|
ЕРОФЕЕВ Венедикт
Васильевич (1938 — 1990) — русский писатель, культовая фигура российского
интеллектуализма 1960 — 1990-х. Жизнь и произведения Е. выступили предметом
ряда биографических и текстуально-содержательных реконструкций мифологизирующего
типа. Отчислялся из МГУ и Орехово-Зуевского, Коломенского, Владимирского педагогических
институтов; длительное время (1958 — 1975) жил без прописки. По
различным биографическим версиям, работал грузчиком продовольственного магазина
(Коломна), подсобником каменщика (Москва), истопником-кочегаром (Владимир),
дежурным отделения милиции (Орехово-Зуево), приемщиком винной посуды (Москва),
бурильщиком в геологической партии (Украина), библиотекарем (Брянск), монтажником
кабельных линий связи (Россия, Литва, Белоруссия — всего около 10 лет), «лаборантом
паразитологической экспедиции» (Узбекистан), лаборантом ВНИИДиС «по борьбе
с окрыленным кровососущим гнусом» (Таджикистан) и т.д. Основные сочинения:
«Заметки психопата» (1956 — 1958), «Благовествование» (1962), «Москва — Петушки»
(поэма, январь — март 1970), «Василий Розанов глазами эксцентрика» (эссе,
1973), «Саша Черный и другие» (эссе, 1982); «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»
(пьеса, 1985), «Моя маленькая лениниана» (1988) и др. Книги Е. переведены
более чем на 30 языков мира. Особенности организации текстов Е. допускают
одновременное сосуществование его в восприятии читателей в качестве как создателя, так и центрального персонажа (образ
«Венички») собственных произведений, что обусловило в перспективе возможность
уникально-широкого диапазона мыслимых интерпретаций его творчества. Посредством
нетрадиционных языка, стиля, логики и базовых мыслеобразов-словоформ
Е. сконструировал универсальную символическую картину российского общества
20 ст., оцениваемую современниками как уникальная литературно-философская
модель. Распространяя (согласно оценкам очевидцев и близких
ему людей) собственное мироощущение и индивидуальный способ организации со-существования
с общественной средой на смысл и пафос своих произведений, Е. нередко воспринимался
как репрезентант исконно русской социально-психологической категории «юродивых»
(по Е., «... ты знаешь, как он стал диссидентом? Сейчас расскажу. Ты
ведь знаешь: в каждом российском селении есть придурок...
Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка?
На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор
нет ни одной Конституции. Так вот: Алеха в Павлово-Посаде
ходил в таких задвинутых...»). «Класс» юродивых был практически полностью
уничтожен советской властью. Согласно самому Е., обладатели «четырех классических
профилей», венчавших идеологические культовые сооружения в странах социализма
середины 20 в., «вонзили мне шило в самое горло... С тех пор я не приходил
в сознание и никогда не приду...». Имея право во все исторические периоды
существования России говорить (в известном смысле — от имени традиционно «безмолвствующего»
народа) власть предержащим правду, юродивые, по оценке Федотова, постоянно
находились в нравственном диапазоне «качания между актами нравственного спасения
и актами безнравственного глумления над ними», прикрываясь состоянием «притворного
безумия». По мнению Е., благополучная, обыденная жизнь являет собой всего
лишь подмену настоящей жизни: он разрушал ее, и его разрушительство отчасти
действительно имело религиозный оттенок (оценка В.Муравьева). С точки зрения
вдовы Е., Г.Ерофеевой, «религия в нем всегда была... я думаю, что он подражал
Христу». Во всем совершенном и стремящемся к совершенству Е. подозревал «...бесчеловечность.
Человеческое значило для него несовершенное... в жизни Е. мучения и труда
было несравненно больше, чем удовольствия» (мнение О.Седаковой). Мировосприятие
Е. характеризуется акцентированным провозглашением локализации собственного
существования на периферии упорядоченного и идеологически-сакрального мира:
«Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не
видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по
Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как
попало — и ни разу не видел Кремля». Видимо, не совсем правомерно сводить
жизненные метания и творческие эксперименты Е. к воплощению «кошмара коммунистической
эпохи», его ощущение России несравненно шире рамок большевистского эксперимента,
являющегося всего лишь одним из периодов, по Е., исторического существования
Отечества. « — Ерофеев, а родная советская власть — насколько она тебя полюбила,
когда твоя слава стала всемирной? — Она решительно не обращала на меня никакого
внимания. люблю мою власть. — За что же особенно ты ее любишь? —
За все. — За то, что она тебя не трогала и не сажала в тюрьму? — За это в
особенности люблю. мою власть готов любить за все. — Отчего же у
вас невзаимная любовь? — По-моему, взаимная, сколько я мог заметить. Я надеюсь,
что взаимная, иначе зачем мне жить?» (фрагмент интервью
с Е. в журнале «Континент»). Очевидная в данном случае «противоирония»
Е. не снимает серьезность как таковую (как и традиционная ирония), она не
восстанавливает серьезность, она оппонирует иронии («... бывшая российская
ирония, перекошенная на всероссийский... абсурд... Перекосившись,
она начисто лишается гражданского пафоса и правоверного обличительства»):
«Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые
и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить,
какие глаза там. Где все продается и все покупается... глубоко спрятанные,
притаившиеся, хищные и перепуганные глаза... Коррупция, девальвация, безработица,
пауперизм... Смотрят исподлобья с неутихающей заботой и мукой
— вот какие глаза в мире Чистогана... Зато у моего
народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но
— никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато
какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут
и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. Во
дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий
— эти глаза не сморгнут. Им все божья роса...». Глобальным пафосом творчества
Е. выступила его осмысленная оппозиция динамизму и энергетизму как символам
индустриальной цивилизации. Установки творчества Е., изоморфные постмодернистским
фиксациям феномена «усталости 20 века от себя самого», провозгласили самодостаточную
ценность содействия энтропии — подлинно человеческой, по Е., сублимации энергии
деятельности. По мнению Е., традиционная литература 20 ст. не адекватна духу
эпохи, она искусственно стимулирует воспроизводство сценариев разрушающего
все и вся (в первую очередь самих людей) индустриализма: «Сколько среди персонажей
русской беллетристики XIX века самоубийц — больше чем было в
действительности. Ср. в XX — повальные самоубийства, а ни один почти персонаж не
покончил с собой». Агрессия человека против природы, согласно Е., аморальна
по сути своей. Она продуцирует конформизм и механизирует человеческие эмоции.
— «Все переменилось у нас, ото «всего» не осталось ни слова, ни вздоха. Все
балаганные паяцы, мистики, горлопаны, фокусники,
невротики, звездочеты — все как-то поразбежались по заграницам еще до твоей
кончины. Или, уже после твоей кончины, у себя дома в России поперемерли-поперевешались.
И, наверное, слава Богу, остались только простые, честные и работящие. Говна
нет, и не пахнет им, остались только брильянты и изумруды. Я один только —
пахну... Ну, еще несколько отщепенцев — пахнут... Мы живем скоротечно и глупо,
они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже подыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид
почему-то вечен. Кащей почему-то бессмертен. Всякая их идея — непреходяща.
Им должно расти, а нам — умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл
огонь с Олимпа, он украл огонь для них, мерзавцев...».
Е. отвергает трактовку алчности и голода как ключевых компонентов стремления
индивида к «физическому самопроизводству» (Маркс),
отвергает культ революций как осознанного нетерпения чувств, отвергает культ
«восстания масс» как осуществляющегося в облике «не знающего пространственных
границ» карнавала. «Все на свете должно происходить медленно и неправильно,
чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян».
Желание ненужного, согласно Е., — альфа и омега истинно человеческого мотивационного
и поведенческого диапазона, начало и конец имманентного индивиду «потустороннего»
ценностно-формирующего «просвета». («Я присоединился к вам
просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо революционизировать сердца, что надо возвышать
души до усвоения вечных нравственных категорий, — а что все остальное, что
вы тут затеяли, все это суета и томление духа, бесполезнеж и мудянка...»)
Именно в указанном «просвете», по мнению Е., сосуществуют, взаимоперетекая,
святость и пьянство. Любой человек неизбежно соразмерен этому просвету; последний
всегда необходимо соразмерен человеку: «Я вынул из чемоданчика все, что имею,
и все ощупал: от бутерброда до розового крепкого
за рупь тридцать семь. Ощупал — и вдруг затомился. Еще раз ощупал — и поблек.
Господь, вот ты видишь, чем я обладаю? Но разве это мне нужно? Разве по этому
тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа!
А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри, Господь, вот:
розовое крепкое за рупь тридцать семь... И, весь
в синих молниях, Господь мне ответил: — А для чего нужны стигматы святой Терезе?
Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны. — Вот-вот! — отвечал я в восторге.
— Вот и мне, и мне тоже — желанно мне это, но ничуть не нужно! — «Ну, раз
желанно, Веничка, так и пей», — тихо подумал я, но все еще медлил. Скажет
мне Господь еще что-нибудь или не скажет? Господь молчал». Деятельностная
активность людей, ангажированная в 20 ст. превращенными идеалами покорения
природы как объективации поиска людьми собственного счастья, отвергается Е.
как антигуманная и неподлинная: «... Я вообще замечаю: если человеку по утрам
бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий — он очень дурной,
этот человек. Утром плохо, вечером хорошо — верный признак дурного человека.
Вот уж если наоборот — если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а
к вечеру его одолевает изнеможение — это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не
знаю как вам, а мне гадок. Конечно
бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады,
и закату тоже рады, — так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно.
Ну уж, а если кому одинаково скверно и утром, и вечером — тут уж я не знаю,
что и сказать, это уж конченный подонок и мудазвон.
Потому что магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский — тот даже до
одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь
к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны...». 21
век трактуется Е. как эпоха печали в ранге вселенского принципа, как столетие
сентиментальности, задумчивости, медитаций, изысканных меланхолий: «О, если
бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и
был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места
под небом — как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой
одержимости! — всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность,
если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу». В контексте утверждения особой значимости «всеобщего малодушия» как
«спасения ото всех бед, панацеи, предиката величайшего совершенства» Е. уделяет
весомое место художественно-психологическим реконструкциям феномена массового
пьянства как явления, сопряженного со всей российской историей 16 — 20 вв.
Конструктивно преодолевая традиционалистские версии социально-культурной «нагруженности»
этого явления в отечественной истории, Е. делает акцент не на состояниях эмоционального
куража, не на болезненных длительностях запоя, а на нравственно-психологических
синдромах похмелья, — выступающего в облике своеобразного соборного сопереживания,
уникального вселенского отчета за запои всех и каждого. Выпивка
как ритуал («...пить просто водку, даже из горлышка, — в этом нет ничего,
кроме томления духа и суеты. Смешать водку с одеколоном — в этом есть
известный каприз, но нет никакого пафоса. А вот выпить стакан
«Ханаанского бальзама» — в этом есть и каприз, и идея, и пафос, и сверх того
еще метафизический намек...») и душеочищающая процедура выступает у Е. как
способ преодоления гордыни трезвости («трезвой спеси»), так и как средство
преодоления гордыни пьяности (куража от невладения собой вкупе с упоением
«пьяной спесью»). Самоощущение протрезвления («...с отвращеньем читая
жизнь мою» у Е.) — это плодотворное и высоконравственное похмелье («отрицание
отрицания» в триаде элементов пьянства), это состояние предельной кротости.
(«Допустим так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят,
он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? — будет
ли он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со
стороны покажется даже, что он протрезвел».) По Е., у человека в этой
ипостаси «очень много щиколоток и подмышек, они... повсюду. Честный человек
должен иметь много щиколоток и подмышек и бояться щекотки». Е. подчеркивает
экзистенциальную значимость данных периодов жизни людей: «О, эфемерность!
О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета
до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных
и тоскующих шатенов!». Провозглашая новую парадигму позитивности торжества
энтропии в жизни человеческого сообщества, Е. формулирует созвучную ему идею
высокой самоценности «малодушия» — не как страха труса за собственную жизнь,
но как благородных опасений за все на свете, как ипостась уникального духовного
феномена российской ментальности 19 — 20 вв. — «деликатности». Признавая
неукорененность последней в строю философско-нравственных оснований отечественной
культуры («...мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность...
Самоограничение, что ли? есть такая заповеданность стыда... Я
знаю многие замыслы Бога, но для чего он вложил в меня столько целомудрия,
я до сих пор так и не знаю»), Е. трактует деликатность не как итог воздействия
на человека авторитетов, высокой морали, семьи, воспитания, общественных норм,
— она проступает у Е. из «потусторонности», «вневременной и вненазидательной».
Деликатность в понимании Е. — это готовность к сопереживанию, к преодолению
взаимонепонимания, к известной степени самоуничижения ради нравственной коммуникации
с потенциально равными тебе людьми. (См. диалог с соседями
по общежитию в Орехово-Зуево, воспроизводимый Е.: «С тех пор, как ты поселился,
мы никто ни разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну, ладно, по
большой нужде еще ладно! Но ведь ни разу даже по малой...
даже по малой!»... Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить
себя. Для того, чтобы их облегчить. А когда вернулся,
один из них мне сказал: «С такими позорными взглядами ты
вечно будешь одиноким и несчастным».) Социальная адаптация в современном
обществе, по мнению Е., изначально противопоставлена «деликатности» как нравственному
камертону, люди оказываются асоциальными самим фактом осмысленности либо неосмысленности
своего существования, социум чужд человеку, ибо он не прощает
какого бы то ни было самоустранения последнего от провозглашенных первым
целей: «...Мы с недавнего времени приступили к госпитализации даже тех, у
кого — на поверхностный взгляд — нет в наличии ни единого симптома психического
расстройства. Но ведь мы не должны забывать о способностях этих больных к
непроизвольной или хорошо обдуманной диссимуляции. Эти люди, как правило,
до конца своей жизни не совершают ни одного антисоциального поступка, ни одного
преступного деяния, ни даже малейшего намека на нервную неуравновешенность.
Но вот именно этим-то они и опасны и должны подлежать лечению. Хотя бы по
причине их внутренней несклонности к социальной адаптации...». Е.
сумел ярко продемонстрировать механизмы отторжения народной культурой страны
идеологем, внедряемых официальной властью (см. иронический парафраз шаблонов
советской пропаганды конца 1960-х, уделявшей особое внимание критике деятельности
лидеров государства Израиль того времени Моше Даяна и Аббы Эбана (Эвена):
«...отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно духовной жизнью.
Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, когда я им его расширял:
особенно во всем, что касается Израиля и арабов. Тут они были в совершенном
восторге от Израиля, в восторге от арабов, и от Голанских высот в особенности.
А Абба Эбан и Моше Даян с языка у них не сходили. Приходят они утром с блядок,
например, и один у другого спрашивает: «Ну как? Нинка
из 13-й комнаты даян эбан?» А тот отвечает с самодовольною усмешкою: «Куда
же она, падла, денется? Конечно, даян!». Наряду с
этими слово-формно-творящими экспериментами Е. нередко явно или неявно полемизировал
с уже канонизированными фигурами сопоставления характеров различных этносов
и наций в контексте сравнения особенностей национальных языков: «... я...
создал новое эссе, тоже посвященное любви. На этот раз оно все, от начала
до конца, было написано по-французски, русским был только заголовок: «Стервозность
как высшая и последняя стадия блядовитости». И отослал в «Ревю де Пари»...
— И Вам опять вернули? — спросил черноусый, в знак участия рассказчику
и как бы сквозь сон... — Разумеется, вернули. Язык мой признали блестящим, а основную идею — ложной. К русским
условиям, — сказали, — возможно это и применимо,
но к французским — нет; стервозность, сказали, у нас еще не высшая ступень
и уж далеко не последняя; у вас, у русских, ваша блядовитость, достигнув предела
стервозности, будет насильственно упразднена и заменена онанизмом по обязательной
программе; у нас же, у французов, хотя и не исключено в будущем органическое
врастание некоторых элементов русского онанизма, с программой более
произвольной, в нашу отечественную содомию, в которую через кровосмесительство
— трансформируется наша стервозность, но врастание это будет протекать в русле
нашей традиционной блядовитости и совершенно перманентно!..» (Ср. у Э.-М.Ремарка
о неспособности не русских ощущать различие между «блядью» и «стервой».)
Е., уникально ощущая состояние вселенской затерянности человека в социальном
мире 20 в., акцентированно не проводил водораздела между жизнью и смертью
личности в направленно унифицируемом мире, полагая их двумя сторонами одной
медали: «Я вышел из дому, прихватив с собой три пистолета, один пистолет я
сунул за пазуху, второй — тоже за пазуху, третий — не помню куда. И, выходя
в переулок, сказал: «разве это жизнь? Это колыхание струй и душевредительство».
Божья заповедь «не убий», надо думать, распространяется и на самого себя («Не
убий себя, как бы не было скверно»), но сегодняшняя скверна и сегодняшний
день вне заповедей. «Ибо лучше умереть мне, нежели жить, — сказал пророк Иона.
— По-моему, тоже так...». Е. задавал людям крайние, предельные вопросы о смысле
бытия. Предощущение Е. неизбежной конечности эпохи тоталитаризма в СССР и
ретрансляция им этой идеи в высокохудожественной и эмоционально-окрашенной
форме выступили значимым фактором раскрепощения духа советской интеллигенции
1970 — 1980-х. Язык произведений Е., изоморфный молчанию «вечности», — это
слово надежды, это слово обретения, это озвучание метафизических оснований
русской души: «И если я когда-нибудь умру — а я очень скоро умру, я знаю,
— умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи
и изнутри постигнув, но не приняв, — умру, и Он меня
спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» — я буду молчать,
опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто
знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая
не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже? Мы все как бы пьяны,
только каждый по-своему, один выпил больше, другой — меньше. И на кого как
действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого
мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить.
А я — что я? я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший
в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, — я трезвее всех
в этом мире; на меня просто туго действует... «Почему же ты молчишь?» — спросит
меня Господь, весь в синих молниях. Ну что я ему отвечу? Так и буду: молчать,
молчать...». Произведение Е. «Москва — Петушки» являет собой
прецедент культурного механизма создания типичного для постмодерна ризоморфного
гипертекста: созданный для имманентного восприятия внутри узкого круга «посвященных»,
он становится (в силу глубинной укоренности используемой символики в культурной
традиции и узнаваемости в широких интеллектуальных кругах личностного ряда
ассоциаций) феноменом универсального культурного значения. (См. также
Алкоголь.)
A.A. Грицанов
|
