|
ПОЭТИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ
— понятие, содержание которого фиксирует способ (стиль, тип) мышления, основанный
на презумпции принципиальной недосказанности (неполноты) и метафоричности.
В содержательном плане П.М. предполагает радикальный отказ от жесткого рационализма,
не только допускающий, но и предполагающий внерациональные (интуитивные, образные
и т.п.) мыслительные процедуры; в плане формальном — опору на такое построение
вербальной объективации мысли, которая предполагала бы наличие своего рода
свободного пространства движения мышления (семантической пустоты текста),
что выступает условием возможности внерационального схватывания того, что
в рациональном усилии уловлено быть не может. В конститутивной своей проекции
П.М. генетически восходит к идее «трагического познания» Ницше; в модернизме
(см. Модернизм) обретает статус регулятивного принципа познания и творчества.
Так, традиция дадаизма жестко фиксирует свою негативную позицию по отношению
к тотальному рационализму европейской культуры: как писал Т.Тцара, «полагают,
будто можно рационально объяснить с помощью мысли то, что пишешь. Однако все
это весьма относительно. Мысль — это прекрасная вещь для философии, но она
относительна. [...] Не существует некой последней Истины... Неужели вы полагаете,
что благодаря тщательной утонченности логики можно доказать истину и установить
верность своих мнений? Логика, зажатая органами чувств, — это просто органическая
болезнь». В противоположность этому, дадаизм предлагает ориентацию на непосредственность
восприятия, очищенную от иллюзий рационализма и освобожденную от тисков логики:
по оценке Р.Хюльзенбека, «жизнь предстает как одновременная путаница шорохов,
красок и ритмов духовной жизни». Эту симфонию, согласно дадаизму, невозможно
адекватно зафиксировать в рациональном когнитивном усилии и выразить затем
в подчиненной формальной логике вербальной структуре, предполагающей как точность
и однозначность содержания понятий, так и исчерпанность смысла фиксируемого
события (см. Событие) в содержании конституируемой вербальной системы (тем
более, что и сама формальная логика — посредством презумпции Чёрча — подвергает
сомнению свои возможности в сфере достижения полноты). Как писал Т.Тцара,
«наука отталкивает меня, как только она становится спекулятивной системой...
Я ненавижу жирную объективность и гармонию, эту науку, которая обнаруживает
везде порядок». Стремление экстраполировать полноту и упорядоченность формальных
систем на многообразие «живого» бытия, характерное не только для науки западного
образца, но и для европейской культуры в целом, радикально отторгается модернизмом:
«я разрушаю выдвижные ящички мозга», «я против всех систем, — наиболее приемлемой
из систем является та, согласно которой принципиально не следует разделять
ни одной» (Т.Тцара). Логика как таковая мыслится дадаизмом как лишенная какой
бы то ни было креативности, — она способна лишь приводить в неподвижное и
однозначное соответствие наличные феномены (соответствующие им смыслы) и понятия
(соответствующие им вербальные структуры), — отсюда дадаистская программа
«упразднения логики, этого танца бессильных в творении» (Т.Тцара). Именно
отказ от этой общепринятой логики, претендующей на онтологическую фундированность
и (в силу этого) общеобязательность, может обеспечить не только индивидуальную
свободу познания, но и единственно адекватное видение мира, не претендующее
ни на статус полноты, ни на статус универсальности (в этом контексте модернизм
нередко апеллирует к идее безумия как отказа от традиционной логики: «чистота
индивида утверждается после состояния безумия» у Т.Тцары — см. Безумие, Нонсенс,
Абсурд). Соответственно, модернизм подвергает резкой критике и жестко-рациональную
парадигму в философии, стремящуюся к естественнонаучной однозначности в определениях
и не допускающей ни многозначности феноменов, ни их перманентной внутренней
изменчивости: «начавшись с навешивания этикетом, развернулась битва философов...»
(Т.Тцара). Между тем, согласно Арто, «всякое истинное чувство в действительности
непередаваемо. Выразить его — значит его предать. Однако перевести его на
иной язык — это значит его скрыть. Истинное выражение прячет то, что проявляет.
Оно противостоит духу в реальной пустоте природы, создавая в противоположность
этому некую полноту в мышлении. Или же, если угодно, перед иллюзорной манифестацией
природы оно создает пустоту в мышлении. Всякое мощное чувство пробуждает в
нас идею пустоты. Ясный же язык, который препятствует этой пустоте, препятствует
также и появлению поэзии в мышлении /выделено мною — М.М./». П.М. выступает в данном контексте единственной альтернативой естественнонаучному
рационализму, обретающему в западной традиции статус не просто доминирующего,
но и тотально довлеющего, — согласно позиции Т.Тцары, будучи соединенным с
логикой, искусство пришло бы к такому состоянию, когда «его характер превратился
бы в просмоленный кошмар протестантизма, в монумент». Т.Тцара противопоставляет
в этом контексте фигуры «художника-поэта и художника, нанятого газетами :
согласно позиции Т.Тцары, до дна «понятное произведение создается только журналистом»,
который всенепременно «удостоверяет понятность своего произведения» («жалкого
и дряблого... размножающегося с помощью типографических микробов»). Напротив,
«художник-поэт», носитель П.М., претендует, согласно позиции Х.Балля, на возможность
своего, индивидуального и не подчиненного универсальной системе метафизического
порядка (см. Метафизика), видения мира: «я не хочу слов, которые были изобретены
другими. Все слова изобретены другими. Я хочу совершать свои собственные безумные
поступки, хочу иметь для этого собственные гласные и согласные». Применительно
к процедуре восприятия художественного произведения, также неизмеримо возрастает
«роль смутного поэтического чувства» (Арто). Смысловой рубеж между модернистским
и постмодернистским истолкованиями П.М. фиксирует собой концепция П.М. Хайдеггера.
Согласно Хайдеггеру, в рамках европейского рационализма идеал поиска истины
оказывается замещенным сциентистским идеалом аналитической вивисекции и формально-логической
строгости: там, где техника становится инструментом «снятия завес с тайн бытия»,
там человек оказывается не субъектом, «вслушивающимся» в имманентное и «потаенное»
звучание Бытия, но субъектом, претендующим на предписывание нормы, фиксацию
меры, формулировку претендующих на исчерпывающий статус дефиниций. Полагая
возможным постижение истины посредством языка, Хайдеггер противопоставляет
деформированный грамматикой (в пределе — логикой) язык как язык «неподлинный»
— и язык поэзии. В этом контексте Хайдеггер конституирует статус П.М. как
единственной процедуры, в рамках которой возможно внерациональное схватывание
сущности, никогда не открывающейся в процедурах логико-рационального, сциентистски
ориентированного препарирования. Концепция П.М. Хайдеггера оказала основополагающее
влияние на формирование постмодернистской трактовки П.М. Последняя опирается
на следующие содержательные презумпции: 1) в контексте «постметафизического
мышления» (см. Постметафизическое мышление) оказывается в принципе невозможным
конституирование познавательного процесса как реконструкции имманентного бытию
логоса (см. Логоцентризм, Онто-тео-телео-фалло-фоно-логоцентризм), в силу
чего логически артикулированные средства познания оказываются методологически
неоперациональными. Соответственно этому, стиль мышления должен быть, согласно
постмодернистской программе, подвергнут радикальной логотомии (см. Логотомия,
Логомахия): ни на мыслительные, ни на вербальные структуры не следует возлагать
надежды с точки зрения какой бы то ни было возможности выражения в них так
называемого «общего» или «имманентного» смысла: «не следует рассматривать...
слова как универсальные понятия» (Делез). Не в последнюю очередь именно в
силу того, что «логоцентризм европейского предложения» налагает запрет на
свободную ассоциативность мышления (Кристева), постмодернизм и формулирует
программу «демонтажа логоцентризма» (Деррида); 2) в контексте культивируемой
постмодернистской философией «метафизики отсутствия» (см. Метафизика отсутствия)
теряет смысл задачи построения исчерпывающе полной концепции, формулировки
исчерпывающе полного определения и т.п., бывшие столь актуальными в классическом
(сциентистки артикулированном) естествознании и европейском рационализме в
целом: так, например, Дж.Д.Аткинс полагает основополагающим в процессе конституирования
текстовой семантики тот самопроизвольно наступающий «момент, когда текст начнет
отличаться от самого себя... становясь неопределимым с точки зрения своей
явной системы смысла /выделено мною — ММ./». Финальная
полнота смысла оказывается не только принципиально не достижимой, но и не
искомой целью: не претендующее ни на полноту смысла, ни на семантическую завершенность
«письмо суверенности» (см. Письмо) конституируется «не для того, чтобы что-то
желать сказать, что-то изложить или обозначить, но для того, чтобы заставить
смысл скользить» (Деррида); 3) в контексте программной постмодернистской ориентации
на идиографизм (см. Идиографизм) понятийное мышление (с его интенцией на универсализм
и неизменными попытками конституировать метаязык) интерпретируется как неспособное
зафиксировать в жестко универсальных средствах то, что Батай называет «суверенными
моментами» человеческого бытия и опыта. Уже ранняя версия постмодернизма выдвигает
программное требование отказа от попыток выразить последние в понятийном языке:
поскольку содержание опыта в принципе не может «устоять... под натиском понятийного
языка?», постольку «язык (понятийный) делает бессмысленными учение и поиск
моментов суверенности» (Клоссовски). Фактически в проблемном поле постмодернизма
«больше невозможно пользоваться общими понятиями: они табуированы» (М.Саруп).
По мысли Клоссовски, осуществленный постмодернизмом отказ от понятийного универсализма,
исход из задаваемого понятийным мышлением «рабства идентичностей» может быть
оценен как аналогичный по своей значимости библейскому; 4) в рамках парадигмы
«постмодернистской чувствительности» (см. Постмодернистская чувствительность)
принципиально не может быть конституировано сугубо концептуальное мышление,
тотально фундированное принципом рационализма. Основополагающим программным
требованием постмодернизма становится радикальный отказ от любых попыток построения
сциентистски артикулированных когнитивных и мыслительных стратегий: с постмодернистской
точки зрения, «наука не обладает универсальным метаязыком, в терминах которого
могут быть интерпретированы и оценены другие языки» (Лиотар). П.М. обретает
актуальность именно как мышление «поэтическое», т.е. фундированное презумпцией
отказа от логико-рационально артикулированного сциентизма, претендующего на
тотально исчерпывающую полноту познания и обязательную логическую артикуляцию
результатов когнитивных процедур. Развивая модернистскую установку на то,
что «образ, аллегория, фигура, которая маскирует то, что стремится проявить,
имеет для духа большее значение, чем ясные положения, создаваемые анализом
речи» (Арто), постмодернизм выдвигает на передний план такую характеристику
мышления (и, соответственно, выражающего его результаты текста), как метафоричность
(см. Метафора). Согласно позиции Деррида, «категории являются фигурами (skhemata), посредством которых бытие, собственно говоря, выражается
настолько, насколько оно вообще может быть выражено через многочисленные искажения,
во множестве тропов. Система категорий... соотносит проблематику аналогии
бытия — во всей своей неоднозначности и однозначности — с проблематикой метафоры
в целом. Аристотель открыто связывает их вместе, утверждая, что лучшая метафора
устанавливается по аналогии с пропорциональностью. Одного этого уже было бы
достаточного для доказательства того, что вопрос о метафоре является для метафизики
не более маргинальным, чем проблемы метафорического стиля и фигуративного
словоупотребления являются аксессуарными украшениями или второстепенным вспомогательным
средством для философского дискурса». При таком подходе уместным оказывается
вопрос, сформулированный Ф.Лаку-Лабартом и заложивший фундамент постмодернистской
текстологии: «хотелось бы задать философии вопрос о ее «форме», или,
точнее, бросить на нее тень подозрения: не является ли она в конце концов
просто литературой...». В данном контексте неизбежно оказывается актуализированной
позиция П.Валери, столь охотно цитируемого — по этому и по другим поводам
— постмодернистскими авторами: «философия, определяемая всем своим корпусом,
который представляет собой корпус письма, объективно является особым литературным
жанром... который мы должны поместить неподалеку от поэзии /подчеркнуто
мною — М.М./». В итоге постмодернизм приходит к необходимости
трактовки философии как видовой спецификации письма как такового, — в этом
контексте любая философская аналитика сводится к текстовому анализу, и ее
задача может быть определена, согласно позиции Деррида, следующим образом:
«исследовать философский текст в его формальной структуре, его риторическую
организацию. Специфику и разнообразие его текстуальных типов, его модели экспозиции
и порождения — за пределами того, что некогда называлось жанрами, — и, далее,
пространство его мизансцен и его синтаксис, которые не просто представляют
собой артикуляцию его означаемых и их соотнесенность с бытием или истиной,
но также диспозицию его процедур и всего с ними связанного». Таким образом,
это означает, что, согласно позиции постмодернизма, философию необходимо «рассматривать...
как «особый литературный жанр», который черпает свои резервы в лингвистической
системе, организуя, напрягая или изменяя ряд тропологических возможностей,
более древних, чем философия» (Деррида). В рамках такого подхода методология
понимания текста утрачивает строгость предметной специфицикации, — и философский
анализ текста, в предельной своей реализации, оказывается анализом лингвистическим
(не случайно философские текстовые аналитики Деррида в методологическом отношении
близки литературоведческим текстовым аналитикам американской «новой критики»).
Вместе с тем, единство философского и лингвистического анализа текста артикулируется
постмодернизмом не столько как снимающее какое бы то ни было содержательное
различие между философским и лингвистическим подходами к языковым средам,
сколько как реализующееся посредством функционального расщепления аналитики
текста в контексте философии языка: объективирующий П.М. «поэтический язык»,
постулирующий «свой собственный процесс как неопределимый между смыслом и
бессмыслицей», « может быть изучен через его значение и означивание /см. Означивание
— M.M./, открывая,
в зависимости от метода, структуры или процесс» (Кристева). В целом, по оценке
Д.Халлибуртона, идея П.М. обретает в современном ментальном пространстве фундаментальный
статус.
М.А. Можейко
|
