|
«ФРАГМЕНТЫ ЛЮБОВНОГО
ДИСКУРСА» («Fragments d’un discours amoureux»)
— работа Р.Барта (1977), посвященная
анализу вербальных практик, используемых в соответствующей дискурсивной среде
с целью выявления их специфики и обоснования их вне-референциальной самодостаточности.
Методологическим приемом, характерным для позднего Р.Барта и наиболее ярко
проявившим себя в данной работе, является особый подход к исследуемым вербальным
феноменам, метафорически обозначаемый Р.Бартом «эротическое отношение к тексту»
(ср. с «желающей аналитикой» В.Лейча). Под последним понимается особый тип
рассмотрения языковой среды, предполагающий, во-первых, ее трактовку в качестве
самоорганизующейся и семантически креативной (см. Эротика текста), и во-вторых,
рассмотрение чтения как процедуры, обладающей особым («эротическим» или «гедонистическим»)
измерением: векторная направленность читателя на текст артикулируется как
«желание», спровоцированное тем, что текст вызывает читательское вожделение:
«читать — значит желать произведение», но для того, чтобы «гедонистическое
чтение» состоялось, текст, в свою очередь, «должен дать мне доказательства
того, что он меня желает» (Р.Барт). В этом контексте чтение оборачивается
по отношению к тексту различными инструментальными стратегиями — традиционное
чтение «реализуется через кульминационные моменты интриги», дискретно принося
читателю «удовольствие» и финально завершаясь в момент его семантико-герменевтического
«удовлетворения» (см. Текст-удовольствие), в то время как иной способ чтения
концентрируется не на своем исчерпывающем герменевтическом разрешении (обрывающем
процесс финале), но на самой процессуальности чтения как нон-финального наслаждения
(см. Текст-наслаждение). Генеральная концепция «Ф.Л.Д.» базируется на фундаментальной
для Р.Барта идее об «эротическом текстуальном теле» — единственной форме онтологии
языка, которая конституируется в процедуре взаимного кодирования (двойной
аналогии) вербального и телесного: текст мыслится как тело, тело — как текст
(см. Текст, Тело, Телесность). Важно, однако, что речь в данном случае идет
не о теле как таковом, но именно об «эротическом теле» (ср. с трактовкой хоры
как «эрогенного тела» у Кристевой — см. Хора): согласно программному тезису
позднего Р.Барта, «текст... это образ, анаграмма человеческого тела... Но
речь идет именно о нашем эротическом теле. Удовольствие от текста несводимо
к его грамматическому функционированию, подобно тому как телесное удовольствие
несводимо к физиологическим отправлениям организма» (ср. с ситуативной функциональностью
«тела без органов» у Делеза и Гваттари — см. Тело без органов). Согласно Р.Барту,
любая (от классической — до современной) фигура «любовного дискурса» основана
на феномене «отсутствия» (Р.Барт апеллирует в этом контексте к детским воспоминаниям
о напряженном ожидании отсутствующей матери), столь значимого и для постмодернистской
философской парадигмы в целом (см. Метафизика отсутствия), и для постмодернистской
текстологии (см. Пустой знак). В этом контексте единственно подлинной реальностью
любви оказывается реальность ее вербального выражения — тот «восхитительно-бесполезный
остаток усталости самого языка», который и выступает предметом анализа для
Р.Барта в «Ф.Л.Д.». Процессуальность «любовного дискурса» артикулируется Р.Бартом
как «поездка в один конец», основной целью которой оказывается «признать —
и практиковать — тавтологию»: «от слова до слова я пытаюсь разместить в других
словах индивидуальность образа, выразить уместность моего желания». — Чувство
влюбленного оказывается в этом контексте направленным фактически не на тот
предмет (того субъекта), к которому обращено: влюбленный «любит любовь», т.е.
практически стремится принадлежать (и, в конечном итоге, принадлежит) к той
группе лиц, которая практикует определенный тип дискурса. В этом отношении
сознание влюбленного, по наблюдению Р.Барта, центрировано на рефлексивном
осмыслении собственного состояния: «Я хочу знать, что случилось со мной! Что
я думаю о любви? — ...Мне фактически было бы довольно знать, что это такое».
Любовь как феномен обретает в этом контексте фактически спекулятивный характер,
возрождая как «потерянную в беседах красоту», так и «потерянную красоту бесед»
(ср. с характерным для куртуазной традиции пониманием любви как «близости
бесед» и трактовкой «ars amandi» как искусства лирического стихосложения). Собственно,
«влюбленный» и определяется им как «тот, кто говорит так:», — и
за этим двоеточием, обрывающим авторское предисловие к «Ф.Л.Д.», и разворачивается,
собственно, все ее содержание. Особенности «любовного дискурса» трактуются
Р.Бартом не как проистекающие из субъективно-психологических или, тем более,
телесно артикулированных состояний индивидуального субъекта («любящего»),
но, напротив, как детерминированным различными культурными стереотипами —
«мифами», в терминологии Р.Барта. Специфика «любовного дискурса» заключается
в том, что правила, по которым он себя реализует, не могут быть идентифицированы
не с наличными правилами актуальных (современных по отношению к каждому прецеденту
«любовного дискурса») дискурсивных практик, но с определенным (сквозным по
отношению к различным культурным традициям) набором стереотипов дискурсивных
процедур. — Так, например, «любовный дискурс», согласно оценке Р.Барта, включает
в себя конфигурации высказываний, задаваемые «сократическим» и «романтическим»
мифами, генетически восходящими к совершенно различным социокультурным контекстам.
Однако по отношению к «обычному»сознанию современной «влюбленному» повседневности
этот тип дискурса воспринимается как своего рода «аннулирование» или «взрыв
языка». Согласно Р.Барту, влюбленный, понятый как в своем автохтонном состоянии,
«не является носителем образцового сознания» (подобно тому, как «ребенок-лунатик
не является образцом игривого дитяти»), и в этом отношении практикуемый им
дискурс не может считаться тождественным нормативному дискурсу, легитимированному
в той или иной культурной среде (см. Дискурс, Порядок дискурса, Легитимация).
История любви конституируется, таким образом, как «любовная история» — рассказ
о любви: «это моя собственная, личная легенда, моя сакральная история, которую
я декламирую самому себе и эта декламация (замороженная, забальзамированная,
удаленная от практики) и есть, собственно, любовный дискурс» (см. Нарратив).
В качестве нарратива любовь артикулируется как «история, которая должна быть
исполнена — в священном смысле слова: это — программа, которая должна быть
реализована и завершена», и подлинная трагедия любви конституируется вовсе
не в пространстве межличностных коллизий, а в том обстоятельстве, что, в конечном
счете, «влюбленный не может сам написать свой роман», поскольку главным действующим
лицом любовной драмы оказывается не субъект, но язык: конкретно — практикуемый
им тип дискурса. (См. также Судьба, Эротика текста.)
М.А.Можейко
|
