Творогов О.В. Литература Древней Руси

ЛИТЕРАТУРА КИЕВСКОЙ РУСИ (XI-XII вв.)
(продолжение главы)

«Слово о полку Игореве». «Слово о полку Игореве» — самое значительное произведение литературы Киевской Руси. И в то же время это памятник исключительно сложной судьбы. Единственный дошедший до нового времени список «Слови» погиб в 1812 г., и это обстоятельство привело к тому, что не раз возникали сомнения в древности «Слова» или даже утверждения, что этот памятник всего лишь гениальная имитация под старину, произведение XVIII в., автором которого является или еще не открытый нами гений, или, напротив, известное лицо, например Иоиль Быковский, архимандрит Спасо-Ярославского монастыря.

«Слово», казалось бы, досконально изучено, ему посвящены сотни статей и исследований, однако ученее продолжают ставить новые вопросы, еще подлежащие разработке и требующие дополнительных разысканий.

С одной стороны, специалисты-филологи, отечественные и зарубежные, поэты-переводчики «Слова» и просто любители памятника не перестают восхищаться его художественным совершенством, а с другой — постоянно звучат сетования на «испорченность» текста «Слова», не иссякает поток предлагаемых поправок, дополнений или перестановок в его тексте.

Литература о «Слове о полку Игореве» огромна. В последние годы вышли две книги Д. С. Лихачева, в которых анализируется идейное содержание памятника, система его образов, особенности его поэтики[1]. На фоне культуры XII в. рассматривает «Слово» в своей книге Е. Осетров[2]. Выход этих книг, рассчитанных не только на специалистов, но и на широкого читателя, делает излишним возвращение ко всем разнообразным проблемам изучения «Слова» в данной работе. Мы ограничимся поэтому лишь некоторыми вопросами. Во-первых, представляется целесообразным вновь подытожить ту обширную аргументацию, которая позволяет нам сейчас с непоколебимой уверенностью говорить о «Слове» как о памятнике древнерусской литературы XII в. Доказательства. подлинности и древности «Слова» — это одновременно чрезвычайно благодарный материал, на котором можно познакомить читателя с приемами филологических исследований древнерусских текстов. Во-вторых, коснемся трех вопросов, которые продолжают интенсивно изучаться именно в последние годы: о жанре «Слова», о времени его создания, об авторе «Слова». Все эти проблемы оказываются самым теснейшим образом связанными с вопросом об идейном содержании «Слова», ибо оно приобретает новые, дополнительные черты в зависимости от того, когда и для чего был написан этот памятник.

Проблема датировки «Слова» и его подлинности. Неверно думать, что можно глубоко понять смысл и художественные особенности древнерусского памятника, изучая его сам по себе, имея под рукой лишь словарь древнерусского языка и курс исторической грамматики. В действительности же понять древнерусский памятник можно, только обладая глубокими (а не элементарными) знаниями истории языка, палеографии, истории той эпохи, когда памятник был создан, и той, о которой он повествует, широкой начитанностью в древнерусской литературе, знаниями законов и приемов древнерусской поэтики, сведениями о методах работы древнерусских книжников. Помимо всего этого, необходимо владеть методикой научного исследования.

Можно без преувеличения сказать, что методика современного филологического исследования памятников древнерусской литературы во многом была отработана и выверена именно на исследовании «Слова о полку Игореве», подобно тому как методика текстологического исследования вырабатывалась в ходе изучения русского летописания.

Именно применение всей этой сложной суммы знаний и фактов в сочетании с методологической и методической вооруженностью и позволяет нам с уверенностью говорить о древности (и соответственно — о подлинности) «Слова о полку Игореве».

«Слово о полку Игореве» посвящено историческому событию — походу князя Игоря Святославича Новгород-Северского на половцев в 1185 г. События этого похода подробно изложены в южнорусской летописи (вошедшей в состав Ипатьевской летописи, старший список которой датируется первой четвертью XV в.)[3] и значительно короче (к тому же с рядом фактических неточностей) в летописях Владимиро-Суздальской Руси, отраженных в Лаврентьевской, Радзивиловской и других летописях[4].

Однако «Слово» — не историческая повесть. Оно не ставит своей целью подробно и последовательно охарактеризовать всю историю злосчастного похода Игоря, бедствий Руси во время ответного набега половцев, обстоятельства побега князя из половецкого плена и т. д. Цель автора иная — осмыслить происшедшие события на широком фоне русской истории двух столетий, осмыслить и вынести свое суждение о половецкой опасности, о политике князей, о понятии княжеского долга и княжеской чести в конкретной обстановке русской истории конца XII в. Совершенно справедлива известная оценка «Слова» К. Марксом, видевшим в нем «призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ»[5].

Но несмотря на свой оценочный, а не историко-описательный характер, «Слово» насыщено разнообразнейшим историческим материалом, далеко выходящим за рамки фактической канвы самих событий 1185 г. При этом в памятнике достаточно много намеков, фактов, имен, которые ставят в туник современных комментаторов, хотя, несомненно, они были понятны современникам похода. Поясним эту мысль подробнее.

В результате скрупулезных разысканий, сравнения рассеянных в разных летописях фактов, после составления генеалогических таблиц, — словом, после специальной исследовательской работы мы смогли в конце концов прокомментировать и объяснить большинство таких фактов, имен и исторических ассоциаций. Но ведь «Слово» не научный трактат, а произведение, рассчитанное на мгновенное восприятие на слух (или при чтении). Рядом с чтецом (если допустить, например, публичное чтение «Слова» в княжеском кругу) не мог же стоять ученый историограф-комментатор, по ходу чтения толкующий текст. Все эти исторические или, правильнее сказать, политические экскурсы были рассчитаны на современников, понимавших их с полуслова, как во время Великой Отечественной войны не требовали даже в бытовом разговоре пояснения имена выдающихся военачальников, героев-фронтовиков, писателей или артистов, пользовавшихся широкой известностью в те годы. Эта привязанность «Слова» к исторической обстановке XII в. — один из важнейших аргументов в пользу его древности, при этом древности в узком смысле слова, ограниченной десятилетием-двумя от событий Игорева похода. Но обратимся к примерам.

В «Слове» мы читаем: «Се у Римъ кричать подъ саблями Поло-вецкыми, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глъбову!»[6]. Как же поняли эту фразу первые издатели, специально комментировавшие текст «Слова»? Они воспроизвели начало фразы как: «Се Уримъ кричать...» и к слову «Урим» сделали следующее примечание: «Один из воевод или союзников князя Игоря, в сем сражении участвовавший». Про Владимира же они писали: «Кого сочинитель сей поэмы разумеет под именем сына Глебова, решительно сказать нельзя, ибо из современников сему происшествию сыновья, от князей Глебовых рожденные, были: Владимир, сын Глеба Юрьевича, княжившего в Переяславле, Ростислав, сын князя Глеба Всеславича, княжившего в Полоцке, Роман, сын князя Глеба Ростиславича, княжившего в Рязани»[7]. Достаточно, однако, внимательно прочитать летописный рассказ о событиях 1185 г., чтобы понять, что речь идет о городе Римове, захваченном Кончаком (жители его, как сказано в летописи, «вси взяти быша» в плен), и Владимире Глебовиче, который, обороняя свой Переяславль, был «язвен» тремя копьями.

Итак, автор «Слова» упомянул события, хорошо знакомые его слушателям и читателям, его современникам, а ученые-комментаторы не смогли сразу понять смысл этой лаконичной фразы.

Автор «Слова», имея в виду поход Всеволода Большое Гнездо на волжских болгар, восклицает: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити...» (с. 51). А издатели в комментарии предположили, что речь здесь идет о Всеволоде Ольговиче, отце Святослава Киевского.

Автор «Слова» был человеком XII в. не только в своей осведомленности, но и по своему мировоззрению. Эта черта памятника подробна рассматривалась Д. С. Лихачевым[8]; этой же точки зрения придерживается и А. Н. Робинсон, считающий, что употребление и истолкование в «Слове» понятия «Русская земля» также «служит одним из свидетельств подлинности и древности этого великого поэтического памятника»[9].

Но, разумеется, самым надежным аргументом в пользу древности «Слова» являются факты отражения «Слова» в памятниках древнерусской письменности.

«Слово» отразилось в приписке 1307 г. на рукописи «Апостола», в Степенной книге, в поздних переделках «Повести об Акире Премудром» и в одной из редакций «Сказания о битве новгородцев с суздальцами». Однако решающим являются соотношения «Слова» и «Задонщины» — памятника, воспевающего победу русских над Мамаем в Куликовской битве в 1380 г. О том, когда была создана «Задонщина» — непосредственно после битвы или несколько десятилетий спустя, идут споры, но для нас достаточен тот бесспорный факт, что старший из сохранившихся ее списков датируется концом XV в., и, следовательно, раз «Слово» явилось источником «Задонщины», то оно не могло быть написано позднее этого времени.

На несомненное сходство «Задонщины» со «Словом» обратили внимание еще в середине XIX в., как только были обнаружены первые ее списки. Находка «Задонщины» сразу же показала всю несостоятельность рассуждений о позднем происхождении «Слова». Однако французский ученый Луи Леже выдвинул гипотезу, что все могло произойти и иначе: на основании «Задонщины» неизвестный автор мог создать «Слово о полку Игореве». Поэтому встал вопрос о соотношении этих двух памятников: какой же из них был объектом подражания?

У этой проблемы есть по крайней мере две стороны. Во-первых, если допустить вторичность «Слова», то окажется, что кто-то, обнаружив список «Задонщины», повествующей о победе Дмитрия Донского над татарами, решил скрыть находку этого патриотического памятника[10] и использовать его лишь как материал для создания рассказа о поражении малоизвестного удельного князя в борьбе с половцами. Уже этот факт скептикам объяснить трудно. Но это еще не все. Почему на основании «Задонщины» была создана повесть именно о походе Игоря, а не о каком-либо ином, победоносном походе русских князей? «Задонщину» с летописным рассказом о походе Игоря связывает одна единственная фактическая нить — в «Задонщине» упомянута река Каяла (причем упомянута лишь в одном из шести известных нам списков — списке Ундольского). Итак, путь должен был быть таким: получив в свое распоряжение список с упоминанием Каялы (но не список Ундольского, а список, наиболее близкий к авторскому тексту «Задонщины» и ныне утраченный), мнимый автор «Слова» должен был обнаружить единственное упоминание той же реки в летописи: название Каялы встречается только в одной летописи (Ипатьевской), открытой для науки лишь в 1808 г. Причем автор «Задонщины» сделал все возможное, чтобы запутать своего подражателя XVIII в. : во всех списках ее читается: «Те бо [татары. — О. Т.] на реке на Каяле одолеша род Афетов [русские считались потомками библейского персонажа, сына Ноя Иафета]. И оттоля Русская земля седит невесела, а от Калатьския рати до Мамаева побоища тугою и печалью покрышася...» и далее: «А от Калатьские рати до Мамаева побоища 170 лет». В других списках говорится — 160 лет, но все равно очевидно, что речь в «Задонщине» идет о битве на Калке, состоявшейся в 1223 г. (расчет лет немного не точен). Значит, мнимый автор «Слова» в XVIII в. должен был пренебречь указанием своего источника и искать в летописи вовсе не описание битвы на Калке, а событие, происшедшее за тридцать восемь лет до этого, — битву на Каяле.

Но, пожалуй, решающим оказывается другой факт, явление, которое можно назвать инерцией подражания. Суть его в следующем. «Задонщина», подражая «Слову», очень часто использовала те или иные фразы и образы «Слова», входя в противоречие с логикой и даже смыслом собственного сюжета и текста.

Приведу лишь три примера.

Вспомним начало «Слова»: «Не лъпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестии о пълку Игореве, Игоря Святъславлича?» (с. 43). В «Задонщине» (по списку Ундольского) сходно: «Лудчи бо нам, брате, начати поведати иными словесы о [в рукописи «от»] похвальных сих и о нынешных повестех о полку [в рукописи «похвалу», в другом списке «от полку»] великого князя Дмитрея Ивановича...» Разве не чувствуется перекличка «Задонщины» со своим «оригиналом»? В «Слове — «не лепо ли», в «Задонщине» — «лудчи», в «Слове» — «старыми словесы», в «Задонщине» — «иными», «трудных повестий» — «о похвальных и о нынешних повестях». Без сравнения со «Словом» начало «Задонщины» окажется непонятным, своего рода «темным местом».

Другой пример. В «Слове» описываются сборы в поход. «Трубы трубять въ Новеграде, стоять стязи въ Путивле» (с. 44). В «Задонщине», в контексте, параллельном «Слову», говорится: «трубы трубят на Коломне... стоят стязи у Дону у великого на брези» (по списку Исторического музея; Музейское собр., № 2060). Почему стязи стоят у Дона, когда описываются сборы русского войска в Москве? Непонятно, если не видеть здесь результат механического подражания «Слову».

И еще один, не менее эффектный пример. В «Задонщине». приводится плач жен русских воинов на «заборолах» Москвы, а затем плач жен в Коломне, в котором, в частности, есть обращение к великому князю с призывом запрудить Днепр и вычерпать шлемами Дон. Между этими двумя плачами помещена странная фраза, которая лучше всего читается в списке Музейского собрания, № 3045, по которому и приведены два интересующих нас фрагмента[11]:

«А уже диво кличет под саблями татарьскими, а тем рускым богатырем под ранами». Далее следует плач коломенских жен и обращение: «Можеши ли тамо, господине княз великий, веслы Непру запрудити, а Дон шоломы вычерпати...» Здесь весьма неожиданно упомянут Днепр[12], но обратим внимание также на последовательность фрагментов и сравним их с текстом «Слова». Там, в обращении к князьям, читается следующий текст (интересующие нас места выделены курсивом):

«Се у Римъ кричать подъ саблями Половецкими, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глебову!»

Великыи княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти» (с. 51).

Мы видим, что последовательность эпизодов в «Слове» совершенно логична, а автор «Задонщины», завершив плач московских жен упоминанием о том, что «сподоша руские удальци з борзых коней», использовал также образ «Слова» о ранении Владимира Переяславского и под влиянием последующего текста добавил еще один плач — коломенских жен, куда и вставил обращение к Дмитрию Ивановичу, основанное на призыве «Слова» к Всеволоду Большое Гнездо.

Подобные примеры можно легко продолжить, но, думается, и приведенных достаточно, чтобы наглядно показать вторичность «Задонщины», то, что ее образная система не более чем подражание образной системе «Слова», к тому же подражание, далеко не всегда удачное[13].

Рассмотрим третий аспект интересующей нас проблемы: лингвистические свидетельства древности «Слова о полку Игореве».

Начнем с пресловутого вопроса о «темных местах» памятника. Некоторым любителям «Слова», незнакомым с историей других памятников древнерусской литературы, испорченность его текста кажется исключительной, и они настойчиво ищут пути его исправления или даже пытаются реконструировать авторский текст.

Начнем с того, что текст «Слова», может быть, чуть больше испорчен, чем текст других древнерусских памятников: описки, ошибки, неясные по смыслу фразы есть во всех из них. Это и понятно: допущенная одним переписчиком ошибка вызывала или дальнейшее ухудшение текста при последующей переписке, или, что еще хуже, попытки нового осмысления, которые приводили иногда к созданию чтений, совершенно отличающихся от исходных авторских чтений. Но как поступает в таких случаях исследователь? Он сопоставляет чтения нескольких списков и, если удается, восстанавливает первоначальное чтение, прослеживает и объясняет этапы его постепенной порчи. Приведем такой пример.

В некоторых из поздних списков «Повести об Акире Премудром» есть фраза, которая, как предполагают исследователи, отражает чтение «Слова о полку Игореве»: «Коли соколъ въ мытехъ бываеть, высоко птицъ възбиваетъ, не дастъ гнезда своего въ обиду» (с. 51). В различных списках «Повести об Акире» эта фраза выглядит так: 1) «Колико же сокол трех мустии, тогда не дасть во обиду своего злата гнезда»; 2) «Коли сокол трех мытей, и тот господа не даст во обиду златаго гнезда своего»; 3) «Когда не дасться сокол трех мытей, тогда дасться вабиться з гнезда своего». Если допустить (а это в высшей степени вероятно), что все приведенные цитаты восходят в конечном счете к одному и тому же исходному чтению, то можно заметить, во-первых, как сильно разошлись между собой отдельные чтения на протяжении всего лишь вековой истории текста (все списки середины XVII — начала XVIII в.)[14], а во-вторых, как трудно понять смысл каждого из приведенных чтений без сравнения его с другими. В «Слове о полку Игореве», сохранившемся до нового времени в единственном списке, мы встречаемся с труднейшим положением — текстов для корректировки и сопоставления у нас нет. Но не раскрытие «темных мест» представляется главной задачей для исследователей «Слова». Важнее было исправить те ошибочные чтения, которые появились на последнем этапе переписки или даже в процессе издания «Слова», понять значение ряда редких слов памятника, рассмотреть его грамматический строй и объяснить орфографические особенности Мусин-Пушкинского списка. Все эти три задачи имеют самое непосредственное отношение к проблеме подлинности «Слова».

Исследователям «Слова» удалось установить, что издатели в ряде случаев либо добросовестно передали описки оригинала, либо, напротив, не смогли верно его прочесть (или же не заметили опечаток). Так, мы можем быть более или менее уверены, что вместо «подобию» следует читать «по дубию», вместо «отступиша» — «оступиша», вместо «одевахъте» — «одевахуть», вместо «рози нося» — «розно ся» и т. д. Издатели колебались, как передать и как прочитать сокращенные написания слов «песнь», «пяток», «рече». В отдельных случаях были неверно истолкованы ими незнакомые слова; так, не поняв слова «кметь» (воин, витязь), они напечатали: «а мои ти куряни сведоми къ мети» с переводом: «Мои курчане в цель стрелять знающи».

Однако дело было вовсе не в ошибках издателей: ряд слов и образов «Слова», действительно, редко встречается в памятниках древнерусской письменности, и для того, чтобы понять их значение, потребовались длительные поиски, сбор и анализ древнерусской лексики в картотеках и словарях, систематическое и целенаправленное обследование десятков памятников письменности и литературы. Большая заслуга в этом подборе параллелей и аналогий принадлежала ученым Д. Н. Дубенскому, Е. В. Барсову, В. Н. Перетцу, В. П. Адриановой-Перетц и В. Л. Виноградовой[15].

Важность подыскания лексических параллелей к «Слову» далеко выходит за рамки простого обоснования правильности перевода и толкования текста. Дело в том, что скептики в числе своих аргументов приводили и такой: возможно ли, чтобы в Древней Руси в литературных памятниках могли появляться такие утонченные поэтические обороты, как «изронить слово», «мерить мыслью землю», «загородить полю ворота» и подобные. И вот, оказывается, что в «Шестодневе», переведенном на Руси еще в XI в., есть параллельные чтения: «Да и луны убо не мозем очима мерити, н[о] мыслью» или: «человек мерить мысльми божию силу»; в «Повести об Акире» мы встречаем выражение: «человек... изронить слово и после каеться», в памятниках XI-XIII вв. встречаются и такие словосочетания и образные выражения, параллельные чтениям «Слова», как: «въскладывая пръсты своа на живыя струны», «ум свой... от суетьных мыслей въстягая», «летая мыслью под небесем».

В. П. Адрианова-Перетц сформулировала следующее очень важное в методологическом отношении положение, имеющее прямое отношение к вопросу о подлинности «Слова»: параллели к «Слову», лексические и фразеологические, получают совершенно различный смысл в зависимости от того, каким временем датируется памятник. Если имеется в виду XII век — то параллели эти привязывают к современному языку, если перенести «Слово» в другую языковую эпоху, то все эти слова в текст памятника могли быть вставлены автором из каких-то источников: то есть для того, чтобы ввести в текст «Слова» то или иное редкое выражение, значение, метафору и не впасть при этом в анахронизм, автор должен был бы проделать фантастическую работу: найти все эти редкие слова и обороты в столь же редких памятниках древнерусской письменности старшего периода и из этого набора редких языковых элементов создать цельное, гармоничное языковое полотно. Разумеется, такая работа для автора XVIII в. была непосильной и бессмысленной, поскольку оценить все эти находки исследователи смогли бы многие десятилетия спустя после написания «Слова»[16].

Допустим, что гениальный мистификатор, обладавший колоссальной начитанностью в древних текстах, сумел воссоздать лексику языка XII в. А как быть с грамматикой и орфографией? Он должен был бы с той же скрупулезностью воссоздать грамматический строй и орфографию XII в. Но в «Слове» мы встречаемся с большим числом нарушений и грамматического и орфографического порядка. Скептики спешат увидеть в этом аргументы в свою пользу — ошибки и промахи фальсификатора. Однако перед нами отклонения от нормы, свойственные именно древнерусскому языку (и подтвержденные параллелями в других источниках), а орфография «Слова» — это орфография рукописей XVI в., да при этом еще, как полагают некоторые исследователи, со следами псковской рукописной традиции. Если учесть, что в XVIII в. еще не была разработана историческая грамматика русского языка, и тем более история древнерусской орфографии, легко понять, что все эти особенности орфографии «Слова» также чрезвычайно веское доказательство его подлинности.

Наконец, есть и еще одна особенность «Слова о полку Игореве», которая дает возможность судить о его принадлежности к древнерусской литературе домонгольской поры. Это поэтика памятника.

Д. С. Лихачев специально остановился на своеобразии поэтики «Слова», связанной с эстетическими представлениями XII в., в частности с поэтикой монументального историзма[17]. «Слову» присущи многие черты этого стиля. Это и характерное для него «ландшафтное зрение»: автор «Слова» охватывает своими призывами и обращениями самые далекие княжества, Див кличет на вершине дерева, обращаясь к обширным пространствам Половецкой земли, на поле битвы у реки Каялы тучи идут «от самого моря». Это и быстрота передвижения героев как символ их власти над пространством. Типичны именно для поэтики XI-XII вв. церемониальные положения князей. Наконец, типичны для этой эпохи временные дистанции в «Слове»: оно не вспоминает событий XII в. (до похода Игоря), но зато охотно обращается к деяниям предков — дедов и прадедов.

В то же время если бы мы попытались сравнить поэтику «Слова» с поэтикой русской литературы XVIII в., с отношением русских писателей этого времени к фольклору, к древнерусскому язычеству, к приемам изображения героев и т. д., то в этом случае окажется, что «Слово» никак не может уложиться в систему эстетических представлений этого времени[18].

Наконец, показательным является следующий момент. Если бы мы даже допустили, что «Слово» — произведение XVIII в., вставленное неизвестным фальсификатором в подлинную древнерусскую рукопись, то здесь бы мы столкнулись с таким парадоксом. Мусин-Пушкинский сборник, по всей вероятности, представлял собой конволют, то есть состоял из двух разновременных частей. В первой части его читался хронограф XVII в. (распространенная редакция Хронографа 1617 г.), во второй — летопись и повести, в окружении которых и находилось «Слово». По орфографическим признакам можно предполагать, что эта вторая часть относилась к XVI в.

И вот что чрезвычайно важно. «Слово» находилось в кругу уникальных памятников: древнейшей редакции «Повести об Акире», первой редакции «Девгениева деяния» и первой редакции «Сказания об Индийском царстве»; при этом первая редакция «Повести об Акире» известна (помимо Мусин-Пушкинского сборника) еще лишь в трех списках, еще в одном — первая редакция «Девгениева деяния», а о существовании первой редакции «Сказания» мы знаем лишь по выпискам из нее в составе других памятников — ни одного списка этой редакции (кроме Мусин-Пушкинского) нам не известно. Следовательно, это был уникальнейший, поистине бесценный сборник, бесценный, даже если изъять из него «Слово о полку Игореве».

Допустив, что «Слово» — подделка XVIII в., мы должны будем допустить и поразительную проницательность фальсификатора: он дал в качестве оправы для своей подделки сборник редчайших произведений. Но тот же проницательный фальсификатор не заметил наличие в сборнике компрометирующего его древность хронографа XVII в.[19].

Думается, что все объяснимо проще и логичнее. В XVII или XVIII в. был составлен конволют (сборная рукопись): к хронографу XVII в. была приплетена другая рукопись, более древняя (предположительно XVI в.), редкая по своему составу: она содержала древнейшие редакции памятников, переведенных и распространившихся еще в киевскую пору, но очень редко встречающихся в рукописях или даже вообще неизвестных нам в других списках (как «Сказание об Индийском царстве» первой редакции и «Слово о полку Игореве»). В этом случае окажется, что для недоумений по поводу уникальности списка «Слова» нет особых оснований: столь же редки и все остальные памятники из его окружения.

Анализируя аргументы в пользу древности и подлинности «Слова», мы допускали одно упрощение: всякий раз мы как бы решали вопрос заново. Методически это неверно. Датировка памятника может быть установлена только при сходных показаниях всех данных: должно быть учтено и содержание памятника, и возможный повод его создания, и особенности его поэтики, и его язык, и его отношения с другими древнерусскими памятниками и, наконец, характер рукописи, содержавшей «Слово», и даже характер приемов его издания.

Как мы попытались показать, совокупность всех перечисленных здесь аспектов изучения памятника убедительно свидетельствует о древности «Слова», и попытки перенести его в другую эпоху не имеют ни малейших оснований.

Время и цель создания «Слова о полку Игореве». Если принадлежность «Слова» литературе Киевской Руси представляется, как мы видели выше, вполне доказанной, то по-прежнему спорной остается более точная — в пределах последних десятилетий XII в. — его датировка. Решение этого вопроса тесно связано с правильным пониманием идейного замысла памятника: намеревался ли автор «Слова» на примере неудачного похода Игоря Святославича лишь поднять вечный вопрос феодальной Руси — напомнить о необходимости совместной и согласованной борьбы с кочевниками — или же он имел в виду иную, конкретную ситуацию, побуждал князей к определенным конкретным действиям.

Б. А. Рыбаков в своем фундаментальном исследовании «Слова» приходит именно к такому выводу. Он полагает, что «Слово» — это «реальное и своевременное обращение какого-то киевлянина к тем русским князьям, которые могли и должны были летом 1185 г. спасти Южную Русь от нависшей над ней угрозы»[20]. Из этого следует, что «Слово» могло быть написано в 1185 г., «когда положение было до крайности обострено внешней опасностью и внутренними неладами; оно было бы уже бесполезно в 1186 г., когда о половцах ничего не было слышно... Мы должны, — продолжает Б. А. Рыбаков,— исключить не только тихий 1186 г., но и следующий (последний из возможных), 1187 г., так как в «Слове о полку Игореве» нет призыва к Владимиру Глебовичу Переяславскому, тяжело раненному в мае—июне 1185 г. А к 1187 г. Владимир, будучи «дерз и крепок к рати», почувствовал себя в силах принять участие в походе, но 18 апреля в пути скончался»[21]. В другой работе Б. А. Рыбаков так представляет обстоятельства, в которых могло быть создано и обнародовано «Слово». По предположению ученого, оно, «вероятно, было сложено и исполнялось в Киеве при дворе великого князя по случаю приема необычного гостя, нуждавшегося во всеобщей поддержке, — князя Игоря, только что вернувшегося из половецкого плена»[22].

Гипотеза Б. А. Рыбакова заслуживает специального рассмотрения. Здесь же обратим внимание лишь на один факт, противоречащий, на наш взгляд, предполагаемой датировке. Исследователи уже отмечали как датирующий момент наличие в «Слове» диалога ханов Кончака и Гзы о судьбе сына Игоря, Владимира, оставшегося в половецком плену. Кончак говорит: «Аже соколъ къ гнезду летитъ, а ве соколца опутаеве красною дивицею». Гза, предлагавший расстрелять соколича злачеными стрелами, возражает: «Аще его опутаеве красною девицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны девице, то почнутъ наю птици бити в поле Половецкомъ». Как известно, Владимир действительно женился на дочери Кончака. Ипатьевская летопись под 1188 г. сообщает: «…приде Володимеръ ис половець с Коньчаковною, и створи свадбу Игорь сынови своему и венча его с детятем»[23]. Возникает вопрос: мог ли создатель «Слова» уже летом — осенью 1185 г. быть уверенным в том, что так благополучно сложится судьба Владимира после побега его отца из плена? Лаврентьевская летопись, сведениями которой мы, впрочем, не всегда можем доверять, так как обстоятельства похода Игоря изложены в ней тенденциозно, утверждает, что после побега князя оставшиеся пленники «держими бяху твердо и стрегоми и потвержаеми многими железы и казньми»[24].

Итак, Б. А. Рыбаков в своей датировке опирается как на показания самого «Слова», так и на посылку, что страстная публицистичность памятника свидетельствует о его приуроченности каким-то важным политическим обстоятельствам. На той же методологической позиции стоит и Н. С. Демкова, пришедшая, однако, к выводу, что «Слово» могло быть написано в 1194-1196 гг.

«Художественная характеристика Святослава Киевского, — отмечает Н. С. Демкова, — отличается от характеристики других, здравствующих князей. Основной прием описания Святослава — эпическое преувеличение, и в этом отношении образ Святослава очень близок таким давно умершим героям «Слова», как Всеслав Полоцкий, Олег Гориславич, Ярослав Осмомысл, чьи характеристики завершены, закончены (в отличие от Игоря, Всеволода, Рюрика и других).

Гиперболизация мощи Святослава, которой тот в действительности не обладал, напоминает принцип создания посмертной княжеской похвалы в летописи и кажется ретроспективной»[25]. Образы сна Святослава, по мнению исследовательницы, также напоминают о смерти великого князя. Все это может указывать на то, что «Слово» написано после смерти Святослава Киевского, умершего в июле 1194 г. «Слово» не могло быть написано и позднее мая 1196 г. — в этом месяце умер Всеволод Святославич, брат Игоря, а в конце памятника провозглашается здравица Буй-Туру Всеволоду.

Но почему же автор десятилетие спустя вспоминает поход Игоря с таким публицистическим пафосом? Н. С. Демкова предполагает, что «Слово» — это актуальный призыв к русским князьям, вызванный событиями 1194-1196 гг. Это были годы ожесточенной борьбы за право обладать киевским престолом между Рюриком Ростиславичем, ставшим теперь киевским князем, и Ольговичами — Ярославом Черниговским, Игорем и Всеволодом Святославичами. Дело доходит до вооруженного конфликта. Рюрик призывает на помощь половцев. И летописец с горечью отмечает, что они «устремилися на кровопролитье и обрадовалися бяхуть сваде [ссоре, раздору. — О. Т.] в рускых князех»[26]. Естественно, что в эти годы чрезвычайно актуальной становится тема пагубности княжеских междоусобиц перед лицом половецкой опасности, а этой теме и посвящено «Слово». В конфликтной ситуации 1194-1196 гг. автор «Слова», по мнению Н. С. Демковой, стремится также «оправдать черниговских князей за поражение 1185 г., доказать их военное и моральное право быть руководителями в княжеских союзах, ибо они выступали как мужественные представители Руси против «поганых», они уже «доспели на брань»; не так далеко ушло время успешного правления Клером одного из Ольговичей — Святослава Всеволодича, мудрого и заботливого князя»[27]. Итак, заключает Н. С. Демкова, мы наблюдаем в «Слове о полку Игореве» отражение не только общерусских, общенародных идей — страстного «призыва русских князей к единению», к борьбе против врагов родной земли... но обнаруживаем и связи его с конкретной политической ситуацией середины 90-х годов XII в., следы его злободневного отношения к событиям и людям»[28].

Гипотезы Б. А. Рыбакова и Н. С. Демковой требуют еще внимательного, всестороннего анализа. Но заметим, что до них никто не предлагал датировки «Слова», основанной на совокупности данных — анализа образов в связи с конкретной политической ситуацией на Руси. Обычно датировка «Слова» временем до 1187 г. опиралась лишь на один факт: в памятнике упоминается как живой Ярослав Осмомысл (умерший в 1187 г.). Но обращение к Ярославу в «златом слове» возможно и после смерти князя: ведь в 1185 г., о котором повествуется в памятнике, он был жив и мог прийти на помощь своему зятю.

Неоднократно предпринимались попытки установить имя автора «Слова». Автор, бесспорно, был человеком с широким государственным кругозором, отлично ориентировавшийся как в русской истории, так и в политической обстановке своего времени, и при этом еще человеком большой книжной культуры и огромного таланта. Но нам неизвестно какое-либо конкретное лицо того времени, обладавшее всеми перечисленными качествами. Поэтому все предполагавшиеся ранее кандидатуры на роль автора «Слова» (Тимофей Рагуилович, Митуса, Рагуил Добрынич, Беловод Просович, сам Игорь и т. д.) не могли быть серьезно обсуждены хотя бы потому, что нам не известны ни взгляды этих людей, ни наличие у них литературных способностей. Более основательна гипотеза Б. А. Рыбакова, высказавшего осторожное предположение[29], что автором «Слова» мог быть летописец Петр Бориславич. Если атрибуция ряда летописных фрагментов Петру Бориславичу верна, то мы можем судить и о его политической программе, и об особенностях его языка и слога. И в том и в другом между летописцем и автором «Слова» Б. А. Рыбаков усматривает общность. Однако исследователь все же считает необходимым так резюмировать свои наблюдения: «Нельзя доказать непреложно, что «Слово о полку Игореве» и летопись «Мстиславова племени» (имеются в виду приписываемые Петру Бориславичу фрагменты Ипатьевской летописи. — О. Т.) действительно написаны одним человеком. Еще труднее подтвердить то, что этим лицом был именно киевский тысяцкий Петр Бориславич. Здесь мы, вероятно, навсегда останемся в области гипотез. Но порази тельное сходство, переходящее порою в тождество, почти всех черт обоих произведений (с учетом жанрового различия) не позволяет полностью отбросить мысль об одном создателе этих двух одинаково гениальных творений»[30].

Жанр «Слова о полку Игореве». Весьма сложным оказывается и вопрос о жанровой принадлежности «Слова». Автор памятника не может нам помочь: он сам называет свое произведение то «слово» («Слово о пълку Игореве...»), то «песнь» («Начата же ся тъи песни по былинамь сего времени...», «Певше песнь старымъ княземъ...»), то «повесть» («Почнемъ же, братие, повесть сию...»). Не имеет «Слово» аналогий среди других памятников древнерусской литературы. Следовательно, это либо произведение исключительное в своем жанровом своеобразии, либо — представитель особого жанра, памятники которого до нас не дошли, так как жанр этот, сочетающий черты книжного «слова» и эпического произведения, не был традиционным. Быть может, произведения этого жанра, предназначенные в первую очередь для устного исполнения, вообще редко записывались.

Д. С. Лихачев пишет[31], что появление таких памятников, «стоящих на грани литературы и фольклора» (а именно таким является «Слово»), могло быть вызвано следующим обстоятельством. В связи с происходящим ускоренными темпами образованием феодального государства «возникает новое историческое и патриотическое самосознание, которое требует особых жанровых форм своего выражения. Ни система фольклорных жанров, ни система византийско-славянских литературных жанров, перешедшая на Русь, не были приспособляемы для выражения новых тем. Первая в силу своей архаичности, вторая в силу своей преимущественной церковности». Это и явилось предпосылкой создания новых жанров — «жанров политической публицистики, жанров, воспевающих любовь к родной стране, жанров лиро-эпических». «Слово» сближается с памятниками западно-европейского раннефеодального эпоса, в частности с «Песнью о Роланде».

Это сопоставление было глубоко изучено А. Н. Робинсоном, поставившим задачу «найти и обосновать... место («Слова о полку Игореве». — О. Т.) в ряду эпических произведений западного и восточного феодального мира»[32]. Исследователь указывает, что при таких сопоставлениях необходимо учитывать, с одной стороны, «социально-историческую близость феодальных идеологий и культур», а с другой — народно-национальную оригинальность. А. Н. Робинсон демонстрирует, как общие для памятников средневекового героического эпоса мотивы (идея защиты родины, понятие рыцарской чести, этикет взаимоотношений сюзерена и вассала, образ тоскующей в разлуке жены или возлюбленной героя и т. д.) различно проявляются в разных культурах и разных памятниках. В «Слове», в частности, возможности типической идеализации героев оказались существенно ограниченными, потому что в основе сюжета лежало современное, а не находящееся в далеком прошлом событие, и автор обращался к своим слушателям «с песней-рассказом о них самих».

Особая жанровая природа «Слова» оказала большое влияние и на его поэтику: в «Слове» сочетаются принципы поэтики стиля монументального историзма (церемониальность в изображении героев, приемы, свойственные жанру торжественных слов) и поэтики фольклора (в изображении природы, в изображении чувств жены героя, в сочетании фольклорных жанров — «славы» и «плача»). Фольклорные элементы оказываются в «Слове» органически слитыми с элементами книжными[33].



	О. В. Творогов Литература Древней Руси Пособие для учителя