|
ИИСУС ХРИСТОС (греч.
Iesous
— калька ивритск. Jesua, Jehosua — помощь Яхве, спасение; греч. Christos — помазанник, эквивалент ивритск. Mashiah — мессия, спаситель) — в традиции христианства — богочеловек,
обладающий всей содержательной полнотой как бытия Абсолюта, так и человеческой
экзистенции (библейские «сын Божий» и «сын человеческий»); второе лицо в структуре
Троицы, Бог-Сын, воплощающий в себе Логос слова Божьего; посредник между Богом
и людьми, устами которого Господь возвещает истину откровения (ср. с непосредственным
явлением Бога Моисею в Ветхом Завете); искупитель, чья крестная жертва спасает
человечество от проклятия первородного греха (см. славян. Спас и греч. Soter — спаситель; отсюда сотериология
как теория спасения). (1) — В образе И.Х. характерный для теизма вектор личностной
артикуляции персонифицированного Бога находит свое максимальное проявление:
Абсолют обретает не просто персонифицированный облик, но подлинно экзистенциальные
человеческие черты, оказываясь открытым не только для диалогического откровения,
но и для страдания, а значит, — сострадания и милосердия, инспирируя фундаментальный
переход европейской культуры от «религии страха» (по терминологии Фромма)
к «религии любви». За редкими — на грани ересей — исключениями И.Х. является
центральным семантическим узлом вероучения практически для всех христианских
конфессий (феномен христоцентризма), задавая остро артикулированную интенцию
понимания откровения как личного и личностного контакта, что порождает в христианстве
богатейшую традицию мистики. Идея искупительной жертвы И.Х. обусловливает
в христианстве интерпретацию сотериологии как центрированной фигурой И.Х.
в качестве Спасителя (ср. с идеей Машиаха, которая, будучи эксплицитно выраженной,
тем не менее, не фундирует собою иудаизм: «если ты садишь дерево и услышал
о приходе Машиаха, закончи работу свою, а потом иди встречать Машиаха»). Христианский
Символ веры, основанный на идее вочеловечивания Бога, задает в европейской
культуре человекосоразмерную парадигму божественного служения, понятого не
в качестве дискретного героико-экстатического подвига, обращенного к Абсолюту,
но в качестве неизменного достоинства и перманентно повседневного милосердия
в отношении к ближнему (не экстремум, но норма: с любовью, но не со страстью),
делая акцент не на человечестве, но на человеке («...Жаждал, и вы напоили
меня... Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих
меньших, то сделали мне» — Мф, 25, 35 — 40). В образе И.Х., акцентирующем
не громовую мощь, но тихий глас Божий, в качестве основы и истока не только
вселенского могущества, но и подлинной свободы выступает не внешняя (физическая
или социальная) сила, но душевный покой (мир) и самообладание — парадигма
силы духа, фундирующая собою в качестве своеобычной сакральной программной
ценности всю европейскую культуру. (2) — Центральная фигура европейской (и
в целом — западной) истории — вне зависимости от результата многовековой полемики
между исторической [А.Луази, М.Гогель, Л.Дюшен, Тюбингенская школа (Ф.К.Баур,
А.Гингельфельд, К.Кестлин, Г.Пданк, Г.Фолькмар, Э.Целлер), Д.Штраус, Ю.Вельхаузен,
В.Вреде, А.Гарнак, Э.Ренан, А.Ритчль, В.Вейс, Р.Бультман и др.] и мифологической
(от Ш.Дюпюи, К.Вольнея, Б.Бауэра — до Дж.Робертсона, Т.Уайттекера, А.Немоевского,
Э.Мутье-Руссе, П.Кушу, У.Б.Смита, А.Древса и др.) школами христологии, — семантически
центрирующая и темпорально структурирующая фундирующее западную культуру видения
исторического процесса: от принятой системы летоисчисления (как новой системы
отсчета в истории человеческого духа — от Рождества Христова) до векторно-ориентированной
в будущее (идея второго пришествия и Царства Божьего — ср. с отнесенными в
прошлое дохристианскими мифологемами сакрального времени как возводимого к
легендарному моменту имеющего креационную семантику брака земли и неба или
философскими концепциями «золотого века») модели истории, что задает в западной
культуре ценностный приоритет будущего перед прошлым и настоящим. История
христианской церкви на протяжении 2 — 18 вв. знала не менее 24 человек, дерзнувших
претендовать на имя И.Х. (все казнены). (3) — Культурный символ высшего порядка,
центрирующий западную культурную традицию как в смысложизненно-аксиологическом,
так и в программно-парадигмальном планах: с одной стороны, фундируя характерную
для Европы систему ценностей, с другой — задавая в контексте европейской культуры
поведенческие сценарии, во многом альтернативные исходному западному активизму
(препоручение себя в руки Божьи и делегирование Христу как Спасителю решения
собственной судьбы), индивидуализму (нормативная максима любви к ближнему),
рационализму (концепция откровения) и волюнтаризму (парадигма смирения), а
также утверждая в контексте доминирования универсально-логического типа культурных
программ острую артикуляцию значимости личного прецедента. Именно посредством
образа И.Х. христианство сохраняет в контексте европейского целерационального
технологизма и интеллектуализма артикуляцию любви как верховной ценности человеческой
жизни (см. нетипичное для Европы, но все же присутствующее в ее тезаурусе:
«Перед великим умом я склоняю голову, перед великим сердцем — преклоняю колени»
— Л.ван Бетховен). Символ И.Х. в предельно концентрированном виде выражает
генетическую амбивалентность, специфичную для христианской Европы и генетически
восходящую как к рационализму античной, так и сакральной мудрости ближневосточной
традиций (по формулировке Тертуллиана: «что общего между Афинами и Иерусалимом?
У Академии и Церкви?»). Аксиологически акцентированный культурный статус И.Х.
как воплощенного Слова (Иоанн, 1,14) актуализирует и наполняет сакральным
смыслом исконно присущие западной традиции логико-вербальную ориентацию, когнитивный
и праксеологический оптимизм и интеллектуализм. Вместе с тем, переосмысление
основополагающего для европейской культуры феномена Логоса в качестве Бога-Сына
— наиболее персонифицированно индивидуального и экзистенциально значимого
лика в структуре Троицы — конституирует западную традицию как парадоксальный
синтез трансцендентальных и экзистенциальных ориентации, задавая в ее контексте
специфический вектор фундаментального аксиологического дуализма. Последнее
обстоятельство фундирует собою принципиальную нелинейность исторического разворачивания
содержания западной культуры, имманентную интенцию на вариабельность мышления
и парадигмальный плюрализм, достигающий своего максимального проявления в
интерпретационной стратегии постмодерна (см. Языковые игры). Оценивая роль
идеи И.Х. в истории человечества, Эко писал о том, что чудо Мессии (в контексте
богословского его понимания) может быть сопоставимо с чудом возникновения
идеи И.Х. (в контексте атеистического ее понимания — см. Атеизм) в человеческой
культуре: если «допустить хотя бы на одну секунду гипотезу, что Господа нет,
что человек явился на землю по ошибке нелепой случайности, и предан своей
смертной судьбе, и мало того — приговорен осознавать свое положение, и по
этой причине он — жалчайшая среди тварей», то «этот человек, ища, откуда почерпнуть
ему смелость в ожидании смерти, неизбежно сделается тварью религиозной, и
попытается сконструировать повествования /см. Нарратив — ММ., А.Г., A.M./, содержащие
объяснения и модели, создать какие-нибудь образы-примеры. И среди многих примеров,
которые ему удастся измыслить, в ряду примеров блистательных, кошмарных, гениально-утешительных
— в некий миг полноты времен этот человек обретет религиозную, моральную и
поэтическую силу создать фигуру Христа, то есть образ всеобщей любви, прощения
врагам, историю жизни обреченной холокосту во имя спасения остальных... Будь
я инопланетянин, занесенный на Землю из далеких галактик, и окажись я перед
лицом популяции, способной породить подобную модель, я преклонился бы, восхищенный
толикой теогонической гениальности, и почел бы эту популяцию, мизерную и нечестивую,
сотворившую столь много скверн, — все искупившей, лишь тем, что она оказалась
способна желать и веровать, что вымышленный ею образец — истинен». По мысли
Эко, даже «если бы Христос был не более чем героем возвышенной легенды, сам
тот факт, что подобная легенда могла быть замышлена и возлюблена бесперыми
двуногими, знающими лишь, что они ничего не знают, — это было бы не меньшее
чудо (не менее чудесная тайна), нежели тайна воплощения сына реального Бога»,
— и «эта природная земная тайна способна вечно волновать и облагораживать
сердца тех, кто не верует» (Эко).
М.А. Можейко,
A.A. Грицанов, А.И. Мерцалова
|
