|
ДИСКУРС (discursus:
от лат. discere — блуждать) — вербально артикулированная
форма объективации содержания сознания, регулируемая доминирующим в той или
иной социокультурной традиции типом рациональности. Неклассический тип философствования
осуществляет своего рода переоткрытие феномена Д. — как в контексте вербально-коммуникативных
практик (анализ социокультурной обусловленности речевых актов в структурализме
и постструктурализме; трактовка Хабермасом Д. как рефлексивной речевой коммуникации,
предполагающей самоценную процессуальность проговаривания всех значимых для
участников коммуникации ее аспектов — см. Структурализм, Постструктурализм,
Хабермас), так и широком социо-политическом контексте (расширительное понимание
Гоулднером Д. как инструмента социальной критики — см. Философия техники).
Значимый статус обретает понятие «Д.» в контексте лингвистических аналитик
(интерпретация Д. как «речи, присваемой говорящим», у Э.Бенвениста и в целом
постсоссюрианская традиция), в рамках семиотической традиции (например, презумпция
дискурсивной компетенции в концепции семиотико-нарративных аспектов речевой
деятельности А.-Ж.Греймаса и Ж.Курте — см. Нарратив, Семиотика), в проблемном
поле исследований культурологического характера (например, интерпретация Д.
в качестве языковых практик, «экстраполированных за пределы предложения» в
контексте изучения функционирования «телевизионной культуры» у Дж.Фиске) и
т.д. Доминантной тенденцией анализа Д. во второй половине 20 в. становится
тенденция интеграции различных аспектов его рассмотрения — вне дисциплинарных
барьеров. Теория Д. конституируется в качестве одного из важнейших направлений
постмодернизма, методология которого оформляется на пересечении собственно
постмодернистской философии языка, семиотики, лингвистики в современных ее
версиях (включая структурную и психолингвистику), социологии знания и когнитивной
антропологии. В связи с вниманием философии постмодернизма к проблемам вербальной
и — особенно — речевой реальности (см. Постмодернизм, Постмодернистская чувствительность)
понятие «Д.» оказывается в фокусе внимания, переживая своего рода ренессанс
значимости. Так, например, в самооценке Фуко, аналитика Д. конституируется
как один из фундаментальных приоритетов его творчества: «я просто искал ...
условия функционирования специфических дискурсивных практик». Собственно,
предметом «археологии знания» выступает «не автор, не лингвистический код,
не читатель или индивидуальный текст, а ограниченный набор текстов, образующих
регламентированный Дискурс» (Фуко). Аналогичные приоритеты могут быть обнаружены
в деконструктивизме Дерриды: «разрыв («Рассеивание», текст, носящий это название,
есть систематическое и разыгранное исследование разрыва) надо... заставить
бродить /ср. с discere, т.е.
«блуждать» — М.М., С.Л./ внутри текста» (см. Деконструкция,
Деррида). В отличие от историко-философской традиции, понимавшей Д. как своего
рода рационально-логическую процедуру «скромного чтения», т.е. декодирования
по мере возможностей имманентного миру смысла (см. Метафизика), постмодернизм
интерпретирует дискурсивные практики принципиально альтернативно: «не существует
никакого пре-дискурсивного провидения, которое делало бы его /мир — М.М.,
С.Л./ благосклонным к нам» (Фуко). В контексте классического мышления
Д. репрезентирует автохтонный смысл и имманентную логику объекта; постмодернизм
же — в контексте «постметафизического мышления» (см.) — центрирует внимание
на нонсенсе как открытой возможности смысла (см. Нонсенс) и на трансгрессивном
прорыве из смысла в его открытость (см. Трансгрессия). В контексте конституируемого
постмодернистской философией «постметафизического мышления» Д. интерпретируется
«как насилие, которое мы совершаем над вещами» (Фуко). Репрезентирующий в
себе специфику характерного для той или иной социокультурной среды типа рациональности,
Д. — посредством накладывания ее матриц — деформирует автохтонные проявления
«предмета говорения», в силу чего может быть охарактеризован как «некая практика,
которую мы навязываем» внешней по отношению к Д. предметности (Фуко). Согласно
постмодернистскому видению дискурсивных практик, в Д. объект не репрезентируется
в его целостности (см. Отражение), но процессуально осуществляется как последовательная
(темпорально артикулированная) спекулятивная (семиотически артикулированная)
актуализация последнего (аналогична дискретность исполнений музыкального произведения
с его семантической тотальностью у Ингардена). Аналогично, в постмодернистской
трактовке субъект-субъектных отношений фундированная презумпцией понимания
коммуникация уступает место процессуальности вербальных игровых практик и
процессуальности дискурсивных процедур (ср. у Б.Заходера: «Не знаю сам, своими
ли словами // Я излагаю сказанное Вами, // Или — еще не сказанное Вами //
выражаю Вашими словами»). В процессуальности Д. феномен Я теряет
свою определенность, оказавшись всецело зависимым от того, что Фуко обозначил
как «порядок Д.»: «я есть то, что я есть, благодаря контексту, в котором нахожусь»
(Х.Л.Хикс). В этом плане важнейшим аспектом постмодернистских аналитик Д.
является исследование проблемы его соотношения с властью. Будучи включенным
в социокультурный контекст, Д. как рационально организованный и социокультурно
детерминированный способ вербальной артикуляции имманентно-субъективного содержания
сознания и экзистенциально-интимного содержания опыта не может быть индифферентен
по отношению к власти: «дискурсы... раз и навсегда подчинены власти или настроены
против нее» (Фуко). По оценке Р.Барта, «власть (libido dominanti) ...гнездится в любом дискурсе, даже если он рождается
в сфере безвластия». Исходя из этого, постмодернизм усматривает в демонстрируемой
сознанием «воле к знанию» отголосок тирании «тотализирующих дискурсов» (Фуко).
Частным проявлением «власти Д.» выступает «власть письма» над сознанием читателя,
реализуемая как «интенция Текста» (Э.Сейд, Р.Флорес). Дискурсивное измерение
письма ограничивает принципиальную «свободу Текста» (Ф.Лентриккия), создавая
во внутритекстовом пространстве «плюральность силовых отношений» (Фуко) и
конституируя текст в качестве «поливалентности дискурсов» (Ф.Лентриккия),
т.е. своего рода «психического поля сражения аутентичных сил» (Х.Блум). Как
субъект-объектное, так и субъект-субъектное отношения растворяются в игре
дискурсивных кодов (почему Д. и характеризуется Батаем как «разлучающий»),
утрачивая свою определенность: человек как носитель Д. погружен в дискурсивную
среду, которая и есть тот единственный мир, который ему дан. — Единственно
возможной в данном контексте гносеологической аналитикой мета-уровня выступает
для постмодернизма анализ самого Д. : исследование условий его возможности,
механизм осуществления его процессуальности, сравнительные аналитики различных
типов Д. и т.п. Фуко формулирует по этому поводу так называемое «правило внешнего»,
которое заключается в том, чтобы идти не от Д. к его якобы наличествующему
внутреннему смыслу, а от проявлений Д. — к условиям его возможности. В рамках
подобной стратегии философствования центральным предметом философии оказывается
Д., понятый в аспекте своей формы, а это значит, что центральное внимание
философия постмодернизма уделяет не содержательным, а сугубо языковым моментам.
Д. рассматривается постмодернистской философией в контексте парадигмальной
для нее презумпции «смерти субъекта»: согласно Фуко, «Д. — это не жизнь; время
Д. — не ваше время... в каждой фразе правил закон без имени, белое безразличие:
«Какая разница, кто говорит, — сказал кто-то, — какая разница, кто говорит».,.»
(см. «Смерть субъекта», «Смерть Автора»). Постмодернистская парадигма «смерти
субъекта» не только влечет за собой выдвижение феномена Д. на передний план,
но и задает ему фундаментальный статус: «речь идет о том, чтобы отнять у субъекта
(или у его заместителя) роль некого изначального основания и проанализировать
его как переменную и сложную функцию дискурса» (Фуко). В этом контексте Д.
начинает рассматриваться как самодостаточная форма артикуляции знания в конкретной
культурной традиции — вне каких бы то ни было значимых моментов, привносимых
со стороны субъекта. — В этом семантическом пространстве Д. конституируется
как могущий осуществляться в автохтонном (так называемом «анонимном») режиме:
«все дискурсы, каков бы ни был их статус, их форма, их ценность», разворачиваются
«в анонимности шепота» (Фуко). Таким образом, Д. трактуется постмодернизмом
в качестве самодостаточной процессуальности: «Д.... имеет форму структуры
толкований. Каждое предложение, которое уже само по себе имеет толковательную
природу, поддается толкованию в другом предложении», — реально имеет место
не интерпретационная деятельность субъекта, но «моменты самотолкования мысли»
(Деррида). Это означает, что какова бы ни была цель дискурсивной процедуры,
всегда — и в рамках письма, и в рамках чтения — «субъект... не бывает экстерриториальным
по отношению к своему дискурсу» (Р.Барт). Вместе с тем, именно процессуальность
дискурсивных процедур оказывается тем пространством, в рамках которого человек
«сам превращает себя в субъекта» (Фуко). Указанная процедура выступает предметом
специальной аналитики в «История сексуальности» Фуко (см. Хюбрис), в «Дискурсе
любви» Кристевой, во «Фрагментах любовного дискурса» Р.Барта, фиксирующих,
что, в конечном итоге, «любовь есть рассказ... Это моя собственная легенда,
моя маленькая «священная история», которую я сам для себя декламирую, и эта
декламация (замороженная, забальзамированная, оторванная от моего опыта) и
есть любовный дискурс» (собственно, влюбленный и определяется Р.Бартом, как
«тот, кто говорит» определенным образом, точнее — с использованием определенных
клише). В данной своей интенции постмодернистская теория Д. семантически сближается
с нарратологией, в рамках которой Д. осмысливается как «общая категория лингвистического
производства», а нарратив (см.) — как «подвид Д.» (Й.Брокмейер, Р.Харре).
Сохраняя конституированную в историко-философской традиции презумпцию социокультурной
артикулированности Д., философия постмодернизма полагает, что «Д. — это сложная
и дифференцированная практика, подчиняющаяся доступным анализу правилам и
трансформациям» (Фуко). Форма объективации одного и того же содержания может
— в зависимости от доминирующего в обществе типа рациональности — варьироваться
в самом широком диапазоне (например, от классической христианской формулы
до «покупательную способность даждь нам днесь» в «Утренней молитве» у Н.Ю.Рюда).
Развивая эту идею, Фуко фиксирует следующие типы возможных трансформаций дискурсивных
практик: 1) деривации (внутридискурсивные зависимости), т.е. трансформации,
связанные с адаптацией или исключением тех или иных понятий, их обобщения
и т.п.; 2) мутации (междискурсивные зависимости), т.е. трансформации позиции
говорящего субъекта, языка или соответствующей предметности (смещение границ
объекта); 3) редистрибуции (внедискурсивные трансформации), т.е. внешние по
отношению к Д., но не безразличные для его эволюции социокультурные процессы.
Согласно точке зрения Фуко, для конституирования типологии Д. ни формальные,
ни объективные критерии не являются приемлемыми: «существуют ... собственно
дискурсивные свойства или отношения (не сводимые к правилам грамматики и логики,
равно как и к законам объекта), и именно к ним нужно обращаться, чтобы различать
основные категории дискурсов». В качестве критериев классификации дискурсивных
практик Фуко избирает «отношение к автору (или отсутствие такого отношения),
равно как и различные формы этого отношения», экспрессивная ценность Д., открытость
их для трансформаций, способы отношения Д. и придания им ценности, способы
их атрибуции и присвоения, способы адаптации Д. к культуре (объективирующиеся
в отношении к культурной традиции) и т.п. Важнейшим моментом постмодернистской
типологии Д. является выделение особой ситуации в развитии культурной традиции,
— ситуации, которая связана с автором, находящимся в «трансдискурсивной позиции».
Последняя специфична тем, что открывает новый горизонт трансформаций соответствующего
проблемно-семантического поля, различных по своей сущности, но неизменно релевантных
исходному (авторскому) типу Д.: согласно Фуко, происходит возвращение к исходному
Д., но «это возвращение, которое составляет часть самого Д., беспрестанно
его видоизменяет... возвращение есть действенная и необходимая работа по преобразованию
самой дискурсивности» (так, например, пересмотр текстов Галилея не может изменить
механику, лишь добавляет нечто в массив суждений о ней; пересмотр же текстов
Маркса — существенно меняет марксизм). Существенным аспектом постмодернистской
концепции Д. является его интерпретация в свете идеи нелинейности (см. Нелинейных
динамик теория): Д. рассматривается в контексте таких презумпций, как презумпция
его креативного потенциала, презумпция заложенности в нем тенденции ветвления
смысла, презумпция имманентной неподчиненности Д. принудительной внешней каузальности
и т.п. Особое значение приобретают в этом контексте такие (наряду с приведенным)
этимологические значения латинского термина diacursus, как «круговорот» (см. Хора) и «разветвление, разрастание»
(см. Сюжет). По ретроспективной оценке постмодернизма, классическая культура,
выделяя среди Д., «которыми обмениваются изо дня в день», те, «которые лежат
в основе некоторого числа новых актов речи... бесконечно сказываются, являются
уже сказанными и должны быть еще сказаны», тем не менее, жестко ограничивала
креативный потенциал последних фигурами комментария и автора. Прежде всего,
это ограничение касается (направлено против) возможности случайности. По мысли
Фуко, «комментарий предотвращает случайность дискурса тем, что принимает ее
в расчет: он позволяет высказать нечто иное, чем сам комментируемый текст,
но лишь при условии, что будет сказан и в некотором роде осуществлен сам этот
текст». Д. замыкается на себя, пресекая самую возможность семантической новизны
в подлинном смысле этого слова: «открытая множественность, непредвиденная
случайность оказываются благодаря принципу комментария перенесенными с того,
что с риском для себя могло бы быть сказанным, — на число, форму, вид и обстоятельства
повторения. Новое не в том, что сказано, а в событии его возвращения» (Фуко).
Аналогичные функции выполняет по отношению к Д. и такая фигура классической
традиции, как автор, с той лишь разницей, что если «комментарий ограничивал
случайность Д. такой игрой идентичности, формой которой были... повторение
и тождественность», то «принцип... автора ограничивает ту же случайность игрой
идентичности, формой которой являются индивидуальность и я» (Фуко). Детальный
анализ механизмов регуляции дискурсивных практик со стороны культуры позволяет
Фуко сделать вывод о глубинной ограниченности и подконтрольности Д. в культуре
классического западно-европейского образца. Фуко связывает это с тем, что
реальная креативность дискурсивных практик, открывающая возможность для непредсказуемых
модификаций плана содержания, подвергает, по его мнению, серьезным испытаниям
глубинные парадигмальные установки европейского стиля мышления. Прежде всего,
это относится к идее универсального логоса, якобы пронизывающего космически
организованное (и потому открывающегося логосу познающему) мироздание, чьи
законы в силу своей необходимости делают все возможные модификации порядка
вещей предсказуемыми и не выходящими за пределы интеллигибельных границ. —
Таящиеся в Д. возможности спонтанности, чреватой случайным и непредвиденным
выходом за рамки предсказуемых законом состояний, ставят под угрозу сам способ
бытия классического типа рациональности, основанный на космически артикулированной
онтологии и логоцентризме. Таким образом, за видимой респектабельностью того
статуса, который, казалось бы, занимает Д. в классической европейской культуре,
Фуко усматривает «своего рода страх»: «все происходит так, как если бы запреты,
запруды, пороги и пределы располагались таким образом, чтобы хоть частично
овладеть стремительным разрастанием Д. ...чтобы его беспорядок /креативный
хаос, Хюбрис — ММ, С.Л./ был организован в соответствии с фигурами,
позволяющими избежать чего-то самого неконтролируемого» (см. Хаос, Хюбрис).
По оценке Фуко, страх перед Д. (характеризующая европейский менталитет логофобия,
рядящаяся в одежды и маски логофилии) есть не что иное, как страх перед бесконтрольным
и, следовательно, чреватым непредсказуемыми случайностями разворачиванием
креативного потенциала Д., — страх перед хаосом, разверзающимся за упорядоченным
вековой традицией метафизики Космосом и не регламентируемым универсальной
необходимостью, — «страх... перед лицом всего, что тут может быть неудержимого,
прерывистого, воинственного, а также беспорядочного и гибельного, перед лицом
этого грандиозного, нескончаемого и необузданного бурления Д.». В отличие
от классической традиции, современная культура, по мысли Фуко, стоит перед
задачей «вернуть Д. его характер события», т.е. освободить дискурсивные практики
от культурных ограничений, пресекающих возможность подлинной новизны (событийности)
мысли, связанной со случайным (не заданным исходными правилами) результатом.
Рассматривая «событие» как флуктуацию в поле Д., Фуко, наряду с этим, фиксирует
и ее автохтонный (реализуемый на уровне самоорганизации дискурсивного поля
и не сопряженный с познавательным целеполаганием мыслящего субъекта) характер,
эксплицитно противопоставляя «событие» — «творчеству» и относя последнее к
числу ключевых интерпретационных презумпций европейской классики. Выдвигая
— в противовес культуре классического типа, где «с общего согласия искали
место для творчества, искали единство произведения, эпохи или темы, знак индивидуальной
оригинальности и безграничный кладезь сокрытых значений», — радикально новую
методологию исследования дискурсивных практик, Фуко разрабатывает и принципиально
новый для этой сферы категориальный аппарат, эксплицитно вводящий понятие
случайной флуктуации в число базисных понятийных структур новой дискурсивной
аналитики. По оценке Фуко, «фундаментальные понятия, которые сейчас настоятельно
необходимы, — это... понятия события и серии с игрой сопряженных с ними понятий:
регулярность, непредвиденная случайность, прерывность, зависимость, трансформация».
Важнейшим методологическим выводом, в который результируется осуществленная
Фуко смена ракурса видения процессуальности Д., является следующий: по мнению
Фуко, в сфере исследования дискурсивных практик «более уже невозможно устанавливать
связи механической причинности или идеальной необходимости. Нужно согласиться
на то, чтобы ввести непредсказуемую случайность в качестве категории при рассмотрении
продуцирования событий». Остро ощущая отсутствие в гуманитарной сфере «такой
теории, которая позволила бы мыслить отношения между случаем и мыслью», Фуко
делает значительный шаг в создании таковой концепции, рефлексивно фиксируя
при этом главное ее содержание в качестве введения в гуманитарное познание
идеи случайности: «если задаешься целью осуществить в истории идей самый маленький
сдвиг, который состоит в том, чтобы рассмотреть не представления, лежащие,
возможно, за дискурсом, но сами эти дискурсы как регулярные и различающиеся
серии событий, то, боюсь, в этом сдвиге приходится признать что-то вроде этакой
маленькой (и, может быть, отвратительной) машинки, позволяющей ввести в самое
основание мысли случай, прерывность и материальность. Тройная опасность, которую
определенная форма истории пытается предотвратить, рассказывая о непрерывном
развертывании идеальной необходимости». (Особенно интересна в данном пассаже
оценка указанного генератора случайностей в качестве «отвратительного», схватывающая
оценку наличной культурой идеи непредсказуемой неравновесности как противной
актуальным для обыденного сознания классическим идеалам линейного детерминизма,
гарантирующего предсказуемое поведение систем.) Таким образом, в контексте
дискурсивной аналитики Фуко в ткань философской рефлексии постмодернизма входит
эксплицитное требование введения в когнитивные процедуры презумпции случайной
флуктуации (см. Неодетерминизм, Необходимость и случайность). В этом отношении
можно говорить, что, фокусируя свое внимание на феномене Д., постмодернистская
философия не задает особое видение последнего, но выдвигает требование разрушение
традиционного Д., фиксируя необходимость формирования неканонических стратегий
дискурсивных практик, возвращающих субъекту его атрибутивное свойство «суверенности»
(Батай). Однако, согласно позиции постмодернизма, именно в процедурах отказа
от традиционно понятого Д. и подстерегает сознание дискурсивность, впитанная
носителем западного типа рациональности в процессе социализации (см. Социализация):
«жертвуя смыслом, суверенность сокрушает возможность дискурса: не только прерыванием,
цезурой или раной внутри дискурса (абстрактная негативность), но и вторжением,
внезапно открывающим в таком отверстии предел дискурса и иное абсолютное знание»
(Деррида). В связи с этим тот, кто «устроился в надежной стихии философского
дискурса... не в состоянии прочитать по его упорядоченному скольжению такой
знак, как «опыт»...» (Деррида), и именно поэтому «часто... когда полагают,
что балласт гегелевской очевидности сброшен, на самом деле, не зная этого,
не видя ее, остаются в ее власти... Никогда еще гегелевская очевидность не
казалась столь обременительной, как в этот момент, когда она нависла всем
своим бременем» (Деррида). Происходит своего рода «ослепление традиционной
культурой, которая выдает себя за естественную стихию дискурса». В этой ситуации
постмодернизм постулирует необходимость, «перейдя от конечного знания к бесконечному
— добраться, как бы раздвигая пределы, к иному модусу знания — недискурсивному,
таким образом, чтобы вне нас родилась иллюзия удовлетворения той самой жажды
знания, которая существует в нас» (Батай). Вместе с тем, однако, «попрание
дискурса (и, следовательно, вообще закона...) должно, как и всякое попрание,
тем или иным образом сохранить и утвердить то, что им преодолевается в злоупотреблении»
(Деррида), — а именно конституировать то, что Б.Смарт обозначил в этом контексте
как «еретический Д.». К центральному проблемному полю современной интерпретации
Д. относятся такие проблемы, как проблема соотношения Д. с идеологией (М.Пеше,
Ж.-Ж.Куртин, К.Фукс), — в том числе и в ее советско-социалистической версии
(П.Серио); проблема семантического потенциала дискурсивных сред (П.Анри, К.Арош,
Ж.Гийому, Д.Мальдидье); проблема Другого в контексте дискурсивных практик
(Ж.Отье-Ревю), а также методологические проблемы аналитик Д. (Р.Робер, Э.Пульчинелли
Орланди) и др. (См. также Дейк ван, Порядок дискурса, Дискурсивность, Воля
к истине, Комментарий, Дисциплина, Логофилия, Логофобия, Дискурсия, Трансдискурсивность,
Забота об истине, Игры истины, Интердискурс, Автоматический анализ дискурса,
Эффект-субъект.)
М.А. Можейко,
о. Сергий Лепин
|
