|
БАХТИН Николай Михайлович (1894 — 1950) — русский философ
и филолог. Старший брат М.М.Бахтина. Учился в Петербургском университете (с 1913). Окончил
Николаевское кавалерийское училище (1917). Сражался против большевиков в рядах
Добровольческой армии. Эмигрировал. В течение пяти лет служил в Иностранном
легионе. В 1924 — 1928 — сотрудник журнала «Звено». Окончил Сорбонну. В 1932
переселяется в Англию. Дружил с Витгенштейном. Вступил в коммунистическую
партию (1939). После смерти Б. была издана его книга «Лекции и эссе: Избранное
из неопубликованного» (1963). Первые публикации Б. — о поэзии и о Легионе
— носят биографический характер. Статья «Военный монастырь» (1924) и статья-рецензия
«Книга о солдате» (1924) — это попытка человека, прошедшего службу в Иностранном
легионе, оправдать «идею солдата», которую отвергает современная Б. европейская
культура: «По праву и обязанности солдату пристало брать жизнь просто, крепко
и прямо; поэтому ему не место в такой культуре, основная тенденция которой
— усложнение и запутывание, дробление и схематизация» («Книга о солдате»).
По мысли Б., последнее столетие европейской истории и особенно мировая война
упразднили солдата как особый тип со своим мироощущением и своей кастовостью.
Между тем солдат — не просто воин, но и носитель особой культуры, которая
уже потому обладает подлинностью, что всегда требует не только ума (особенно
в искусстве полководца), но и дела. Эти взгляды были лишь частным выражением
общих воззрений Б., которого и в литературе, и в философии всегда привлекает
не совершенство формы, не стройность и завершенность системы, но то, что толкает
к действию. Он уважает доктрины пусть и ограниченные, но цельные. Например,
«хаотическому» миру многих современных ему писателей Б. предпочитал «ограниченный,
завершенный и до конца человечный» мир «классициста» А.Франса, поскольку «здравый
смысл, к которому современность относится с пренебрежением», в классицизме
есть «начало охраняющее, собирающее личность», которое не дает ей «распылиться
в стихийных энергиях космоса и потерять себя в непознаваемом». Та же склонность
отдавать предпочтение не сложности, но ясности и простоте (за которой стоит
преодоленная сложность) — заметна и в подходе Б. к философии Ницше, и в его
интерпретациях творчества (поэтического и философского) П.Валери. Современная
поэзия, по мнению Б., переживает кризис, который определяется сдвигом в языковом
сознании. Изначально поэтическое слово — слово заклинательное, произносимое.
В такой «поэзии для слушателя» (античная поэзия) музыке дано реальное звучание,
и поэтому в ней отчетливей и тверже логический остов, а сам материал распределен
во времени, со своими кульминациями и спадами. Звучащая поэзия властно вовлекает
слушателя в свое течение, ибо призвана повелевать. В новейшей поэзии «для
читателя» незвучащая музыка слова вынуждена оберегать себя — она выходит на
передний план, затушевывая логический остов этой поэзии. Отсутствие жесткой
направленности во времени каждую «точку пути» делает равно существенной. Поэзия
становится «келейной», превращается в искусство тончайших узоров, в которые
надо вникать внимательно и многократно. Такая «мыслимая» поэзия, удаляя звук,
умалила и смысл, и «слово, в его двоякой сущности — звучащей и указующей,
— медленно умирало» («О произносимом слове»). Поэт-заклинатель (Орфей) сменился,
согласно Б., поэтом-ремесленником, который изготовляет безделушки для узкого
круга любителей. Тот же, кому претит заниматься стихотворными пустяками, вынужден
оставить стихи и «обратиться к работе над перестроением всей современной культуры».
С размышлением над современным состоянием поэзии связан и интерес Б. к стихосложению,
особенно к работам русских формалистов. Высоко оценивая результаты отдельных
работ (особенно В.Жирмунского), Б. резко отзывался о попытках придать формальному
методу универсальный характер, поскольку он способен раскрыть структуру любого
словесного объекта, но не способен ответить на вопрос, что собственно делает
прием художественным приемом. И лишь общее, философское уяснение природы целостного
слова дает, по Б., основание всем частным методам. С 1925 Б. ведет в «Звене»
рубрику «Из жизни идей». Большинство статей этой рубрики — по содержанию авторские
исследования Б., оформленные в виде рецензий на вышедшие издания. Рецензия
Б., как правило, не «созерцательна», она не всегда подробно описывает содержание
книги, но это всегда — размышление о той ситуации в «мире идей», которая эту
книгу породила, и о самой «жизни идей» как таковой. Б. привлекает всякая попытка
выйти за рамки чисто умозрительных идей, всякая попытка превратить слово в
действие. Степень самостоятельности статей колеблется от простого пересказа,
как, например, работа «Пять идей» о Шелере, что, впрочем, было редкостью,
— до совершенно оригинальных работ, где только тема определена вышедшей в
свет книгой, как, например, статья «Константин Леонтьев», поводом для которой
послужила книга Бердяева. В целом, собранные вместе, эти статьи дают представление
не только о пристрастиях Б., но и о его «творческой лаборатории». Многие из
этих статей послужили толчком для других его работ. Можно говорить о «ницшеанстве»,
«кантианстве» или «язычестве» Б. (сам он говорил и о влиянии на его поколение
идей Гуссерля). Но его прежде всего интересует не сама доктрина, а способность
ее стать частью жизни. Даже ценимые и почитаемые Б. мыслители: Ницше, П.Валери
как философ, Ж.Маритен, Э.Гуссерль, К.Леонтьев и др. привлекают его не столько
содержанием своих учений, своих «систем», сколько подходом к мыслительной
деятельности, стилем своего мышления, умением из многих направлений сделать
выбор в пользу одного. Наиболее отчетливо это положение прозвучало в статье
«Современность и фанатизм» (1925): отсутствие «существенной конкретной тенденции
или идеи, иерархически подчиняющей себе все многообразие духовной жизни»,
в современности приводит к «мирному сожительству противоположных идей». Но
«для того, чтобы действовать, нужен окончательный, беспощадный выбор», а «у
современного сознания нет силы — до конца избрать и до конца отвергнуть. Поэтому
целостное идейно-обусловленное действие — исключено из современности. Но там,
где нет сознательного выбора, вступает в силу инерция. Тот, кто не пожелал
до конца стать покорным орудием одной истины, — становится точкой приложения
безликих космических сил». Рубрика «Из жизни идей» не замыкалась только лишь
на философии. В поле внимания Б. оказывались и новые идеи в области филологии,
психологии, медицины. Кульминацией его творческой деятельности в эмиграции
стало то «живое», действенное слово, к которому он всегда стремился, — четыре
лекции (февраль — март 1927) на тему «Современность и наследие эллинства»:
1) «История и миф», 2) «От Гомера к трагедии», 3) «Торжество и разложение
трагической концепции мира», 4) «О возможности и условиях нового Возрождения».
Лекции Б. встретили восторженный прием среди русских эмигрантов (Г.Адамович).
После закрытия «Звена» Б. публикует две работы, которые стали итоговыми для
Б.-философа: «Антиномия Культуры» (1928) и «Разложение личности и «внутренняя
жизнь» (1930). В эссе «Антиномия культуры» Б. вскрывает трагедию человеческого
самосознания. По мнению Б., для человека культура — орудие и средство оградить
себя от враждебных сил хаоса, перед которыми он беззащитен. Человек хочет
с ее помощью навязать свой порядок природе, надчеловеческому строю вещей.
Так возникает его разрыв с миром, который «ощущается уже как нечто внешнее
и чуждое, как среда и материал для человеческого самоутверждения». Но здесь
и возникает основная антиномия культуры: «То, что является для человека необходимым
условием самоутверждения, то, что обеспечивает ему независимость по отношению
к миру и дает возможность себя осуществить, — то самое неизбежно вырастает
в препятствие для самоутверждения». Совершенствуясь, культура «в силу и в
меру своего совершенства» становится независимой от человека, поскольку в
самом акте строительства заключена роковая двойственность и противоречивость.
Современная культура, которая создавалась тысячелетиями, дает, по мысли Б.,
пищу для самых противоположных стремлений. Но хоть «еще никогда человек не
располагал таким богатством средств и форм самоутверждения» — он никогда еще
не был и «столь ограничен в своей творческой инициативе». Даже восстание против
культуры — уже предусмотрено в ней и учтено. Культура стала сложной системой
принуждений: «Религиозные догматы, истины математики, прокламации бунтарей,
требования моды, устав о налогах и правила версификации — все это связано
какой-то молчаливой, бессознательной круговой порукой». Выбор, как подлинно
свободный акт, человек уже совершил, и, создав культуру, — стал ее покорным
орудием, вскормив целый сонм демонов-повелителей: демона валюты, демонов истин
и идей, демонов ценностей, верований, логических законов. «Созданная как орудие
самоутверждения, культура с неизбежностью превратилась в орудие самоотрицания».
И если первобытный человек был рабом внешних, космических сил, то теперь люди
— рабы демонов, которых сами породили, которые не могли возникнуть и существовать
без сознательного человеческого соучастия: «Они могучи только до тех пор,
пока мы добровольно питаем их своей кровью, пока мы не можем, или не смеем,
или не хотим отказать им в этой пище — древней, сладчайшей пище всех демонов
и всех богов». Можно ли культуру оправдать, можно ли ее в корне изменить и
исправить, или нужно отвергнуть? — эти вопросы Б. оставляет открытыми, заметив,
что, возможно, «неутолимая жажда строительства и самоутверждения» вложена
в человека вместе с его бытием, что «самый акт человеческого самоутверждения
уже несет в себе свое отрицание» — и тогда антиномия культуры может быть преодолена
только вместе с бытием. Согласно Б. («Разложение личности и «внутренняя жизнь»),
современный человек живет одновременно в двух планах: внешнем («спит, ест,
ходит на службу») и внутреннем («мыслит, чувствует, страдает, радуется»),
которые существуют почти независимо друг от, друга. В этом разделении человек
находит болезненное удовольствие, он питает свою внутреннюю жизнь суррогатами
жизни: романами, газетами, алкоголем. Искусство и философия превращаются в
наркотик. Внутренняя жизнь усложняется, крепнет за счет внешней, отвращает
человека от действия. Во всем человек ищет только себя, свои чувства. В результате
— «форма личности (то, как она проявляет себя во вне) и ее содержание (то,
как она сама сознает себя изнутри), — иначе говоря действие и сознание — перестали
быть двумя нераздельными аспектами единого Я. Потеряв свое единство, личность
теряет и свою живую связь с миром». С точки зрения Б., в животном царстве
между желанием или внешним воздействием и последующим действием нет никакого
колебания — полное тождество внешнего и внутреннего. Человеку дано сознание,
то есть свобода выбора между несколькими равно осуществимыми действиями (а
также и свобода уклониться от активного выбора), и вместе с этим приходит
возможность разлада между внешней и внутренней жизнью. Свое единство, цельность
человек должен еще завоевать. Сознание у Б. — обратная сторона действия, предварительное
его состояние, и только в связи с этим действием оно получает свой смысл.
Если сознание превращается в самоцель — человек погружается во «внутреннюю
жизнь» и тем самым отказывается от цельности. Только действительный выбор,
который предполагает готовность к выбору, к утверждению одних возможностей
и мужество отречься от других, дает творческое тождество внешнего и внутреннего,
т.е. цельную личность. В противоположность этому «внутренняя жизнь» рождается,
когда дух жадно цепляется за все противоречивые возможности или трусливо пасует
перед выбором. Человек (будь то мыслитель, хирург, военачальник и т.д.) более
всего является собою в моменты высшего напряжения, когда он целиком находится
в своем действии. И это чувство личности «менее всего похоже на самоуглубление
и самосозерцание», для которых надо сначала «размякнуть», перестать быть самим
собой. Поэтому «поиски собственного Я через самоанализ и интроспекцию никакого
Я в конце концов не находили: под их ищущим взором оно неизменно распадалось
на душевные атомы, на какие-то психические клочки и обрывки, не связанные
ни в какое единство». И это — неизбежное следствие всякого самоуглубления
(например, психологическо-аналитической литературы, завершенной Прустом),
поскольку при нарушении живого тождества внешнего и внутреннего личности уже
нет. Единство личности нельзя просто найти в себе, его можно только осуществить.
Б. попытался также очертить, как «культ внутренней жизни отразился на общем
строе культуры». Если прежде человек готов был платить за познание жизнью,
то 19 в. стал временем «безграничного духовного стяжательства» в своем стремлении
«все знать, все понимать, всему сочувствовать, перевоплощаться в дух любой
эпохи, завладеть тайнами и постижениями всех культур и всех реалий». Идеи
стали быстро множиться, перестав воздействовать на реальность, превратились
в мертвые схемы. Материальная жизнь, освобожденная от власти духа, стала двигаться
по своим механическим законам, перед которыми современный человек оказался
беззащитным. И мировая война уже показала, что культура, поставившая своей
целью «бесконечное расширение сознания», обречена на гибель. Не случайно,
по мысли Б., в послевоенных поколениях ощутима «подозрительность к возвышенным
абстракциям». Чтобы встать на путь воссоздания современной личности, нужно,
— полагал Б., — вспомнить заветы эллинов: следовать дельфийскому изречению
«познай самого себя» с тем, чтобы перестроить себя «в согласии с познанной
нормой человеческого совершенства».
С.Р. Федякин
|
