|
ДАДАИЗМ — направление
в модернизме, культивируемое в период с 1916 по 1921 и связанное с именами
таких авторов, как Т.Тцара (основоположник Д.), Х.Балль, Р.Хюльзенбек, Г.Арп,
М.Янко, Г.Прайс, Р.Хаусман, В.Меринг, О’Люти, Ф.Глаузер, П.А.Биро, М.д’Ареццо,
Дж.Канторелли, Р.ванРеез, Г.Тойбер, А.Морозини, Ф.Момбелло-Пасквати, Ф.Пикабия,
К.Швиттерс и др. Д. был поддержан А.Бретоном, Ф.Супо (см. Сюрреализм), П.Реверди,
П.Элюаром, Л.Арагоном и др. В определенный период своего творчества к нему
примыкали Г.Гросс, М.Дюшан, М.Эрнст. Название течения связано с центральным
для Д. термином «дада», характеризующимся предельной плюральностью и в силу
этого принципиальной неопределенностью значения: по формулировке Т.Тцары,
«из газет можно узнать, что негры племени Кру называют хвост священной коровы:
ДАДА. Кубик и мать в определенной местности Италии: ДАДА. Деревянная лошадка,
кормилица, двойное согласие по-русски и по-румынски: ДАДА...». За нарочито
педалированной внешней эпатажностью Д. (танцы в мешках «под урчание молодых
медведей», вечера «гимнастической» и «химической» поэзии с неизменным вмешательством
полиции и т.п.) стоит программный отказ Д. от традиционных ценностей разума,
религии, морали и красоты, фундированный глубинным идеалом свободы. И если
на уровне эксплицитных самоопределений этот идеал выглядит сугубо негативным
(классический лозунг Д. «дадаисты не представляют собой ничего, ничего, ничего;
несомненно, они не достигнут ничего, ничего, ничего»; тезис Тцары о том, что
«дада ничего не означает»; ретроспектива Г. Гросса: «Мы с легкостью издевались
надо всем, ничего не было для нас святого, мы все оплевывали... мы представляли
собой чистый нигилизм, и нашим символом являлось Ничто, Пустота, Дыра» и т.п.),
то на уровне основополагающих идей Д. обнаруживается серьезная постановка
фундаментальной проблемы соотношения устремленности сознания к свободе (по
формулировке Т.Тцары, «дада — из потребности в независимости») и его принципиальной
несвободы в контексте культуры, — несвободы, которая проявляется посредством
диктата рациональной логики и языка над спонтанностью мысли. В этом плане
Д. может быть оценен как раннее и нашедшее далеко не все адекватные средства
для своего выражения предвосхищение оформившихся много позднее в рамках постмодернизма
идей власти языка (Барт) и «власти-знания» (Фуко), программной стратегии отказа
от презумпции языковой референции (см. Пустой знак) и от жестко линейной логики
и перехода к принципиально плюральным (свободным) нарративным практикам (см.
Нарратив), реализующихся не посредством подчиненных диктату рациональной логики
и жесткой определенности собственного объема и содержания понятий, но посредством
схватывающих чувственную сиюминутность спонтанности симулякров (см. Симулякр).
Вместе с тем, если структурный психоанализ зиждется на изначальном признании
неустранимости языковой артикулированности (а значит, и социальной ангажированности
и — соответственно — несвободы) сознания (Лакан о вербальной артикуляции бессознательного),
на базе чего впоследствии оформляется такая презумция постмодерна, как «смерть
субъекта», то Д., напротив, пытается утвердить индивидуальную свободу сознания
путем освобождения от языка и дискурса: «я читаю стихи, которые ставят перед
собой целью ни много ни мало, как отказ от языка» (Х.Балль). По оценке Тцары,
«логика — это всегда некое осложнение. Логика всегда ложна. Она дергает за
ниточки понятия, слова, взятые со стороны своей формальной внешней оболочки,
чтобы сдвинуть их по направлению к иллюзорным краям и центрам. Ее цепи убивают,
это тысяченогое огромное существо, душащее всякую независимость» (ср. с идеей
Лакана о «цепочках означающих», очерчивающих индивидуальную судьбу, и тезисом
Дерриды о необходимости децентрации текста, ибо наличие фиксированного центра
было бы ограничением того, «что мы можем назвать свободной игрой структуры»
и что лежит в основании деконструктивистской стратегии по отношению к тексту).
Отсюда идеи Д. о безумии как о внедискурсивном, внеязыковом, внелогическом
и — следовательно — свободном способе бытия: «есть огромная разрушительная
негативная работа, которую нужно осуществить. Нужно вымести все, вычистить.
Чистота индивида утверждается после состояния безумия» (Тцара). Аналогично,
в «Манифесте к первому вечеру дадаистов в Цюрихе»: «Как достигают вечного
блаженства? Произнося: дада. Как становятся знаменитыми? Произнося: дада.
С благородным жестом и изящными манерами. До умопомрачения, до бессознательности.
Как сбросить с себя все змеиное, склизское, все рутинное, борзописское? Все
нарядное и приглядное, все примерное и манерное, благоверное, изуверное? Произнося:
дада», т.е. артикулируя принципиально внедискурсивную бессмыслицу (Х.Балль).
И если бытие — это изначально бытие несвободы, «если жизнь — это дурной фарс,
лишенный цели и изначального порождения, и раз уж мы полагаем, что должны
выбраться из всей этой истории чистыми, как омытые росой хризантемы, мы провозглашаем
единственное основание для понимания: искусство» («Манифест дада 1918 года»,
Тцара). В этой связи программным постулатом Д. является постулат отсутствия
позитивной политической программы («У нас не было никакой политической программы»
— Г.Гросс); практически все дадаисты выступили против Берлинской группы Д.,
провозгласившей требование «международного революционного объединения всех
творческих и думающих людей во всем мире на основе радикального коммунизма»
(Манифест «Что такое дадаизм и какие цели он ставит себе в Германии» — Хаусман,
Хюльзенбек, Голишефф, 1919). Генеральная стратегия и credo Д. локализуются в принципиально иной сфере: «Уважать
все индивидуальности в их безумии данного момента» (Тцара), — снятие языкового
и логического диктата возможно только в художественном творчестве, и именно
последнее, с точки зрения Д., должно освободить неповторимую индивидуальность
бессознательного: ‘‘я не хочу слов, которые были изобретены другими. Все слова
изобретены другими. Я хочу совершать свои собственные безумные поступки, хочу
иметь для этого собственные гласные и согласные» (Балль). Д., таким образом,
может быть рассмотрен как важный этап в содержательном развитии презумпции
идиографизма (см.). В этом контексте Д. постулирует спонтанность («мысль рождается
на устах», по словам Тцары) как единственно адекватный способ творческого
самовыражения: «можно стать свидетелем возникновения членораздельной речи.
Я просто произвожу звуки. Всплывают слова, плечи слов, ноги, руки, ладони
слов. Стих — это повод по возможности обойтись без слов и языка. Этого проклятого
языка, липкого от грязных рук маклеров, от прикосновений которых стираются
монеты. Я хочу владеть словом в тот момент, когда оно изчезает и когда оно
начинается» (Балль). Собственно, самое дада и есть не что иное, как «траектория
слова, брошенного как звучащий диск крика» (Тцара). В идеале акт творчества
есть акт творения собственного, личного, не претендующего на общечеловеческую
универсальность (авторского), равно как и не претендующего на хронологическую
универсальность (одноразового) языка: «У каждого дела свое слово; здесь слово
само стало делом. Почему дерево после дождя не могло бы называться плюплюшем
или плюплюбашем? И почему оно вообще должно как-то называться? И вообще, во
все ли наш язык должен совать свой нос? Слово, слово, вся боль сосредоточилась
в нем, слово... — общественная проблема первостепенной важности» (Балль).
— Горизонт Д. неизбежно сдвигается: идеалом выступает уже не просто вышедшая
из-под дискурсивного контроля спонтанность, порождающая собственный (ситуативный
и сиюминутный) язык, но спонтанность внеязыковая, обнаружившая под сброшенной
рациональностью первозданность («активную простоту», по Тцаре), понятую в
Д. как подлинность: «слово «Дада» символизирует примитивнейшее отношение к
окружающей действительности, вместе с дадаизмом в свои права вступает новая
реальность. Жизнь предстает как одновременная путаница шорохов, красок и ритмов
духовной жизни, которая без колебаний берется на вооружение дадаистским искусством»
(Р.Хюльзенбек). В силу данных презумпций Д. ретроспективно оценивается постмодернизмом
как предвосхитивший постмодернистский отказ от концепции языковой референции
и идеи означивания (Кристева о «гетерогенности по отношению к значению и означиванию»
в творческих «экспериментах дадаистов»). Игровое начало и спонтанность Д.,
реализующиеся в пространстве языковых жанров в переориентации с жесткой линейной
логики на свободную ассоциативность («рифмы льются созвучно звону монет, а
флексии скользят вниз по линии живота» — Тцара), в невербальных художественных
жанрах реализуют себя в технике коллажа (например, «автоматические рисунки»
Г.Арпа или «мерцизм» К.Швиттерса, произвольно объединяющий в объемных конструкциях
газетные полосы, деревянные фигуры, пучки волос, трамвайные билеты, драпировки
из ткани, детские игрушки, предметы женского белья и др., руководствуясь единственно
принципом спонтанности свободных ассоциаций). Осуществленное в рамках постмодерна
конституирование коллажа в качестве фундаментального принципа организации
как художественного произведения (см. Конструкция), так и культуры в целом,
во многом восходит к дадаистскому пониманию коллажа как пространства содержательно-ассоциативной
свободы в задающем принципиальную несвободу от ассоциаций поле культурных
смыслов (см. Нарратив). (См. также «Украденный объект», Коллаж, Анти-психологизм.)
М.А. Можейко
|
