|
ПОРЯДОК ДИСКУРСА
— понятие постмодернистской философии, фиксирующее конкретно-историческое
состояние дискурсивной среды, конституирующееся в качестве результата социокультурной
детерминации (регуляции, контроля и ограничения) дискурсивных практик (см.
Дискурс). Введено в одноименной работе Фуко (1970), посвященной осмыслению
сущности и механизмов социокультурной детерминации и контролирования дискурса
— см. «Порядок дискурса» (Фуко). Фуко осуществляет сравнительный анализ дискурсивных
практик, культивируемых в контексте современной культуры, и дискурсивных практик
классической европейской традиции, что позволяет ему как выявить специфику
культурного статуса дискурса, так и сформулировать интегральные закономерности
социокультурной детерминации дискурсивной сферы. Прослеживая историческую
эволюцию дискурса, Фуко начинает его историю с античного периода, в рамках
которого дискурс принадлежал к доминантным и привилегированным феноменам культурного
пространства, «вершил правосудие и присуждал каждому его долю». Подобный его
статус был обеспечен общими метафизически артикулированными основаниями античной
культуры (см. Метафизика), задающими пространство мышления, в рамках которого
бытие предполагалось пронизанным единым универсальным логосом (см. Логоцентризм),
постигаемым в рациональном усилии. Дискурс, который конституировался в культуре
подобного типа, «это был дискурс, который, предсказывая будущее, не только
возвещал то, что должно произойти, но и способствовал его осуществлению, притягивал
и увлекал за собой людей и вступал, таким образом, в сговор с судьбой /см.
Судьба — М.М./». Такой дискурс, по Фуко, оказывается не только
«облеченным полномочиями», но и весьма «небезопасным», поскольку обладает
по отношению к культурному пространству акцентированным потенциалом доминации,
персонифицированно репрезентированной в социально значимой для античного полиса
фигуре софиста. В рамках античной традиции осуществляется то, что Фуко называет
«великим платоновским разделением» в культуре: «наивысшая правда более уже
не заключалась ни в том, чем был дискурс, ни в том, что он делал, — она заключалась
теперь в том, что он говорил: ...истина переместилась из акта высказывания...
к тому, что собственно высказывается: его смыслу и форме, его объекту, его
отношению к своему референту». Важнейшим социокультурным следствием этого
ментального разделения является разрыв между дискурсом и властью: «софист
изгнан», поскольку дискурс «уже... не связан с отправлениями власти», а потому
и «не является больше чем-то драгоценным и желаемым». Более того, дискурс
как феномен, обладающий имманентным потенциалом самоорганизации (см. Дискурсивность),
может проявлять себя как хаос и демонстрирует очевидную способность к случайным
флуктуациям, — однако эти его качества не только не укладываются в парадигму
традиционного детерминизма (см. Неодетерминизм), но и оказываются фактором
деструкции как для нее, так и для основанного на ней классического стиля мышления.
В этом контексте в рамках классической культуры западного образца оформляется
двойственное отношение к феномену дискурса, конституирующееся в аксиологически
амбивалентном пространстве между типологически характеризующей европейскую
культуру «логофилией» (по Фуко, «какая цивилизация более уважительно, чем
наша, относилась к дискурсу?..» — см. Логофилия) и столь же имманентной ее
«логофобией» (см. Логофобия), вызванной имманентным противоречием между линейностью
классического стиля мышления и принципиально нелинейной природой процессуальности
дискурса (см. Дискурсивность, Воля к истине). Таким образом, дискурс, по оценке
Фуко, отнюдь не может рассматриваться в качестве нейтрального элемента Культурного
пространства. Детальный анализ механизмов регуляции дискурсивных практик со
стороны культуры позволяет Фуко сделать вывод о глубинной ограниченности и
подконтрольности дискурса в культуре классического западно-европейского образца:
«в любом обществе производство дискурса одновременно контролируется, подвергается
селекции, организуется и перераспределяется с помощью некоторого числа процедур,
функция которых — нейтрализовывать его властные полномочия и связанные с ним
опасности, обуздать непредсказуемость его события, избежать его такой полновесной,
такой угрожающей материальности». А поскольку любая культура, по оценке Фуко,
так или иначе осуществляет своего рода «прореживание говорящих субъектов»,
постольку далеко «не все области дискурса одинаково открыты и проницаемы;
некоторые из них являются в высшей степени запретными». Например, применительно
к традиционной культуре, одной из сфер жесткой регуляции дискурса выступала
сфера наррации (см. Нарратив): социальная группа эпических рапсодов конституировалась
в качестве закрытой группы, — «обучение позволяло войти одновременно и в саму
группу, и в тайну, которую сказывание обнаруживало, но не разглашало; роли
говорения и слушания не были взаимозаменяемы». Однако, по мнению Фуко, и применительно
к современной культуре (а быть может, особенно в применении к ней) позволительно
говорить о сохранении механизмов регламентации осуществления дискурсивных
актов, контроля над дискурсивными практиками и, в конечном счете, ограничения
дискурса как такового: «не будем заблуждаться на сей счет: ...даже внутри
порядка дискурса, публикуемого и свободного от всякого ритуала, все еще действуют
формы присвоения тайны и имеет место необратимость ролей». Исследуя конкретные
формы осуществления социокультурной регуляции дискурсивных практик, Фуко выделяет
внешние и внутренние ее механизмы. К внешним таким механизмам относятся:
1) «процедуры исключения», самой широко распространенной среди которых является
элементарный запрет, — например, «табу на объект, ритуал обстоятельств, привилегированное
или исключительное право говорящего субъекта — здесь мы имеем дело с действием
трех типов запретов, которые пересекаются, усиливают друг друга или компенсируют,
образуя сложную решетку, которая постоянно изменяется». По оценке Фуко, наиболее
«зарешеченными» сферами современной культуры являются сексуальность и политика
(см. Власть, Секс), — именно применительно к этим областям «решетка запретов»
оказывается «наиболее уплотнена», в ней «растет число черных клеточек». При
этом для Фуко принципиально важно, что дискурс в этом контексте оказывается
не просто тем механизмом, который «подавляет (или прячет) желание», но и реально
сам «является объектом желания» (см. Желание, Машины желания); 2) процедуры
«разделения и отбрасывания», которые представляют собой социокультурное средство
дифференциации и дистанцирования друг от друга таких феноменов, как разум
и безумие («я думаю о противопоставлении разума и безумия»), а также социальной
селекции индивидов по соответствующему критерию. По наблюдению Фуко, западная
культура, собственно, и определяла безумца как субъекта, чьи дискурсивные
практики по основным своим параметрам не совпадали с дискурсивными практиками
большинства и, следовательно, не могли вплетаться в коммуникативные процессы
внутри данной традиции, поэтому, «начиная с глубокого средневековья, сумасшедший
— это тот, чей дискурс не может циркулировать, как дискурс других». Вместе
с тем, Фуко отмечает, что феномен безумия является амбивалентным, и несовпадение
дискурса безумца с общераспространенными формами дискурсивной деятельности
может означать как отсутствие смысла, так и его своего рода чистоту, т.е.
свободу от конкретно данных (заданных данной культурой) ограничений, — иными
словами, смысл «более здравый, чем у людей здравомыслящих» (см. Безумие, Абсурд,
Нонсенс); 3) и наконец, «оппозиция истинного и ложного», которая также рассматривается
Фуко в ряду механизмов социокультурной регуляции дискурса. Наряду с перечисленными
внешними механизмами ограничения дискурса, введения со стороны культуры определенной
рамки («порядка») разворачивания его процессуальности, могут быть выделены
и внутренние (имманентные) механизмы ограничения потока дискурсивности.
К таковым внутренним механизмам он относит «процедуры, которые действуют скорее
в качестве принципов классификации, упорядочивания, распределения, как если
бы на этот раз речь шла о том, чтобы обуздать другое измерение дискурса: его
событийность и случайность /фактически нелинейность — М.М./». В контексте
этого анализа Фуко подвергает детальному аналитическому рассмотрению такие
формы организации, регламентации и контролирования процессуальности дискурса,
как «принцип комментария» (см. Комментарий), «принцип автора» (см. Автор,
«Смерть Автора») и «принцип дисциплины» (см. Дисциплина), которые оцениваются
им как «правила дискурсивной полиции». По оценке Фуко, европейская мысль,
собственно, «никогда не переставала заботиться о том, чтобы для дискурса оставалось
как можно меньше места между мыслью и речью, о том, чтобы дискурс выступал
только как некоторая вставка между «думать» и «говорить», — в конституируемом
посредством такого подхода ментальном пространстве дискурс может существовать
в двух (равно неадекватных) формах: «как если бы дискурс был мыслью, облеченной
в свои знаки, мыслью, которая становится видимой благодаря словам», или же
— наоборот — «как если бы дискурс был самими структурами языка, которые, будучи
переведены в действие, произвели бы эффект смысла» (ср. с парадигмальной фигурой
«эффекта реальности» в контексте постмодернистской текстологии — см. Эффект
реальности). Такая ситуация чревата фактическим «стиранием реальности дискурса».
К способам «стереть реальность дискурса» Фуко относит такие фундаментальные
для классической философии «темы» (=презумпции), как 1) «тема основополагающего
субъекта», которому философией «вменяется в обязанность непосредственно своими
намерениями вдыхать жизнь в пустые формы языка», обретая в интуиции смысл,
изначально заложенный в сущности вещей (см. Автор, «Смерть Автора», «Смерть
субъекта»); 2) «тема изначального опыта», вводящая в систему оснований философствования
идею о том, что «если и наличествует дискурс, то чем еще он может быть на
законном основании, как не скромным чтением? Вещи уже шепчут нам некоторый
смысл, и нашему языку остается лишь подобрать его...» (см. Метафизика); и
наконец, 3) «тема универсальной медиации», задающая такую картину мира, в
рамках которой «повсюду обнаруживается движение логоса, возводящего единичные
особенности до понятия и позволяющего непосредственному опыту сознания развернуть,
в конечном счете, всю рациональность мира» (см. Логоцентризм); и несмотря
на то, что, на первый взгляд, кажется, будто «в центр этого умозрительного
построения ставится именно сам дискурс», на самом деле («если говорить всю
правду») «сам этот логос является... не чем иным, как уже сказанным /кем-то,
трансцендентальным субъектом — M.M./ дискурсом, или, скорее, быть может, это сами вещи и события
незаметно становятся дискурсом, раскрывая секрет своей собственной сущности...».
В этой ситуации дискурс — фактически «не более чем отсвет истины, которая
в этот-то момент и рождается на собственных глазах». С точки зрения Фуко,
подобный спекулятивизм классики не позволяет раскрыть ноуменальной сущности
бытия, ибо «если все... можно принять за дискурс, если все может быть сказанным
и дискурс может говорить обо всем, — то это потому, что все вещи, обнаружив
свой смысл и обменявшись им, могут вернуться в свое безмолвное внутреннее».
Формулируя интегральную характеристику классического истолкования дискурса,
Фуко отмечает: «итак... дискурс — это всегда не более чем игра», — игра письма
(тема 1), чтения (тема 2) или обмена (тема 3), — но в любом случае «этот обмен,
это чтение, это письмо /см. Письмо, Чтение — M.M./ всегда имеют дело только со знаками», а это реально означает,
что «попадая, таким образом, в разряд означающего (см. Означающее, Означаемое),
дискурс аннулируется в своей реальности». В отличие от перечисленных презумпций
классической и неклассической философии, философия постклассическая (см. Постмодернизм)
отказывается от традиционного логоцентризма метафизического мышления (см.
Логотомия, Логомахия, Постметафизическое мышление), что освобождает процессуальность
дискурса от всех выше названных форм его метафизической регуляции («полицейского
ограничения» со стороны оснований классической культуры) и всех перечисленных
способов «старания реальности» дискурса, открывая новые горизонты разворачивания
дискурсивной сферы (см. Трансдискурсивность). В отличие от классической традиции,
современная культура, по мысли Фуко, стоит перед задачей реабилитации дискурсивности
как способности дискурса к спонтанной смыслопорождающей самоорганизации. Для
этого необходимо, согласно предлагаемой Фуко программе, осуществить следующие
шаги. Во-первых, необходимо «подвергнуть сомнению нашу /подчеркнуто
мною — M.M./ волю
к истине» как исторически заданную и детерминированную (ограниченную) конкретными
культурными парадигмами, актуальными в настоящее время. Во-вторых, следует
«вернуть дискурсу его характер события», т.е. освободить дискурсивные практики
от культурных ограничений, пресекающих возможность подлинной новизны (событийности)
мысли, связанной со случайным (не заданным исходными правилами) результатом.
И наконец, в-третьих, необходимо «лишить, наконец, означающее его суверенитета»,
подвергнув его процедурность рефлексивному анализу. Фуко формулирует конкретные
принципы метода, призванные претворить в дело обозначенную программную стратегию
по освобождению дискурса от социокультурных канонов его «порядка». К таковым
принципам он относит: 1) «принцип переворачивания», согласно которому то,
что прежде считалось источником дискypca (т.е. фигуры автора, дисциплины, комментария и т.п.),
необходимо рассматривать в качестве негативных инструментов его ограничения;
2) «принцип прерывности», требующий, чтобы любое исследование дискурса было
фундировано презумпцией отрицательного ответа на вопрос, «не нужно ли допустить
виртуальную полноту некого особого мира — мира непрерывности дискурса»; 3)
«принцип специфичности», запрещающий «полагать, что мир поворачивает к нам
свое легко поддающееся чтению лицо, которое нам якобы остается лишь Дешифровать:
мир — не сообщник нашего познания, и не существует никакого предискурсивного
провидения, которое бы делало бы его благосклонным к нам», — по Фуко, дискурс
в этом контексте следует скорее понимать как «насилие, которое мы совершаем
над вещами, во всяком случае — как некую практику, которую мы им навязываем»;
4) «правило внешнего», задающее магистральный вектор постмодернистской аналитики
дискурса как феномена культуры и заключающееся в том, чтобы идти не «от дискурса»
к его якобы наличествующему внутреннему смыслу, а «от проявлений дискурса»
— к условиям его возможности. В качестве базисных концептов аналитики, которая
должна осуществляться по указанным правилам, Фуко называет (в соответствии
с перечисленными правилами) понятия «события» (1), «серии» (2), «регулярности»
(3) и «условия возможности» (4). Таким образом, речь фактически идет о том,
чтобы рассматривать дискурс не в аспекте его «порядка», но в аспекте его спонтанной
способности к смыслопорождающей самоорганизации (см. Дискурсивность). Согласно
Фуко, «так понимаемый анализ дискурса — это не разоблачение универсальности
какого-то смысла; он выводит на свет игру навязанной разреженности /т.е. ограниченности
дискурса со стороны культуры, собственно, П.Д. — M.M./ при
основополагающей способности утверждения /т.е. дискурсивности — М.М./», что приводит постмодернизм к констатации того, что в каждой конкретной
культурной ситуации анализа дискурса мы неизбежно будем вынуждены описывать
его следующим образом: «разреженность и утверждение, разреженность, в конечном
счете, утверждения», а вовсе не «нескончаемые щедроты смысла», которые могли
бы быть реализованы при нестесненной свободе дискурсивности. (См. также Дискурс,
Дискурсивность, Трансдискурсивность.)
М.А. Можейко
|
