РАЗДЕЛ V. РИМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ПЕРИОДА ИМПЕРИИ
ГЛАВА II. СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК РИМСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
10. Тацит
На фоне эпигонствующей и «декламационной» литературы конца «серебряного
века» резко выдается фигура блестящего историка, Публия (по другим источникам
— Гая) Корнелия Тацита (родился около 55 г., умер около 120 г.).
Исключительный талант Тацита признавали уже современники. С самых
молодых лет он обратил на себя внимание как выдающийся оратор. Зять
известного полководца Юлия Агриколы, покорителя Британии, он легко получил
доступ к государственным должностям, достиг консулата (97 г.), а при
Траяне занимал один из высших административных постов империи — был
проконсулом провинции Азии. В правление Домициана Тацит воздерживался
от литературных выступлений и только после его смерти приступил к осуществлению
своих историографических замыслов. Предварительно он выпускает три небольшие
монографии, свидетельствующие о его исключительном литературном искусстве.
Они принадлежат к различным прозаическим жанрам и написаны в трех разных
стилях, в манере Саллюстия, в «новом» стиле и в стиле Цицерона.
Еще в 93 г. умер Агрикола, тесть Тацита, и молва утверждала, что он
был отравлен Домицианом, относившимся с подозрительной завистью к славе
Агриколы. Тацита в это время не было в Риме, и он не мог произнести
традиционного «погребального восхваления» (стр. 285). Взамен этого он
издает в 98 г. «Жизнеописание Юлия Агриколы». Деятельность Aгриколы
должна послужить доказательством того, что «и при дурных государях могут
быть великие люди». Режим Домициана получает краткую, но мрачную характеристику.
«Как наши предки были свидетелями того, до каких пределов может доходить
свобода, так мы видели последнюю степень рабства».
Аристократ Тацит ненавидит деспотизм, но скептически относится к республиканской
свободе и осуждает бесцельную оппозицию, «честолюбивую смерть без пользы
для государства». Он приветствует наступивший «счастливейший век», когда
Нерва сумел «соединить дотоле несоединимое — принципат и свободу». «Жизнеописание
Агриколы» стилистически ориентировано на Саллюстия.
В том же 98 г. Тацит выпустил другую монографию, на этот раз этнографического
содержания. «Германия» содержит описание общественной жизни и нравов
германских племен, сперва в целом, затем по отдельным племенам; изложению
предпосланы краткие сведения о стране и происхождении ее жителей. Огромная
историческая ценность этого трактата, послужившего одним из важнейших
источников для классической работы Энгельса «О происхождении семьи,
частной собственности и государства», общеизвестна. С историко-литературной
стороны важно указать, что «Германия» преемственно связана с традицией
географически-этнографических описаний, вводившихся в состав исторических
произведений. Сам Тацит дал такой экскурс в «Агриколе» — описание Британии
и ее обитателей. Характерно, что для чисто описательного сочинения Тацит
выбрал «новый» стиль, с антитезами, точеными сентенциями и поэтической
окраской речи.
В стиле, напоминающем Цицерона, составлен изящный «Диалог об ораторах».
Предмет диалога — судьбы красноречия и причины его упадка, вопрос, с
которым мы уже встречались у Петрония (стр. 452) и Квинтилиана (стр.
455). В этом произведении Тацит выводит своих учителей красноречия,
Марка Апра и Юлия Секунда. Они собрались в доме трагического поэта Куриация
Матерна, оставившего практическое красноречие ради занятия поэзией.
Диалог состоит из двух частей. В первой идет спор о сравнительных преимуществах
поэзии и красноречия. Апр считает поэзию бесполезным занятием, в то
время как красноречие приносит пользу и ведет оратора к славе и почету;
Матерн противопоставляет этому внутреннее наслаждение, приносимое поэзией,
уходом в «уединение лесов и рощ», и осуждает «корыстное и кровожадное
красноречие» современных ораторов, которые «ни повелителям не кажутся
достаточно рабами, ни нам достаточно свободными». С приходом нового
собеседника, любителя старины Мессалы, беседа переходит к основной теме
произведения. Апр, представитель нового красноречия, оспаривает самый
факт упадка: красноречие только изменилось, приспособившись к новому,
более прихотливому вкусу. Архаист Мессала не сомневается в том, что
упадок налицо; причину этого он видит в дурном и поверхностном воспитании
и в характере реторического обучения (ср. стр. 452). Точка зрения самого
автора выясняется в заключительной части диалога: причины упадка лежат
глубже, в изменении государственного строя. Великое красноречие прошлого
неразрывно связано с республиканской «вольностью, которую глупцы называют
свободой»; в спокойных условиях империи оно уже невозможно. «Пусть каждый
пользуется благами своего века». Тацит придерживается, таким образом,
взгляда, вложенного в уста «философу» в трактате «О возвышенном» (стр.
241; хронологическое соотношение этого трактата с диалогом Тацита, к
сожалению, неизвестно). Вывод второй части диалога бросает свет на первую:
поскольку красноречие потеряло питавшую его почву, Матерн имел все основания
отойти от него. Автор как бы обосновывает свой переход от красноречия
к историографии.
Тацит оставил два больших исторических труда, охвативших в совокупности
период от смерти Августа (14 г.) до падения Домициана (96 г.). «Истории»
посвящены той части этого периода, для которой автор являлся современником,
и начинаются с 69 г., с описания смут, последовавших за низвержением
Нерона. События 14 — 68 гг. изложены во втором произведении, «От кончины
божественного Августа», обычно называемом «Анналами» («Летописью»);
оно было написано позже «Истории». В сумме оба эти труда составляют
30 книг. Сохранились далеко не все: от «Историй» первые четыре книги
и начало пятой (события 69 — 70 гг.), а от «Анналов» книги 1 — 4 и часть
5 и 6-й книг (правление Тиберия), затем книги 11 — 16 (47-66 гг.) с
утратой начала 11-й и конца 16-й книги.
Тацит — «старо-римлянин патрицианской складки и патрицианского образа
мыслей» (Энгельс),[1] но он сознает неизбежность принципата. «Дело мира
потребовало, чтобы вся власть была передана одному лицу». «Смешанная»
форма правления, которую в свое время одобрял Цицерон (стр. 334), «более
достойна одобрения, чем бывает в действительности, а если и бывает,
то не может быть долговечна». Видимость республиканских форм не обманывает
Тацита: «римское государство таково, как если бы оно управлялось одним
лицом». В «Агриколе» Тацит еще рассчитывал на совмещение «принципата
и свободы», но время Траяна могло убедить его в том, что даже при более
мягких формах императорского правления фактическое значение сената не
может быть восстановлено. Мировоззрение Таците) с годами становится
все более пессимистическим. Острое ощущение общественного упадка, старо-патрицианская
ненависть к деспотизму вместе с сознанием безвыходности положения и
предчувствием грядущей катастрофы окутывают его историческое изложение
трагической атмосферой обреченности.
Кругозор историка-аристократа ограничен. Рим — центр империи, и ко
всему неримскому Тацит относится с презрением. Жизнь провинций, на которые
в действительности переходил центр тяжести империи, остается вне его
поля зрения Император, сенат, город Рим, армия — те объекты, на которых
сосредоточен исторический интерес Тацита. С этой точки зрения он может
констатировать лишь упадок. ослабление моральной силы, рост деспотизма
и раболепия. Эта морально-психологическая сторона и привлекает его внимание
при изображении событий и исторических деятелей.
По старой римской историографической традиции Тацит сохраняет погодную
форму изложения, но старается давать при этом художественно законченные
картины. Повествование развертывается с напряженным, неослабевающим
драматизмом и создает серию потрясающих картин деспотизма и общественного
разложения. Тацит — самый замечательный в античной историографии мастер
литературного портрета. Он старается проникнуть в самые потаенные мотивы
поведения исторических фигур, и из суммы психологически истолкованных
поступков складывается ярко запечатлевающийся образ деятеля. Это имеет
место и по отношению к второстепенным фигурам, но наибольшей силы достигает
автор в изображении центральных действующих лиц, императоров Тиберия
и Нерона. Историку удается в некоторой степени преодолеть обычную статичность
античных характеристик и показать внутреннее развитие личности деспота
под деморализующим влиянием принадлежащей ему власти. Части «Анналов»,
посвященные Тиберию и Нерону, представляют собой как бы обширные трагедии,
с замедлениями и ускорениями действия. Историческая правильность этих
характеристик может быть спорной, хотя Тацит и заверяет в своем полном
беспристрастии; художественная сила образов остается неоспоримой.
Трагическому тону изложения соответствует торжественная строгость
исключительно своеобразного стиля, сдержанного, насыщенного мыслями,
оставляющего многое недосказанным, но понятным вдумчивому читателю.
Блестящий мастер различных стилей, Тацит не сразу создал свой собственный.
Концентрированная сжатость прозы Саллюстия соединяется у него с отточенностью «нового» красноречия,
но без свойственных этому последнему манерных эффектов.
Тацит одиноко возвышается над уровнем своего времени и как художник
и как мыслитель. В античности он не был в достаточной мере понят и оценен.
Должную оценку ему принесло уже Новое время. Его повествование не только
дало материал для многочисленных трагедий (из произведений значительных
авторов можно указать на «Отона» Корнеля, «Британника» Расина, «Оюавию»
Альфиери), но и оставило значительный след в развитии политической мысли
Европы. Революционная буржуазия всех стран не могла пройти мимо этого
автора, который с гораздо большим основанием, чем Ювенал, должен был
считаться обличителем абсолютизма. «Имя Тацита заставляет тиранов бледнеть»,
— писал во времена Наполеона революционный французский поэт Мари-Жозеф
Шенье. Таково же было отношение к Тациту декабристов и Пушкина, который
вдохновлялся римским историком, работая над «Борисом Годуновым», и отмечал
«глубину суждения» этого «бича тиранов» («Замечания на Анналы Тацита»).
[1] См. цитату на стр. 426.
|
