|
ГУЛ ЯЗЫКА — метафора,
введенная Р.Бартом для фиксации процессуальности бытия вербальной среды. Предложена
в одноименной работе в 1975. Эта перманентная процессуальность, будучи, с
одной стороны, принципиально необратимой в дискретных своих актах («устная
речь необратима — такова ее судьба. Однажды сказанное уже не взять назад,
не приращивая к нему нового»), с другой — оказывается (именно в силу указанной
неустранимой интенции на семантическое «приращение нового») обладающей неисчерпаемым
креативным потенциалом в отношении феномена смысла. Как пишет Р.Барт, «в своей
речи я ничего не могу стереть, зачеркнуть, отменить — я могу только сказать
«отменяю, зачеркиваю, исправляю», то есть продолжать говорить дальше». По
аналогии с машиной (в широком смысле этого слова: Р.Барт в качестве примера
машины приводит «эротическую машину» де Сада или зал игральных автоматов как
интегральную «машину удовольствия» — см. Сад, Машины желания), Р.Барт определяет
«гул» (bruissement) как «особую музыку»: «шум исправной работы», — в отличие
от прерывающих его сбоев, «заикания» (bredouilement). Если последнее выступает в качестве «звукового сигнала сбоя, наметившегося
в работе машины» (подобно «чиханию» мотора), то «гул», напротив, есть свидетельство
исправной и плодотворной ее работы («отсюда возникает парадокс: гул знаменует
собой почти полное отсутствие шума, шум идеально совершенной и оттого вовсе
бесшумной машины; такой шум позволяет расслышать само исчезновение шума; неощутимость,
неразличимость, легкое подрагивание воспринимаются как знаки обеззвученности»).
В этом контексте Р.Барт ставит вопрос о возможности Г.Я. как возможности его
успешного функционирования, — и ответ на него оказывается, по Р.Барту, далеко
не очевидным, поскольку устная речь по самой своей дискретной природе «фатально
обречена на заикание», а письмо — «на немоту и разделенность знаков» (см.
Фонологизм, Письмо, Скриптор). В любом случае «все равно остается избыток
смысла, который не дает языку вполне осуществить заложенное в нем наслаждение».
Вместе с тем, несмотря на формальную невозможность Г.Я. как феномена вербальной
сферы, в реальном функционировании языка обнаруживают себя ситуации проявления
имманентной внутренней креативности языковой среды (например, при одновременном
чтении детьми вслух — при полном погружении в процесс — «каждым своей книги»).
В подобных ситуациях, по оценке Р.Барта, происходит полное раскрепощение означающего,
высвобождение его креативного импульса (см. Означающее). «Язык обращается
в гул и всецело вверяется означающему, не выходя в то же время за пределы
осмысленности: смысл маячит в отдалении нераздельным, непроницаемым и неизреченным
миражем... Обычно (например, в нашей Поэзии) музыка фонем служит «фоном» для
сообщения, здесь же, наоборот, смысл едва проступает сквозь наслаждение, едва
виднеется в глубине перспективы». Феномен Г.Я. интерпретируется Р.Бартом в
контексте общепарадигмальной для постмодернизма презумпции отказа от традиционной
языковой референции (см. Постмодернизм, Постмодернистская чувствительность,
Пустой знак, Трансцендентальное означаемое). Так, подобно тому, как «гул машины
есть шум от бесшумности», так же и Г.Я. — это «смысл, позволяющий расслышать
изъятость смысла, или, что то же самое, это не-смысл, позволяющий услышать
где-то вдали звучание смысла, раз и навсегда освобожденного от всех видов
насилия, которые исходят, словно из ящика Пандоры, от знака...». Это состояние
языка Р.Барт определяет как «утопичное», поскольку реально «в своем утопическом
состоянии» язык фактически «изменяет своей природе» — вплоть до «превращения
в беспредельную звуковую ткань, где теряет реальность его семантический механизм».
В ситуации Г.Я. «во всем великолепии разворачивается означающее — фоническое,
метрическое, мелодическое, и ни единый знак не может, обособившись, вернуть
к природе эту чистую пелену наслаждения». В основе Г.Я., таким образом, лежит,
по Р.Барту, невозможность обособления отдельного знака, заданная интегральной
симфоничностью, кооперацией отдельных семиотических элементов языковой среды.
В этом отношении феномен Г.Я. во многом конгруэнтен синергетически понятому
феномену сложности как макроскопическому явлению, фундированному кооперативными
взаимодействиями на микроуровне. Фундаментальным критерием «сложности» в синергетике
выступает показатель не статического характера (многоуровневость структурной
иерархии объекта и т.п.), но показатель сугубо динамический, — а именно: наличие
имманентного потенциала самоорганизации. По формулировке Г.Николиса и И.Пригожина,
критерием сложности системы выступает наличие той возможности, что в ней «при
определенных условиях могут возникать макроскопические явления самоорганизации»,
— «ни один элемент природы не является перманентной основой изменяющихся отношений»,
но «обретает тождество из своих отношений с другими элементами» (И.Пригожин,
И.Стенгерс). В современной философии языка сложность понимается именно подобным
образом, — типична в этом отношении оценка Лотманом текста как «интеллектуального
устройства», которое «не только передает вложенную в него извне информацию,
но и трансформирует сообщения и вырабатывает новые», обнаруживая «самовозрастающий
логос». Осуществление кооперации (возникновение когеренции) языковых элементов
на микроуровне текста обусловливает контекстную конкретность текстового значения,
открытую для бесконечной флуктуационной динамики: в основе значения лежит
задание контекста посредством координации (когерентности оттенков значения)
всех элементов текста, т.е. «посредством множественного смещения, взаимоналожения,
варьирования элементов» (Р.Барт). (В работе «От произведения к тексту» Р.Барт
эксплицитно интерпретирует феномен текстовой семантики как процессуальное
варьирование — порождение через варьирование — смысла, происходящее «в результате
комбинирования и систематической организации элементов».) Аналогично в деконструктивизме
феномен «следа» может быть рассмотрен именно в контексте кооперативного взаимодействия
(коммуникации) означающих: «ни один элемент не может функционировать как знак,
не отсылая к какому-то другому элементу... Благодаря такой сцепленности каждый
«элемент» ... конституируется на основе отпечатывающегося на нем следа других
элементов цепочки или системы» (Деррида). (В этом контексте «спящий», по выражению
Деррида, смысл лексем, который фиксируется им как неэксплицитный смысл, сохраненный
в тексте как отзвук предшествующих и параллельных во времени текстов, аналогичен
«гипнонам» или «сомнамбулам» как некооперированным молекулам в терминологии
И.Пригожина.) На примере самого термина «деконструкция» Деррида выявляет механизм
возникновения явленного макрозначения вербальной единицы на основании процесса,
который может быть оценен как кооперативный: «слово «деконструкция», как и
всякое другое, черпает свою значимость лишь в своей записи в цепочку его возможных
субститутов... оно представляет интерес лишь в известном контексте, в котором
оно замещает или позволяет себя определить стольким другим словам... По определению,
этот список не может быть закрытым» (см. Деконструкция). Подобные установки
могут быть обнаружены и в контексте внетекстовых постмодернистских аналитик.
Так, номадологический проект включает в себя основополагающий тезис о том,
что «ризома — союз и только союз» (Делез, Гваттари). По Делезу, «каждая «вещь»
раскрывается навстречу бесконечным предикатам, через которые она проходит,
утрачивая свой центр — то есть свою самотождественность. На смену исключению
предикатов приходит коммуникация событий». В итоге Делез постулирует интегральное
«Единоголосие Бытия» как зиждущееся на фундаменте кооперированных и коммуницирующих
между собой сингулярностей: «чистое событие, коммуницирующее со всеми другими
событиями и возвращающееся к себе через все другие события и со всеми другими
событиями». Практически Г.Я. эквивалентен для человека тотальному «Единоголосию
Бытия», ибо именно язык составляет для современного человека его сферу обитания:
если человек античности «взволнованно и неустанно вслушивался в шелест листвы,
в журчание источников, в шум ветра, одним словом — в трепет Природы, пытаясь
различить разлитую в ней мысль», то сейчас, как пишет Р.Барт от первого лица,
«я, вслушиваясь в гул языка, вопрошаю трепещущий в нем смысл — ведь для меня,
современного человека, этот язык и составляет Природу». Однако механическая
синхронность говорения или чтений отнюдь не порождает автоматически феномена
Г.Я. Необходимым условием актуализации Г.Я. выступает, по Р.Барту, то, что
он называет «эротизмом», т.е. внутренним импульсом к игровому, нелинейному
разворачиванию нон-финальной процессуальности смыслопорождения: «неужели достаточно
заговорить всем вместе, чтобы возник гул языка — столь редкостный, проникнутый
наслаждением эффект?.. Нет, конечно; нужно, чтобы в звучащей сцене присутствовала
эротика в самом широком смысле слова, чтобы в ней ощущался порыв, или открытие
чего-то нового /выделено мною — M.M./, или просто проходила аккомпанементом взволнованность»
(ср. с синергетической «неравновесностью» — см. Нелинейных динамик теория).
(См. также Эротика текста.)
М.А. Можейко
|
