: к
идее отсчета времени по плотности смыслоозначения. (См. также Переоткрытие
времени.)
E.H. Гурко
|
