Смирнова Л.А. Русская литература конца XIX

А. А. БЛОК (1880-1921)

«Где же вы, родные сердца, отчего вас так мало, отчего вы не пойдете за чистым, глубоким, может быть, частями «безумным», зато частями открывающим несметные сокровища «глубинных» чувств и мыслей <...>?» — писал Александр Александрович Блок на рубеже 1901-1902 гг. И в таких неотступных раздумьях сколько потрясений и предощущений грядущего пережил.

С юных лет поэт нес в себе нелегкое «чувство пути», влекущее, пьянящее, но нередко обманчивое: «ложной дорога казалась...» «в изгнаньи и в сомненьи на перепутьи двух дорог». На «перепутье», «распутьях», в споре с самим собой и в страстном служении идеалу пролетели недолгие — немногим больше двух десятилетий — годы творчества. А человечеству Блок оставил целый мир.

Когда читаешь о Блоке — ребенке, подростке, юноше, складывается неординарное впечатление. Возникает образ совсем будто обычного мальчика, крепкого, озорного, своевольного. Вместе с тем поражаешься отнюдь не детской душевной утонченности, глубине и драматизму чувств, редкой творческой одаренности. Едва достигнув 19 лет, Блок написал, обращаясь к матери:

И нашим ли умам поверить, что когда-то
За чей-то грех на нас наложен гнет?
И сам покой тосклив, и нас к земле гнетет
Бессильный труд, безвестная утрата?

Очень многое в судьбе будущего великого поэта — и прекрасное, и печальное — содействовало становлению его личности. Прежде всего — устремленность его родителей и близких к творчеству. Отец — Александр Львович — талантливый ученый, писал труд по классификации наук. Мать — Александра Андреевна Бекетова — увлекалась художественными переводами разноязычной поэзии и прозы. Дед по материнской линии — профессор ботаники, одно время ректор Петербургского университета. Бабушка и ее дочери (тетки поэта) тяготели к литературной деятельности. В семье Бекетовых Александр был кумиром. Каждый из взрослых отдавал ему лучшее.

С детских лет, однако, Блок познал и мучительные переживания. Поначалу страстная, любовь его родителей очень скоро обернулась разрывом. Сказалась несовместимость характеров: эгоистического, «демонического» — у Александра Львовича; мягкого, веселого, ранимого — у Александры Андреевны. Драму их отношений Блок передал в поэме «Возмездие». Представляется, что эти семейные обстоятельства сыграли немалую роль в формировании сложного мироощущения художника, его чуткости к внутренним противоречиям человека.

Рос Блок в духовно богатой атмосфере бекетовского дома, занимаясь тем, что ему нравилось. Читал, писал стихи, рисовал, переплетал книги, выпускал рукописный журнал «Вестник». А летом, в дедовском подмосковном имении Шахматово, наслаждался природой, верховой ездой, вместе с работниками — полевым трудом. Вольная жизнь была пресечена обучением в гимназии, которую мальчик принял не без страха. Ему казалось, что он больше «не принадлежит себе, что кому-то и куда-то отдан и что так вперед и будет». Учился Блок неровно, но закончил курс успешно. Затем поступил (1898) на юридический факультет Петербургского университета, а после двух курсов перевелся на филологический, который и окончил в 1906 г.

О своем развитии Блок сказал: «Житейских опытов не было долго». О том же писала его тетка М. А. Бекетова. Факт знаменательный. И потому, что долгое время внимание юного поэта было сосредоточено на глубинных душевных процессах, нравственных ценностях. И потому, что поздно пришедшие наблюдения за жизнью были восприняты болезненно и как-то особенно личностно. Граница между своим, субъективным, и чужим, общим, оказалась легко преодолимой. Такое самоощущение привело Блока к «бесстрашной искренности» (М. Горький) и глубине бытийных прозрений в творчестве.

Уже в ранних стихах 90-х гг. (позже они составили цикл «Ante Lucem» — «Перед светом») заметно естественное слияние малого «я» с бескрайним миром. Любовное свидание пробуждает желание, чтобы «пламень этой встречи был пламень вечный и святой», поиск «чистейшего храма», «какого в жизни мне не встретить».

В первых творческих опытах Блока явственно проступают мотивы его зрелой лирики. Вера в высшую, провидческую силу художника: «И полный страха неземного/Горю Поэзии огнем». Поклонение любви как открытию неведомого бытия — «пути из мрака к свету», «двери в новый храм». Вместе с тем зарождаются и мучительные подозрения в недостижимости идеала. Лирический герой ощущает тьму изжитых надежд: «Я стар душой. Какой-то жребий черный — /Мой долгий путь...»

Вот они ростки будущих страданий и дерзаний. Есть предвестие и более поздней блоковской концепции исторического движения. Изображение В. Васнецовым вещей птицы Гамаюн вызывает образ единства трагических и прекрасных проявлений истории: «Предвечным ужасом объят, /Прекрасный лик горит любовью...»

Неземной свет, «новый храм», обретенные в любви, служении «Ей», преодоление теней, мрака — все это пришло к нам с лирикой Блока. В 90-е гг. эти мотивы, однако, не набрали еще своей истинной, завораживающей силы. Она восторжествовала позже, в связи с новыми переживаниями поэта.

«Я перешел граничную черту». Лирика начала 900-х гг.

В ранних стихах Блока «Она» — образ скорее собирательный. Правда, некоторые произведения обращены к Ксении Михайловне Садовской. Но чувства к ней все-таки лишены напряжения.

Душевный и поэтический взлет Блока начался с зарождения любви к Любови Дмитриевне Менделеевой (дочери великого ученого-химика, знакомого А. Н. Бекетова). Отношения молодых людей, приведшие к свадьбе (август 1903), развивались нелегко. Наиболее драматично они протекали в 1901 —1902 гг. В этот период и началась «непрерывная вязь стихов о Прекрасной Даме» (М. А. Бекетова).

«Стихи о Прекрасной Даме» (1901 — 1902). Обычно при характеристике этого цикла пользуются словами самого Блока о его лирике (с 1897 г.) «как дневнике». Так и было. Но языком конкретных чувств здесь воплощен целостный «очерк» бытия в его постижении человеком. В 1908 г., в предисловии к третьему сборнику своей поэзии, поэт сказал о «Стихах о Прекрасной Даме»: «...ранняя утренняя заря — те сны и туманы, с которыми борется душа, чтобы получить право на жизнь». Именно связи души с громадным царством, существующим вне ее, открыл поэт.

Какой души и какие связи? Для этого нужно понять мироощущение Блока, определившееся с конца 1900 — по начало 1902 г. Обратимся к его дневнику. Называя стихи молитвами в божественном экстазе, Блок делает вывод: «...есть Бог и во всем тем более — не в одном небе бездонном, а и в «весенней неге» и в «женской любви». Далее установлены сферы поклонения разных художников: «Над одним простерлось Светлое Существо — «женственная тень». Другой горит глубокими ранами божественного Учителя. Третьего волнуют темные соблазны, над которыми <...> скоро вознесутся «лики роз». Используя образы Ф. И. Тютчева («пророческие сны»), Вл. Соловьева («Женственная тень», «Лики роз»), Блок создает свою мистическую концепцию творчества. И сам удивляется: «Да неужели я подхожу к отрицанию чистоты искусства, к неумолимому его переходу в религию...» Да, это было. Более того, Блок видел «пророческие сны» и в жизни, потрясенной любовью к Менделеевой.

Для себя поэт избрал образ Бога в «Светлом Существе», «Женственной тени», но тревожили и «темные соблазны», ожидание восхождения над ними «ликов роз». Жаждой очищения мира, приближения через падение, страдания к божественной гармонии томился Блок. Учителями на этом пути он назвал Ф. Тютчева, А. Фета, Я. Полонского, Вл. Соловьева.

В «Стихах о Прекрасной Даме» нерасторжимо слились мысли о здешнем и нездешнем, зримом и невидимом, постижение конкретной, изменчивой любви и ее вечной сущности, проникновение во внутренние противоречия человека и поиск высшей истины... Небывало многозначным, философски-глубоким, эмоционально— подвижным стал мир творчества. Звезда поэзии Блока взошла очень высоко.

В период, когда создавался цикл, его автор радостно причислял себя к «соловьевцам», т. е. последователям философа и поэта Владимира Сергеевича Соловьева. «Проводниками» его откровений стали родной брат поэта Михаил Сергеевич, его жена Ольга Михайловна (троюродная тетка Блока), их сын Сергей, его друг Борис Бугаев (Андрей Белый). Сначала Блок переписывался с ними, затем познакомился лично, а через их посредство и с Д. С. Мережковским, В. Я. Брюсовым.

Тем не менее права была М. А. Бекетова, когда писала: «С поэзией Вл. Соловьева Александр Александрович познакомился не ранее 1900 г. <...> К этому времени была написана часть стихов о Прекрасной Даме. Таким образом, влияние Соловьева на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания».

Блок действительно видел в Менделеевой «земное воплощение пресловутой Пречистой Девы», с ней связывал мечту «о крутом <...> дорожном повороте, долженствующем вывести из «потемок» <...> на «свет божий». Такое отношение к живому человеку скоро привело к осложнениям в группе «соловьевцев». С. Соловьев и Б. Бугаев в молодой запальчивости стали всюду искать божественные пророчества, своевольно и неразумно вмешиваться в жизнь Блока и его молодой жены. Но сама по себе мечта поэта осталась непоколебленной и отлилась во вдохновенные строки лирики. При жизни Блока «Стихи о Прекрасной Даме» переиздавались много раз и структура их постоянно менялась. В собрании сочинений 1916 г. композиция цикла установилась, равно как его связи с предшествующим и последующим. «Ante Lucem» — до света любви; «Стихи о Прекрасной Даме» — постижение «Вечной женственности»; «Распутья» — перелом в сознании художника. Передается история души, обретающей «право на жизнь».

«Стихи о Прекрасной Даме» объединены не только темой и лирическими героями, но и сквозным от произведения к произведению развитием мотивов, их внутренней динамикой, сближающей цикл с поэмой. Напряженность лирического действия обусловлена контрастностью переживаний.

Выделим ведущие мотивы. Прежде всего, острое ощущение близкого перелома. Встают «вечности сны»; слышится «далекий зов другой души» и видятся «далекие миры»; жадно приемлется «милый образ, нежный сон», окрыленный «нездешней силой»... Это состояние изменчиво: то радостное, обещающее блаженство, то пугающее, грозное:

Вдруг издали донесся в заточенье
Из тишины грядущих полуснов
Неясный звук невнятного моленья,
Неведомый, бескрылый, страшный зов.

Бесчисленны оттенки ожидания, удивительные уже сами по себе, а в них, будто вечных, мы узнаем свои собственные разные предчувствия, усиленные «источником» священных призывов. Так в цикле утверждается другой устойчивый мотив — явление Той, к которой устремлены все надежды.

Она — «ясная, с солнцем текущая», «сама богиня — и с богами гордится равной красотой», Заря, Купина, «Царица чистоты», «Закатная, Таинственная Дева», «Вечерняя Звезда». Образ невиданной силы очень часто слит с самой цветущей природой, с радостной жизнью гор, лесов, полей:

А сама — за мглой речною
Направляешь горный бег
Ты, лазурью золотою
Просиявшая навек!

Тем страшнее кажутся проступающие в этом живом, прекрасном образе черты настораживающие: «Ты равнодушными очами глядишь с нездешней высоты»; «суровый хлад — твоя святая сила: безбожный жар нейдет святым местам»; «и ты безоблачно светла, но лишь в бессмертье,— не в юдоли».

В разобщении небесной Девы с ее земным «рыцарем» заключена причина мучительных сомнений, болезненных эмоций. Линия «сердца горестных замет» развита особенно вольно, ярко. Здесь — и сознание человеческой слабости, и жажда ее преодолеть, и глубокое понимание недостижимости мечты, наконец, мудрое предощущение противоречивости любви. Философская насыщенность при чувственной конкретности образов беспредельна.

Лирическому герою представляется свое несовершенство как преграда свершениям Девы:

Я понял смысл твоих стремлений,
Тебе я заслоняю путь...

Иногда вдруг теряется дорогой лик, остается одно неутешное сомнение:

Ждать или нет внезапной встречи
В этой звучной тишине?

Или:

Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты...

И приходит страдальческое осознание несовместимости путей — земных и небесных:

Мыслью сонной цветя, ты блаженствуешь много,
Ты лазурью сильна.
Мне — другая и жизнь, и другая дорога,
И душе — не до сна.

Недостижимость мечты — мотив, проходящий, через весь цикл. Он, однако, отнюдь не завершает духовные поиски лирического субъекта. А, напротив, ведет к их развитию в совершенно новых руслах.

Страстный поклонник божественной Девы обращает взор к своей душе и находит здесь печать противоречий. И возникают в цикле двойники героя. В дневниковой записи Блока от декабря 1901 г. есть такая запись: «Я раздвоился. И вот жду, сознающий, на опушке, а — другой — совершаю в далеких полях заветное дело». Такое самоощущение было своеобразно воплощено в творчестве.

Мотив двойничества выражает разные стороны человеческого сознания: волевого, сурового начала и поэтической устремленности к красоте. В стихотворении «Двойнику» эти тенденции воплощены в образах умудренного опытом старика и молодого мечтателя. При трагической разобщенности двух ипостасей одной души побеждают все-таки утонченные склонности:

И знал ли ты, что я восторжествую?
Исчезнешь ты, свершив, но не любя?
Что я мечту безумно-молодую
Найду в цветах кровавых без тебя.

Другие оттенки двойничества выражены в стихотворениях: «Мы странствовали с ними...», «Мы два старца...».

Так начались для Блока долгие размышления о воле и мечте, житейской практике и нравственном подвиге. В «Стихах о Прекрасной Даме» поклонение подвижничеству выражено страстно и светло.

Служение возлюбленной совершается с предельным напряжением духовных сил и влечет к открытию неведомого:

Я весь исполнен торжества,
Я упоен великой тайной...

Испытания необходимы:

И больней душе мятежной,
Но ясней миры.
Это Бог лазурный, нежный
Шлет свои дары.
(«Моей матери»)

В обилии возникают: предчувствия близких борений — «чую в будущем подвиг души», призывы к мужеству — «не бойся умереть в пути». Могучая волна душевной энергии побеждает:

О, как я жив, как бьет ключами кровь!
Я здесь родной с подземными ключами!
Мгновенья тайн! Ты, вечная любовь!
Я понял вас! Я с вами! Я за вами!

«Пламенные безумия» воспевает Блок. И все, что касается героя, поднято до недосягаемой высоты чувств. Потому торжественно-жреческие интонации в обращении к Деве, Даме, ее отождествление с солнцем, от зари до заката, звездой, со вселенной воспринимаются как естественное самовыражение лирического субъекта.

Такое звучание стихов вызывает очень сильное эмоциональное и эстетическое сопереживание. Но было бы несправедливо этим oграничить значение цикла. За гранью «отношений» героев читаются еще более глубокие поэтические открытия. Юному Блоку оказалась подвластной мудрость жизни, во всяком случае в той ее части, которая связана с состоянием любви. «Стихи о Прекрасной Даме» помогают нашему самопознанию.

О любви написано бесчисленное число вдохновенных произведений. Но, может быть, именно Блок проник в то ее магическое воздействие, когда преступается «граничная черта» обычного существования, человек вдруг ощущает весь мир в себе:

Но больше нет ни слабости, ни силы,
Прошедшее, грядущее — во мне,
Все бытие и сущее застыло
В великой, неизменной тишине.

Воспевая все «ступени» влюбленности, служения Даме, создатель цикла проникал в сложное «содействие» различных состояний: чистой мечты, жадных стремлений, горьких предчувствий — бесконечен этот ряд. Но особенно глубоко — в столкновение целомудренной нежности и страсти. Поэтических «формул» их воплощения — без числа:

Отуманю страстью сны
Безмятежного расцвета,
Первый день твоей весны
Будет пламенное лето.

Очарование этих и других подобных строк — в многозначности переживания. Оно прекрасно, но и губительно, поскольку пресекает естественную весну, отуманивает мечту.

Образ самой Жизни в бесконечной смене радужных и темных красок встает со страниц цикла. И каждый миг оказывается необходим: сгущенный мрак — чтоб яснее увидеть, как «остерегающий струился свет»; ощущение ограниченности — чтоб росли «всемощные крыла». Причем мудрость здесь не логическое построение, а истина, постигнутая чувством:

И, весь измучен, в исступленьи,
Я к миру возвращаюсь вновь —
На безысходное мученье,
На безысходную любовь.

Предчувствия обогащают разум, переживания — интеллект. У этих истоков рождаются блоковские афоризмы о «разгадке всякого познания»:

Нет меры нашему Познанью,
Вещественный не вечен храм.
Когда мы воздвигаем зданье,
Его паденье снилось нам.

В «Стихах о Прекрасной Даме» — многоструйный поток прозрений, предопределенных любовью, но обращенных к сложной совокупности явлений. Редкостно богатый мир несет в себе лирический герой, остерегаясь от чуждых вмешательств. На «втором плане» проходят «бесскорбные люди»; на бале бессмысленно веселящейся толпы возникают «маски и смехи». Создается мрачная атмосфера «распутья безлюдий», наполненная грубыми звуками и мертвым газовым светом города. Так усложняется бытие одухотворенной личности, углубляется смысл ее подвига.

Как же достигает Блок столь удивительной насыщенности маленьких лирических произведений? Он смело развивает содержание обычных выражений и понятий. Иногда в пределах небольшого стихотворения есть смысловая цепь реально родственных слов, но в своем настойчивом подборе и обновлении являющих некий скрытый, тайный ход душевных движений.

Просто будто определено: «околдован огнями любви» («Одинокий, к тебе прихожу...»), хотя уже и здесь дан свой оттенок — «огнями любви». Далее состояние «околдован» вызовет ответную реакцию: «давно ворожу», «спасался одной ворожбой», «ворожу над тобой», наконец, «ворожбой полоненные дни я лелею года». Донесена не только высшая степень околдованности, а бесконечность жизни возлюбленного в одном качестве, в одном желании — проникнуть в чары чувства. Поэтому в последней строке достаточно было сказать о непогасших «огнях заколдованной темной любви», чтобы передать феномен внутреннего бытия героя и любви как таковой.

В строках «Восходя на первые ступени...» каждое из словесных сочетаний в их соединении приобретает расширительный смысл, хотя никаких усложнений нет. «Первые ступени» в «соседстве» с «линиями земли» теряют свое конкретное содержание, насыщаясь символическим — восхождением к красоте, любви и пр. «Розовые дали» становятся одновременно атрибутом земли и жизни. «Огненное море» рядом с «звездной глубиной» получает иное звучание и т. д. В стихотворении «Вечереющий сумрак, поверь...» столь же сложную функцию исполняют совсем уже бытовые выражения: «отворится дверь», «лица черты», когда они оказываются в близости от «откликов прежних миров», бегущей «живой ладьи» и пр.

Блок создает свое «царство» знаков того или иного душевного настроя. Они переходят из одного стихотворения в другое, приобретая устойчивое содержание даже при постоянном варьировании его нюансов. Вне особого значения, казалось бы, «проходных» моментов затеняется глубина поэтических признаний. Слов-ключей к ней очень много.

Иногда по-новому оживают фольклорные или библейские понятия. «Тихий терем» как обозначение высокого, надземного бытия; «весть», «гонцы» как предначертание судьбы или отзвук былого. «В душе открылись письмена» — «святые письмена», «Золотой Глагол» указывают на пробудившееся внутреннее зрение личности.

Чаще Блок прибегает к собственным оригинальным обозначениям. Их много: круг, кольцо, зов, голос, страна... Каждое, будто простое, «обнимает» самые сокровенные авторские чувствования и нередко имеет неоднозначное употребление. «Тайный круг» охраняет царство Девы; «неразмыкаемый круг» — знак плена человека; «блестяще сомкнутый круг» — удел развлекающихся на бале пошляков; «мутное кольцо», «морозное кольцо» — символ гибели. Понятие «страны», «берега» свободно варьируется, но всегда с акцентом духовных устремлений героев к идеалу. Лейтмотивность всех этих образов позволяет воплотить движение настроений внутри цикла (а позже — и за ним).

Возвышенной лирике Блока совсем не чужды конкретные подробности. Ее переполняют звуки (крики, стуки, шорохи, зовы), краски, даже ароматы. Но все они доносят какие-то важные или дополнительные оттенки общей атмосферы. Достаточно прочесть слово «белый», и ассоциация с чистотой, священностью обязательно придет. У Блока нет просто цвета как такового. Желтый обозначает мертвенную скуку, черный — торжество зла, смерти и т. д. А сочетание красок (как и у всех символистов) вообще непредсказуемо. Вслед за Брюсовым Блок видит невидимое, слышит беззвучное. В стихах есть «алый мрак», «звучная тишина», «бледный луг», героиня «лазурью сильна».

Блок писал в период создания стихов цикла: «...души лучшей части человечества утончились в горниле испытаний времени и культуры...» Этому «утончению», несомненно, соответствовала поэзия Блока, обретшая свою особую мелодику.

Неоднократно Блок упоминал о «ложном» стихотворном размере, который «доведен теперь до брюсовского совершенства». И сам содействовал такому совершенствованию. Осваивался свободный ритмический строй, основанный на интонации, на соответствии ударных слогов при сравнительно свободном расположении остальных. Подобная организация стихов сообщала им гибкость, позволяла передать различные «напевы» речи и акцентировать опорные слова. В своих художественных исканиях Блок, вступив на совместный с символизмом путь, пришел к поэтическим завоеваниям, не достигнутым даже этой «новой поэзией».

Автору «Стихов о Прекрасной Даме» долго «не прощали» мистических порывов. Если бы их не было, вряд ли удалось бы узнать мощь и трагедию любви. Страстная тоска по Прекрасному при ощущении роковой отдаленности от него — характерная черта символического искусства. В раскрытии священного и недостижимого Идеала Блок превзошел всех символистов и глубже проник в вечные, общечеловеческие духовные процессы.

В «Распутьях» (1902-1904) трагические мотивы усилились, а вера в высшее начало выразилась в очищающей любви.

«Пусть заменят нас новые люди!» Поэзия 1904-1908 гг.

В марте 1904 г. А. Блок писал С. Соловьеву: «...во мне что-то обрывается и наступает новое в положительном смысле, причем для меня это желательно, как никогда прежде». И затем пояснил: «...во мне все то же, что в прежнем «расплывчатом» (выражение С. Соловьева.— Л. С.), но в формах крика, безумий и часто мучительных диссонансов» (всюду курсив автора).

Крики, впрочем, встречались, как говорилось выше, и в «Стихах о Прекрасной Даме». Да и диссонансы были исконно свойственны душевному строю поэта. Еще в 1902 г. он, размышляя о сложных отношениях возлюбленных, решил: «Выход — в бездне. <...> Не утверждай, не отрицай. Верь и не верь. Остальное — приложится тебе». А в 1903 г. сказал о своей поэзии, что внутри ее поет нечто демоническое. И все-таки 1904 г. действительно стал во многом поворотным, положил начало стихам, позже составившим циклы «Пузыри Земли» и «Город».

Блоковские дневники, разнотемные статьи и рецензии этого периода помогают понять поэта. Неоднократно говорит он о сходном: «ощущении тайны большого города, блистательного беспутства», о возникшей в этих условиях «трагедии целомудрия и сладострастия». А в статье «Безвременье» (1906) — непосредственно о Петербурге, «петербургских туманах», где извозчичьи дрожки катают «бедных существ взад и вперед по болоту, под звуки фабричных гудков, в дыму торчащих из мглы труб».

Возвышенная Тайна Девы вытеснялась тайной порочного города. Назревали серьезные смещения в художественном сознании Блока. В конце апреля все того же 1904 г. он наметил в дневнике «программу» на ближайшее будущее: «утратить кое-какие памяти, отрезветь, многое сопоставить — прочесть и передумать. Примирение с позитивистами? Всякие возможности» (курсив автора). И тут же обозначил прежнее «романтическое», по его же выражению: «ОНА может всегда появиться над зубчатой горой!» Кто «она»? Прекрасная Дама, Богиня, Мечта? Точно сказать трудно, но обязательно нечто идеальное. Однако и в этой утонченной сфере определились новые акценты.

В письме Блока от июня 1905 г. А. Белому читаем: «В прошедшие годы изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутами сказать: здравствуй. Чаще всего — это был всадник в голубом. Иногда хотелось принять его за Христа» (курсив автора). Тогда же Блок создал такие строки:

И означился в небе растворенном
Проходящий шагом ускоренным
В голубом, голубом,
Закрыто лицо щитом.

Голубой рыцарь, пытающийся защитить себя, несущий в своем облике связь с многострадальным Христом,— как это непохоже на всемогущую гордую и светлоликую Деву.

Поистине новые «мучительные диссонансы» созревали в поэтической душе. Образом, который вобрал подобные переживания, для Блока, наследовавшего опыт М. Ю. Лермонтова и М. А. Врубеля, стал Ангел-Демон: «Человек, заломивший руки, познавший сладострастие тоски, обладатель всего богатства мира, но — нищий, ничем не прикрытый, не ведающий, где преклонить голову». Ангелом-Демоном был назван поэт-лирик.

Позже Блок уточнил некоторые моменты: «Душа всякого художника полна демонов. Тем они и ужасны, что все пленительны и красивы. Доверить же себя мы можем только тому художнику, у которого, кроме демонов, есть в душе единое <...> — таинственный, внутренний голос, который позволял Сократу безошибочно различать добро и зло». Сквозь соблазн и сомнения, разочарования и страдания — к сократовой мудрости шел сам Блок.

«Город». Может показаться странным, почему первоначально, в книге «Нечаянная радость» (1907), лирика о тайнах земли («Пузыри земли») была объединена с произведениями урбанистической темы. Ответ на такой вопрос можно найти в поэме «Ночная Фиалка», где встреча с этим «безмятежным и чистым цветком» происходит после того, как герой «город покинул». В сборнике «Нечаянная радость» раскрывались два состояния одной души, оказывающейся то перед уродливыми гримасами порочной северной столицы, то в «зеленой ласкающей мгле» дремлющих, но свободных пространств. Бред городской жизни и мудрость прозрений на «зеленой поляне» — резко контрастные, но взаимосвязанные в человеческом сознании звенья внутреннего бытия.

При подготовке трехтомного издания лирики Блок заметно расширил цикл «Город»: перенес сюда ряд произведений, впервые опубликованных еще в «Стихах о Прекрасной Даме», включил многие новые стихотворения. В результате «Город» приобрел сложную архитектонику — переплетение разных мотивов. Тем не менее главный принцип — взгляд на сущее сквозь призму определенно настроенного лирического субъекта не был поколеблен. Во всех частях пред нами — душа, потрясенная ужасом жизни, одиночеством, но не прежним — в ожидании мистических встреч, а в мучительном отстранении от действительности.

Лирический герой цикла обладает, если воспользоваться выражением М. Волошина, «глазами без век»: они неутомимо смотрят на мир, они видят его внешние пестрые одежды и скрытые страдания людские. Именно такое впечатление производят страшные картины города в стихотворениях «Последний день», «Обман», «В кабаках, в переулках, в извивах...», «Улица, улица...», «Иду — все мимолетно...». Изображение реалий здесь неотделимо от выражения переживаний: «оплывший огарок маячил в оплывших глазах», «тени беззвучно спешащих тело продать». В малых признаках угадывается их глубокий исток и следствия. Обычный день продажной женщины кончается апокалипсической сценой конца мира: в небе — «в разверстой лазури тонкая рука распластала тонкий крест». В проститутке на мгновение улавливается оборотень. Таков результат «эмпирических» наблюдений.

Бытует точка зрения о «неотразимой привлекательности» греховного города у Блока. Может такое показаться, когда читаешь: «в окнах фабрик — преданья о разгульных ночах», «пляшут огненные бедра проститутки площадной». Целостное звучание этих стихотворений («Вечность бросила в город...», «Город в красные пределы...»), как и других («Гимн», «Ночь. Город угомонился...»),— прямо противоположно. Перед нами — «город торговли», куда «небеса не сойдут»; город «мертвого лика». Но на мгновение грязные дома и улицы освещены небесными светилами и рождают «заманчивый обман». В лирический пейзаж «брошен» закат, «кровью солнца» облиты площади либо, наоборот, «все успокоено» «тихой и торжественной» ночью. Лучи небесные не исцеляют от уродств, а высвечивают контрасты. А гимн поется «дерзкому солнцу, пробивающему путь», «золотой игле», поражающей мглу.

Сложным был взгляд поэта на исторические истоки города, конкретнее, Петербурга («Петр», «Поединок»). Монарх, заложивший северную столицу на Неве, воспринимался и как сила, победившая «копытом сжатого» Змея (внешних врагов), и как вдохновитель страшной городской действительности. Петербург — детище «веселого царя», очаг разврата: манящих женских зовов, мужского «лова» наслаждений — всего, что проступает в дыму «зловонного кадила», в «ризе городской гари».

Порочная атмосфера воплощена средствами стремительной смены одного плана обобщений другим. От раскрытия плотоядной толпы к сущности петербургской жизни, от монументальной фигуры Медного всадника к двойственной роли Петра I. Сплав зримых, предчувствуемых, домысленных признаков разложения заключен в небольшом произведении. Светлая древняя Москва, вступившая в лице св. Георгия в борьбу с Петербургом за высокую духовность («Поединок»), не получила столь выразительного запечатления. Не случайно, конечно: идеализация Москвы была умозрительной.

Мучительные переживания пробудили у Блока думу о развитии мира. Признавая его движение, перспективу истории, поэт с сомнением отнесся к участию в этом процессе своего поколения интеллигенции. Просветленно-грустное настроение было выражено в «Барке жизни». Волевое начало, почерпнутое от наблюдений за «большой рекой», «баркой жизни», повернутой кем-то «сильным», венчалось грустным признанием:

Вот они далеко,
Весело плывут.
Только нас с собою
Верно не возьмут!

Это стихотворение было создано в декабре 1904 г., т. е. буквально накануне первой русской революции. Ощущение своей жертвенности человеком, возможно, окажущимся за бортом «барки жизни», многое предопределило в отношении поэта к событиям 1905— 1907 гг.

В феврале 1905 г. Блок признался С. Соловьеву: «Иногда «бормочу» и о политике, но — все меньше. Осенью был либералом более. Но, когда заговорили о «реформах», почувствовал, что деятельного участия в них не приму. Впрочем, консерваторов тоже почти не могу выносить». Серьезная вдумчивая душа Блока требовала глубокого и самостоятельного осмысления позиции. Пока же он выступал лишь против противоположных официальных лагерей — либералов и консерваторов. Это было совсем не мало для той среды, в которой находился Блок. Вместе с тем сразу наметилась еще одна черта в его восприятии революционной действительности — настороженная реакция на массовые выступления. О них поэт говорил: «что-то ужасное происходило на улицах». Такое мироощущение, скоро вылившееся в целостную концепцию народа и интеллигенции, обусловило ряд стихотворений цикла «Город».

Характерен в этом смысле «Митинг» (ср. с одноименным стихотворением В. Брюсова). Ясно проявлено здесь двойственное отношение к оратору на митинге, который говорил «умно и резко», но «тусклые зрачки метали прямо и без блеска слепые огоньки», «он знал всему предел» и «цепями тягостной свободы уверенно гремел». Главное даже не в этом человеке. Акцент поставлен на массе слушателей:

...те, внизу, не понимали
Ни чисел, ни имен...

Отсюда набирает силу трагический мотив:

Не знаю, кто ударом камня
Убил его в толпе,
И струйка крови, помню ясно,
Осталась на столбе.

Все завершается теплым сопереживанием убитому:

Как будто, спрятанный у входа
За черной пастью дул,
Ночным дыханием свободы
Уверенно вздохнул.

«Ночное дыхание свободы» — образ тягостного сомнения. Оно еще определеннее высказано в стихотворении «Вися над городом всемирным...». Ненавистна автору самодержавная власть, бредящая «на Змее». Но и темная стихия страшит, так как она не созвучна с красотой возрождения:

И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик Змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.

Бескомпромиссно признавал Блок революцию только в ее великом противоборстве с застоем, мещанством, пошлостью «сытых».

В хрестоматийно известном стихотворении «Сытые» не случайно варьируется мотив света-цвета. С «Белыми цветами» Жизни, которые мнут «сытые», не совместимы их «неосвещенные дома», «желтые круги» свечных бликов. Потому высказано признание революции в этом, наказующем «сытых», качестве:

И жгут их слух мольбы о хлебе
И красных смех чужих знамен.

И забота о будущем:

...чистым детям — неприлично
Их старой скуке подражать.

В «Городе» много стихов, рожденных той же эмоцией — неприятием обыденщины, «довольных малым» (снова напрашивается сопоставление с стихотворением «Довольным» В. Брюсова). С острой экспрессией это сделано в стихотворениях: «Я вам поведал неземное...», «Незнакомка», «Там дамы щеголяют модами...».

В первом зримый разрыв между лирическим героем и его бездуховным окружением венчается страстным обличением:

Я вижу: ваши девы слепы,
У юношей безогнен взор.
Назад! Во мглу! В глухие склепы!
Вам нужен бич, а не топор.

«Незнакомка» «населена» гротескными фигурами «пьяных чудовищ» «с глазами кроликов».

Главное все-таки не в этих впечатлениях. В центре лирических произведений утонченная душа, летящая «в облаке огня», способная верить в «берег очарованный и очарованную даль», цветущие там «очи синие бездонные», в ту, что «дышит духами и туманами». Начинает будто звучать напев «Стихов о Прекрасной Даме». Но он совсем иного наполнения:

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!

Так вряд ли думал рыцарь «Таинственной Девы». Теперь Незнакомка стала воображением обычного человека. Его жажда высшей красоты «вочеловечивается» в образах то Незнакомки, то Кометы, некогда бывшей «звездой кровавой» («Твое лицо бледнеет...»).

Фантазия одухотворяет сущее. Но она вызвана одиноким томлением среди пошлости. Грезы оказываются нестойкими. И возникает противоположный образ «коченеющей души». Художник находит для него материализованное «место» пребывания — на чердаке и время — глухую осень. В такой «инструментовке» создан горький, отчужденный мир в стихотворениях «В октябре», «Окна во двор», «На чердаке». Здесь так всепроникающа холодная атмосфера, что не остается сомнений: речь идет о жизни в целом. Утонченно это передано «В октябре».

Совсем, видимо, не случайно Блок, ощутив еще осенью 1904 г., что «участь — мгновение», сказал с печальным мужеством:

Мы не стали искать и гадать:
Пусть заменят нас новые люди!

Тем не менее возвышенные устремления, пусть в весьма измененном виде, продолжали жить в сердце Блока и его героя. Именно они прокладывали поиск двух направлений: к глубинам противоречивого сознания и к духовным запросам личности. Этапом на этом пути стало создание трилогии лирических драм.

* * *

Время работы над стихотворениями будущего цикла «Город» и лирическими драмами (1906) было очень напряженным, мучительным, но и продуктивным. Блок после начальной реакции на события первой русской революции (о чем было сказано выше) пережил разные «уклоны» своих общественных взглядов. В ноябре 1905 г. он радостно сообщил: «Я — СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ». А примерно через два месяца сказал совсем иное: «Отношение мое к «освободительному движению» выражалось, увы, почти исключительно в либеральных разговорах <...>. Теперь отхожу все больше, впитав в себя все, что могу (из «общественности»), отбросив то, что душа не принимает <...>. Никогда я не стану ни революционером, ни «строителем жизни», и не потому, что не видел в том или другом смысла, а просто по природе, качеству и теме душевных переживаний». Тем не менее поэт не переставал размышлять о своей мятежной современности и вполне четко определил отношение к главным ее идеям. «Самое жестокое теперь,— писал Блок летом 1906 г.— сказать: «социализм — по счастию — перестал быть мечтой». Это главное, что жалит пока; в таких словах в наше время — полная правда <...>. Вывод из них: весь табор снимается с места и уходит после долгой остановки. А над местом, где был табор, вьется воронье. Это — жестокая правда социализма в современной фазе» (курсив автора). По-прежнему поэт усматривал в социальной борьбе лишь разрушительную стихию и оценивал ее болезненно.

Неприятное для Блока ощущение сдвинувшейся с прежних основ страны сочеталось с не менее тягостным наблюдением за метаниями многих его собратьев по ремеслу, за сменой «вех» в интеллектуальной жизни. Зыбкое поведение литераторов в конце концов вызвало нелицеприятную оценку поэта (ноябрь 1907): «Забавно смотреть на крошечную кучку русской интеллигенции, которая в течение десятка лет сменила кучу миросозерцании и разделилась на 50 враждебных лагерей, и на многомиллионный народ, который с XV века несет одну и ту же однообразную и упорную думу о боге (в сектантстве)» (курсив автора). Немудрено, что Блок пришел относительно себя к твердому убеждению: «сознательно иду по своему пути», «я сам ставлю на первый план — мою незыблемую душу» (март и август 1907; курсив автора).

Последнее признание — следствие редкого мужества, потому что душа Александра Александровича была в эти годы небывало ущемлена. Все началось со страшного признания Любови Дмитриевны в желании связать свою судьбу с Борисом Бугаевым (Андреем Белым) и с его требования к Блоку — отпустить жену. Клубок болезненных состояний запутался накрепко.

Испытания и утраты тем не кончились. Во время постановки «Балаганчика» Блок познакомился с артистами драматического театра В. Ф. Комиссаржевской, а среди них — с Наталией Николаевной Волоховой, с которой пережил короткий, но яркий роман. А Любовь Дмитриевна среди вольной, богемной обстановки начала увлекаться другими. В конце 1907 г. Блок писал по поводу всех этих отношений матери: «...мы правильно сжигаем жизнь, ибо ничего от нас не сохранит «играющий случай» (цитата из Брюсова.— Л. С.), разве ту большую красоту, которая теперь может брезжить перед нами в похмелье, которым поражено все русское общество, умное и глупое» (курсив автора). Так обобщенно смотрел поэт на разрушенное счастье. Спасало, по его же словам, одно: «...во мне преобладает бодрая печаль». Это удивительное свойство исходило, думается, от творчества и одновременно укрепляло мужественный творческий поиск.

Блок считал, что «бичует себя за лирические яды, которые <....> грозят разложением». И тут же оговаривался: «Но ценя высоко лирический лад души, который должен побеждать лирическую распущенность, я не люблю, когда стараются уладить все средствами, посторонними лирике» (курсив автора). Блок соотносил мотивы лирики так, что их противоборство приводило к выражению идеала художника.

«Снежная маска». В предисловии к третьему сборнику стихов «Земля в снегу» (1908) Блок определил «Нечаянную радость» как «первые жгучие и горестные восторги — первые страницы книги бытия». Новый оксюморон — «горестные восторги» — следует за предшествующими, скажем, «бодрая печаль». И вовсе не случайно. Таково было мироощущение Блока. В начале января 1907 г. он писал матери: «Пока я живу таким ускоренным темпом <....>, я «доволен», но очень допускаю, что могу почувствовать отчаяние...» Так и было.

«Ускоренный темп» — это краткий срок, когда Блок в течение двух недель января 1907 г. «залпом», по его выражению, написал тридцать стихотворений цикла «Снежная маска», опубликованных отдельным изданием в том же году. «Слепо отдался стихам» Блок под влиянием чувства к Н. Н. Волоховой, которой и посвятил книгу: «Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города» (курсив автора). Удивительно точно сказано о восприятии «крылатой», летящей, слитой со снежной стихией души. Именно таким, по свидетельству очевидцев, был облик Натальи Николаевны в период ее романтических отношений с Александром Александровичем.

В разное время Блок характеризовал этот цикл как «лирическую поэму», как стихи «без отступлений от лирики в лирике» и «до последней степени субъективные». С последним согласиться трудно. Почерпнутое в интимных переживаниях снова стало проникновением в «сложности современной души», причем настолько глубоким и концентрированным, что открылась неразмыкаемая цепь внутренних перевоплощений. Не потому ли «Снежная маска» была названа поэмой?

Обратимся к архитектонике цикла, чтобы понять его сущность и движение.

Исходным для «Снежной маски» стало выражение не любви, но влюбленности лирического героя и этого волнующего состояния вообще, в его неожиданном и неостановимом пробуждении. Такая стихия и слилась со снежной вьюгой. Отсюда все «стихийные» детали: «гуляет ветер голубой», «живые струи»; движение неоглядное: «мы летим в миллионы бездн», «не видать ни мачт, ни паруса...». Исток всего — пленительность героини, которая приковывает, гипнотизирует героя. Вот почему вплетаются знаки змеиной власти: волосы у женщины — «тяжелозмейные», она «змеится в чаще золотой».

Я опрокинут в темных струях
И вновь вдыхаю, не любя,
Забытый сон о поцелуях,
О снежных вьюгах вкруг тебя.

Полет влюбленных под «куполом звездным» символизирует отрыв от грешной Земли. Поэтому он необычен, в нем «безотзывное найдешь». Но:

И на этот путь оснеженный
Если встанешь — не сойдешь.

Все прежнее уходит: «повернули корабли», «догорел последний крест». Образы, открывающие будто радость полета, имеют «оборотную» сторону. Появляется мотив печали: «пленная вязь» стихов, «пленная душа», «пленная грусть», «взор в печали», «душа безнадежная». В трех первых стихотворениях уже заложено противоречие. Стихия влюбленности, исключая обыденность, влечет и к бездне забвения некогда дорогого, близкого.

Четвертое стихотворение можно понять, лишь благодаря признанию Блока. Он писал А. Белому: «...кощунства мои с избытком покрываются стоянием на страже. <...> Душа моя — часовой несменяемый, она сторожит свое...» (курсив автора). Стихотворение так и называется «На страже» и обращено к часовому, который «видит все мои измены»:

И Он потребует ответа,
Подъемля засветлевший меч.

Поворотом темы к «часовому» как бы подводится черта первым упованиям влюбленности и первым предостережениям в опасности этого «последнего пути». А в последующих произведениях: «Второе крещение» и «Настигнутый метелью», «На зов метелей», «Ее песни» — предельно остро пережито избрание страшного «последнего пути». Нагнетаются трагические явления: возникшая страсть «сердце обратила в лед», «сердце застывающее закатилось навсегда», «мраки открылись», возлюбленные «обречены оба на ущерб...». Вплоть до грозного заклинания героини:

Рукавом моих метелей
Задушу.
Серебром моих веселий
Оглушу.

Но губительная сила влекуща:

Душу вверь ладье воздушной —
Кораблю.
Ты пойми душой послушной.
Что люблю.

Противоречива «экспозиция» будущих буйных чувствований. Манящая радость обладания женщиной может восторжествовать только с утратой свободы и былых духовных ценностей. И она торжествует!

Следует динамичное развитие заложенной с самого начала трагедии. Стихотворения «Крылья», «Влюбленность», «Не надо», «Тревога», «Прочь!» — это «долгая страстная ночь», с ее ощущением полета, опьянением «темным вином», ослепленностью, с жаждой догореть, обрести крылья, чтобы быть наравне с «птицей вьюги темнокрылой», «чтоб лететь... в пропасть черных звезд!».

А «второй акт» («И опять снега», «Голоса», «В снегах») — предсказание гибели. Крылатая дева «укачала царей и героев». Герой прощается с жизнью: «Прости, отчизна! Здравствуй, холод!»; «И вдали, вдали, вдали <...> веселится смерть».

Прежде чем наступает развязка, герой оказывается среди «прозы жизни», которая «одевает в маски» скрытые мятежные чувства («Под масками», «Бледные сказанья», «Сквозь винный хрусталь», «В углу дивана», «Тени на стене», «Насмешница», «Они читают стихи»). Этот зыбкий, миражный мирок, скучные условности разжигают «иной — страшный — огонь». Забыты мрачные предчувствия — сердце просит прежних гибельных ощущений и метелей:

Но для меня неразделимы
С тобою — ночь и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм веселых огоньки.

Потому: «Неизбежно и спокойно / Взор упал в ее глаза».

Финал, неотвратимо трагичный, вступает в свои права. Герой — среди «снежных жертв» Маски, которая давно усыпила «царей и героев». И сам просит:

Убей меня, как я убил
Когда-то близких мне.

Желанное избавление приходит:

И взвился костер высокий
Над распятым на кресте.

«Снежную маску» вполне можно назвать симфонией: и там и тут возникает напряженное развитие из столкновения противоречивых мотивов, которые, проходя несколько циклов изменений (отсюда четыре основных части в симфонии и «Снежной маске»), в финале предстают качественно обновленными. Вспомним суждение Блока — «без отступлений от лирики в лирике». Напряженная «жизнь» чувств воистину «без примесей» дала целую симфонию человеческого бытия. И все потому, что исходная страсть заключала в себе двойственный смысл. Она давала счастье полета над скучным миром, открывала неизвестные дали, разжигала «иной огонь». Одновременно, однако, — «совлекала с пути» «на страже»: «вьюга память похоронит», «ум метелью замели», вплоть до «среброснежного покоя» вдали от «когда-то близких». Оксюмороны «снежное вино», «снежный огонь», «снежный костер», «снежная кровь», динамика «самодвижения» не только всего цикла, но в пределах каждого стихотворения вытекали тоже отсюда.

Невозможно согласиться с взглядом Блока на субъективность «Снежной маски». Поэт по-своему «прочел» вечную проблему стихийной страсти, шире — стихии чувств вообще. И ответил на многие запросы своего времени. Незадолго до создания «Снежной маски» он высказал такую мысль: «...нечего думать о литературных утешениях, пока кто-нибудь не напишет большой и действительно нужной вещи, где будет играть роль тело не меньше, чем дух». Страстные чувствования в противовес сухому рационализму были, несомненно, нужны герою «Снежной маски», как, видимо, и самому поэту.

С другой стороны, Блок резко выступал против модного в начале века увлечения пресловутыми вопросами пола: «я не хочу душной атмосферы, которую создает эротика, хочу вольного воздуха и простора». Простор был утрачен лирическим субъектом «Снежной маски», покоренным даже чистой страстью. О «здоровой цельности» человека размышлял Блок, а в этом ряду — об истоках самообмана, заблуждений, когда желанное кажется единственно прекрасным. Трагедия героя «Снежной маски» была подготовлена извне, но многократно усилена внутренними стихийными порывами. Лирический цикл отмечен высоким нравственно-философским звучанием.

«Фаина». В стихах 1906-1908 гг., которые составили затем лирический цикл «Фаина», сохранился образ Снежной Девы, вдохновленный Н. Н. Волоховой. Но общий строй «Фаины» изменился. Значительно была ослаблена романтическая напряженность эмоций, интонаций, исключительных ситуаций. Все стало более приземленным, городским, хотя мотив полета в небесных пространствах остался. Главное даже не в этом. Иную наполненность приобрели центральные образы. В одиннадцати стихотворениях, объединенных общим названием «Заклятие огнем и мраком», это чувствуется особенно сильно. Восприятие героини явно «спроецировано» на жизнеощущение в целом. Под эпиграфом из «Благодарности» Лермонтова: «За все, за все тебя благодарю я...» — стоят знаменитые блоковские строки:

О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Мудрые благодарность и приятие «мира, как звонкого дара», разумеется, лишены (у Блока всегда так) успокоенности и бодрячества. Напротив, в цикле возникают трагические эмоции. Они исходят от лирического «Я» и обращены к нему же:

И я, как темный раб, не смею
В огне и мраке потонуть.
Я только робкой тенью вею,
Не смея в небо заглянуть...

Возлюбленная — жизнь, «никому, ничему не верна», «крестит крещеньем огневым» весь город и своего рыцаря. А он идет «усталым путем», но исполнен утонченных чувств и понимания их несовместимости с могучим, страшным потоком бытия:

Неситесь, кружитесь, томите,
Снежинки — холодная весть...
Души моей тонкие нити,
Порвитесь, развейтесь, сгорите...

Редкая прелесть этих стихов в нераздельной слитности страстного влечения к возлюбленной, ощущении недостижимости счастья с ней и прозревании в ее облике, собственных томлениях какого-то большого смысла, возможно, своей судьбы или даже возмездия всем:

Сердце — легкая птица забвений
В золотой пролетающий час:
То она, в опьяненьи кружений,
Пляской тризну справляет о нас.

В предисловии к «Земле в снегу», куда вошло «Заклятие», Блок указал на движение в этом сборнике к «изначальной родине, может быть, самой России».

В «Заклятии» есть этот шаг к новому. Незаметно Снежная Дева приобретает, в сознании героя, черты милой Девушки, пляшущей под гармонику «пляску нежную» среди подруг. Но герой растерян:

Чьи песни? И звуки?
Чего я боюсь?
Щемящие звуки
И — вольная Русь?

Появляется образ «лихой солдатки», неуловимо напоминающей Снежную Деву, но пробуждающей незнакомую доселе сладость работы, «пока рассветет». Герой, жадно вбирающий все эти впечатления, остается все-таки неутешен:

Как будто на средине бега
Я под метелью изнемог...

«Средина бега» не имела конца. И когда Блок составлял цикл «Фаина» для собрания сочинений, он ввел сюда стихотворение «Песня Фаины», взятое из его драматической поэмы «Песня Судьбы» (1908). Мотив «изначальной родины» получает здесь углубление и завершение.

«Песня Судьбы». В действующих лицах «Песни Судьбы», как и первых лирических пьес Блока, обобщены и олицетворены какие-то волнующие поэта мироощущения. Однако теперь каждый из главных персонажей — Герман и Фаина — обладает большей внутренней подвижностью, поскольку проходит определенный путь поиска. У Германа самоуспокоение сменяется волнением и желанием в скитаниях узнать жизнь, затем страданием при виде людского горя — «кровоточащего нищего», «мальчика, попавшего под колесо», и стремлением к истине. Фаина, после долгих лет одиночества, презрения к людям и сохранения своей чистоты, начинает мечтать о счастье, любви.

Эти, будто простые человеческие побуждения представлены в драме укрупненно — как единственное содержание души, как «сгусток» совести, готовность к подвигу (Герман) и влечение к чувству, возрождающему Прекрасное (Фаина). К моменту их встречи оба остро нуждаются друг в друге.

Такова схема отношений. Их сложность обусловлена образом Фаины. Она напоминает Снежную Маску: страстными песнями гнева, мести и печали, змеиной (гипнотической) властью над людьми. Но Фаина, в отличие от заклинательницы снежных бурь, тесно связана с земной стихией народными поверьями и чаяниями, в ее облике сквозят крестьянские черты. К земле обращается Фаина: «Родимая!», от земли ждет очищающей бури, земле же хочет вернуть красоту. Герману, чтобы ответить Фаине, нужно стать иным человеком.

Боязнь «щемящих звуков и вольной Руси» («Заклятие огнем и мраком») преобразуется в драме в новое, сложное чувство. Герман потрясен и заворожен Фаиной. Но он не обладает духовной силой, способной реализовать запросы девушки. Она снова уходит «в метель и мрак» на «застывающей земле». А полусонный, замерзающий Герман шепчет: «И нет дороги. Что же делать мне, нищему. Куда идти?» К первому огоньку ведет Германа прохожий Коробейник.

В яркой аллегории Блок многое определил для себя и своего времени: необходимость служения земле, подвига для ее процветания, новой дороги для честных людей, которая лежит через их внутреннее возмужание и прозрение. Страждущая земля и ищущий человек — два слагаемых одной сущности. Блок долго «болел» «Песнью Судьбы»: она стала заметной вехой в его духовном формировании.

* * *

С первого слова В. Жирмунского, увидевшего в «Снежной маске» «мистические порывы и взлеты вдохновения», этот лирический цикл часто толкуют как собственно символистский. Да и за всем творчеством Блока закрепляют спорное определение: здесь будто «символистское мироощущение и поэтика остаются <...> неизжитыми».

Символисты, в частности «соловьевцы», в мистических прозрениях видели сущность искусства. Поэтому, по выражению Вяч. Иванова, их символ был «всегда темен в своей глубине». У Блока, однако, весьма скоро исчезла вера в возможность собственного сближения с Вечной Женственностью.

В середине 1900-х гг. поэт настойчиво отграничивал себя от мистицизма. А. Белому он писал (октябрь 1905): «Ты думаешь, что я мистик? Я не мистик, я всегда был хулиганом, я думаю». Позже в записной книжке: «Крайний вывод мистики — косность и пустота». И тут же относительно не принимаемого теперь «религиозного искусства»: «...его нет иначе, как только переходная форма. Истинное искусство в своих стремлениях не совпадает с религией» (курсив автора).

Думается, и сам образ Вечной Женственности был у Блока намного сложнее, чем в теориях «младосимволистов». Сложнее и чувственно-конкретней. Поэт еще на рубеже 1901 —1902 гг. считал, что некоторые писатели «намеренно или просто по отсутствию соответствующих талантов, затемняют смысл своих произведений, <...> от этого произведение теряет характер произведения искусства». Вот как Блок расценил символ, всегда «темный в своей глубине»! Интересное уточнение внес поэт, сказав в выше цитированном письме А. Белому, что он и раньше под Купиной разумел «вовсе не символ Богоматери, а обыкновенный терновый куст».

В образе Прекрасной Дамы, даже в период создания стихов о ней, Блок, думается, сочетал куда более богатую совокупность представлений о бытии, любви, искусстве, чем предполагали поклонники Вечной Женственности. А после напряженных раздумий над жизнью, человеком в стихах «Города», «Снежной маски» поэт твердо сказал: «Желаю трезвого и простого отношения к действительности».

К какому же литературному направлению можно отнести Блока? Послушаем его самого. В 1903 г., после поездки по Германии, он записывает: «Отчего я, русский, чужой германскому наследью, с взглядом, привыкшим к своей равнине, с болью отрешения от здешнего, для меня только книжного романтизма, не могу отрешиться от него? Я — у чужих, но — не у себя ли?» А летом 1907 г. Блок так определил свое творчество: «...все до сих пор написанные мной произведения, которые я считаю удачными <...>,— символические и романтические произведения»; «буду упираться твердо, когда меня тянут в какую бы то ни было школу» (всюду курсив автора).

Судя по этим суждениям (есть и другие, сходные), Блок всегда был привержен романтическому мироощущению. Неотступно представлялись художнику то «голубоватая мгла», то «голубой всадник», то «девушка у розовой двери» или Она — «из-за зубчатых гор». Поэт стремился в чудесную страну воображения, мечты. Немудрено, что облик его героя, ситуация, в которой он угадывался, были исключительными, порой фантастическими, такими, какими определяли их раскованные, страстные чувства автора. Изменчивые, напряженные переживания проступали в неожиданных ассоциациях, переливах красок. Эстетика и поэтика романтизма, несомненно, были близки Блоку.

Сейчас все настойчивее говорят о неоромантизме начала XX в. Справедливо: отождествить поэзию нашего столетия с классическим русским романтизмом невозможно. Новая эпоха пробудила иные запросы и душевные движения личности. Прежде всего — острое ощущение своей внутренней дисгармонии, конфликт лирического «Я» с самим собой. С другой стороны, постижение непростых связей с большим, драматичным, часто непонятным, враждебным миром. Исповедь героя восходила к напряженному, мучительному самопознанию, поиску своей стези в жизни, а для некоторых — к кровной ответственности перед нею. Таким «чувством пути» обладал А. Блок.

«Покой нам только снится...» Творчество конца 1900-х — 1910-х гг.

С юных лет волновали Блока вопросы о смысле сущего, позиции человека в мире. В конце 1900-х гг. стремление обрести «трезвость белого дня (желание слушать, учиться, определиться)» возросло предельно. Прежде всего — в области, о которой Блок сказал: «слишком вечна, слишком громадна, слишком не нова», имея в виду отношения личности и народа. О них размышлял поэт наедине с собой и в публичных выступлениях.

В записной книжке за декабрь 1908 г. находим такое раздумье: «Есть «активные» и «пассивные» работники культуры. Пассивные — это масса <...>, активные — интеллигенты, и эти две категории всегда будут существовать. Если бы интеллигенты отказались от себя,— они стали бы народом, но они не могут отказаться. Они обречены на культуру. Когда приходит революция, они уступают первое место народу...» И далее: «Мне ясно одно: ПРОПАСТЬ, недоступная черта между интеллигенцией и народом — ЕСТЬ» (всюду курсив и пропись автора).

В докладе «Народ и интеллигенция» на ноябрьском заседании 1908 г. религиозно-философского общества Блок высказался еще резче: «Бросаясь к народу, мы бросаемся под ноги бешеной тройки, на верную гибель». Но в другом сообщении «Стихия и культура» (декабрь 1908) революционная ситуация была расценена с иных позиций: «Распалилась месть Культуры, которая вздыбилась «стальной щетиной» штыков и машин. Это только знак того, что распалилась и другая месть — месть стихийная, земная». Обе силы единого процесса здесь взаимообусловлены, противоречивое состояние признавалось и за культурой.

Ощущение человека, попавшего «под ноги бешеной тройки» (народного движения), соединялось для Блока с чувством совести перед миром, полным «безумия тревоги или усталости». С точки зрения вселенской гармонии — музыки созревало новое понимание жизни, искусства, художника. В феврале 1909 г. Блок записал: «Ритм (мировой оркестр), музыка дышит, где хочет: в страсти и творчестве, в народном мятеже и в научном труде. <...> Современный художник — искатель утраченного ритма <...>, тороплив и тревожен. <...> Он должен или найти нечто, или погибнуть».

В статьях этих лет: «Три вопроса», «Ирония», «Душа писателя», «Противоречия» — Блок настойчиво говорил о необходимости для интеллигенции «великой ответственности и связи с народом и общественностью», отрешения от разлагающей иронии во имя «смеха созидающего», осознания противоречий, рвущих человеческую душу на «клочки», «где все сбито с панталыку». Новые взгляды были раскрыты и в докладе «О современном состоянии символизма», прочитанном в 1910 г. на заседании Общества ревнителей художественного слова. На этом выступлении следует остановиться особо.

Блок подвел здесь черту под целым этапом новой русской поэзии. Она по-прежнему называлась символизмом — как литературное течение времени, но по существу была тесно связана с романтическим мироощущением. В творческом процессе Блок все и вся объяснил теперь состоянием души художника. Вот схема такого процесса. Сначала «из глубины мечты» (человеческой!) исходят сокровенные звуки и возникает вера в «чудо одинокого преображения». Затем, под влиянием темных, инстинктивных порывов личности, появляются «демоны-двойники», сеющие «ловкие обманы», а вместо высокого идеала — «красавица кукла». И все-таки страстное ожидание «земного чуда» продолжается. Исключительно экстатичностью авторского духовного бытия обусловил Блок взлеты и бездны символистов. Бездн, правда, он отметил больше, поскольку все кончалось «помрачением золота» (солнца) и «торжеством лилового сумрака».

Что же — Блок пришел к отрицанию опыта «братьев-соловьев цев»? Нет. Дерзания трагически обманувшейся души, перелившейся все-таки в «создание искусства», были расценены как сила, способная «пронзить хаос» восприятия сущего. За символистами закреплялся теперь дар переживания и предвидения реальных катаклизмов. Революция была названа одним из этих проявлений, как сказал Блок о себе и символистах, «тех событий, свидетелями которых мы были и в наших собственных душах». В ходе таких рассуждений истолковывалось движение 1905-1907 гг. Народная душа «прежде срока потребовала чуда, и ее испепелили лиловые миры революции». Однако подобные наблюдения венчались верой во внутреннее единство художников с «испепеленными» массами: «И сама Россия в лучах этой новой <...> гражданственности оказалась нашей собственной душой».

Доклад Блока о символизме знаменателен во многих отношениях. В первую очередь — признанием совершению, думается, необычных влечений утонченного, мечтательного, поэтического сознания к противоречиям, заблуждениям народной души. Во-вторых, определением в творчестве большинства «младосимволистов» нового эпицентра — судеб России. Наконец, доклад стал выразительным комментарием к поэзии самого Блока 1910-х гг., где сложно переплелись мрачные мысли о «страшном мире» с просветленными думами о родине.

«Страшный мир», «Возмездие». В статье «Памяти В. Ф. Комиссаржевской» (1910) Блок назвал «душу настоящего человека» «самым сложным и самым нежным <....> музыкальным инструментом». Одновременно сказал: «Бывают скрипки расстроенные и скрипки настроенные. Расстроенные скрипки всегда нарушают гармонию целого; ее визгливый вой врывается докучливой нотой в стройную музыку мирового оркестра».

Впечатления о таких «нарушителях мирового оркестра» воплотились в стихах цикла «Страшный мир». Опыт личной судьбы, горестных утрат Блока ощущается здесь очень сильно. В год, которым помечены первые произведения «Страшного мира» (1909-1916), поэт с горечью признался себе: «Ночное чувство непоправимости всего подползает и днем. <...> Смерти я боюсь и жизни боюсь, милее всего прошедшее, святое место души — Люба. Она помогает — не знаю чем, может быть, тем, что отняла? — Э, да Бог с ними, с записями и реестрами тоски жизни».

Вот так, в мужественных и мучительных переживаниях, создавались произведения цикла, сначала вошедшие в сборники «Ночные часы», «Снежная ночь», затем собранные и дополненные в третьем томе издания поэзии 1916 г. Постепенно углублялся трагический тон лирического монолога: герой как бы вбирал в свою душу резкие диссонансы, необратимые уродливые метаморфозы окружающего.

Внутреннее, ослепляющее, как электрический разряд, столкновение изначальной чистоты, красоты с последующим «поруганием» «заветов священных» доведено здесь до апогея. Поэтому цикл открывался огненными строками «К Музе», совмещающей в себе несовместимое: чудо и ад, «проклятье красоты» и «страшные ласки». А заканчивалось стихотворение поистине надрывной нотой:

И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь!

Двуначалие чувствуется в каждом образе, в том числе — самой Музы. Она предстает в прямом своем значении — божества искусства, а то в облике любимой и покинувшей поэта женщины — источника вдохновения. Испытания творчеством и реальным чувством сливаются, «разжигая» друг друга, рождая горе и радость, свершения и потери.

Некоторое время было принято видеть в лирике этих лет приближение поэта к конкретным реалиям современности. Иногда говорят противоположное — о раскрытии вселенских масштабов нравственного опустошения путем обращения к области «инфернального» (потустороннего). Представляется, что такие суждения неточны, хотя и реалии, и демоны, «пляски смерти» есть в цикле «Страшный мир».

Поэт исходил из ощущения неудовлетворенности: «Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного!» («Народ и интеллигенция»). Тем не менее в стихах любое ощущение проходило через «горнило» пламенных чувствований лирического героя. Их предельная напряженность и рождала, если можно так сказать, «внутренние ассоциации»: скромные детали мгновенно превращались в таинственные знаки, впечатление от «утраты частицы души» — в образ смерти. Здесь заключен феномен поэзии Блока. Он являет нам скрытую суть, перспективу обычного, незаметного. Причем в таком образе, который не забывается. Зрительном: «пожаром зари сожжено и раздвинуто небо», «дух пряный марта был в лунном круге». Звуковом: «венгерский танец в небесной черни звенит и плачет, дразня меня»; «зашептались тревожно шелка». В образе, расширяющем какое-то устойчивое понятие: «будить мои колокола, чтобы распутица ночная от родины не увела»; «из глуби зеркал ты мне взоры бросала и, бросая, кричала: «Лови!» А рядом с таким метафорически «экзотическим» миром вдруг звучат удивительно доверительные, «прямые» признания:

Жизнь пустынна, бездомна, бездонна,
Да, я в это поверил с тех пор,
Как пропел мне сиреной влюбленной
Тот, сквозь ночь пролетевший мотор.

Поэтическое видение, преобразующее всем знакомые черты во имя открытия высшей мудрости,— вот источник неповторимого блоковского искусства. Благодаря такому дару «Страшный мир» предстал «разъятым», обнажившим свое уродливое чрево.

В этот цикл включены «медальонами» подборки стихотворений, воспринимаемые как самостоятельные главки в целостном произведении: «Пляски смерти», «Жизнь моего приятеля», «Черная кровь». Последовательность их размещения логична: в первой — картина бессмысленного существования «страшного мира», во второй — судьба одного человека, в «Черной крови» — внутреннее состояние опустошенной личности.

Сильное впечатление производит «Черная кровь». В ней — исступленный монолог человека, раненного плотской, низменной страстью — «черной кровью». И не только исповедь одного, но история двух героев: каждое из стихотворений передает крутые повороты в развитии их отношений. Вполне можно сказать, что «Черная кровь» совмещает в себе элементы лирической поэмы и драмы. Сложно взаимообусловлены здесь внутренние метаморфозы личности и этапы — «акты» — поединка возлюбленных.

Перед нами — девять сцен, девять внутренних состояний героя, девять «вспышек» в его противоборстве с темным инстинктом. Динамично нарастает трагическая развязка. Первая встреча с женщиной, разжигающей «черную кровь»; появление «демонов страшных» грубой чувственности; приближение нечистого «потока многопенного» страсти; предчувствие падения — «Змеиного рая»; готовность к свиданию, при котором «в опустошенный мозг ворвется только ночь». Шестое и седьмое стихотворения отражают пик гибельных страстей (как кульминацию лирической поэмы), когда даже комната «испугом схвачена, влекома в водоворот». И последние два — не менее страшный исход:

Гаснут свечи, глаза, слова...
— Ты мертва, наконец, мертва!
Знаю, выпил я кровь твою...
Я кладу тебя в гроб и пою...

Откуда такой «кровавый» финал? «Сюжетно» он будто и не подготовлен. Зато совершенно неизменно вытекает из образного строя «Черной крови». Блок воплотил не столкновение чистоты с пороком, а постепенное отравление «черной кровью». В этом смысле одинаково виновными друг перед другом оказываются герой и героиня. Она пугает своим обликом: «буря спутанных кос, тусклый глаз <...> и обугленный рот в крови еще просит пыток любви». Он совершает преступление против «лучшего создания божьего» — женщины и поистине «выпивает» ее душевные силы. Гибель нравственная «овеществляется» в реалиях физической смерти: вой «похоронных труб», «тяжкий гроб».

В страшном мире гаснут все человеческие проявления. Исступленными красками, неожиданными ассоциациями донесена эта трагедия. Предельность таких эмоций мотивирована, однако, не только силой отрицания порочных поползновений, но и жаждой возрождения личности. Как всегда у Блока, мраку противостоит свет. Он выражен по-разному. То в мечте: «Хочу вернуть навек на синий берег рая Тебя...» Очень часто — в мотиве пробивающегося из темноты ночи дня: «дневного солнца», горящей «заревой каймы». Просветлен заключительный аккорд:

Далекие влажные долы
И близкое бурное счастье!
Один я стою и внимаю
Тому, что мне скрипки поют.

По сфере поэтических переживаний «Черная кровь» сближает «Страшный мир» со следующим лирическим циклом — «Возмездие». Хронологически стихи этого цикла (созданы в своем большинстве в 1908-1909 гг.) предшествовали «Черной крови» (в основном написанной в 1914 г.). Но Блок, подготавливая собрание сочинений, установил такую последовательность потому, что в лирике «Возмездия» сосредоточено болезненное ощущение настигающей человека кары за отступление от священных предначертаний жизни.

Столь горькое чувство было рождено личными испытаниями: 1908-1909 гг.— острый, переломный период отношений Блока с женой. Позже, в октябре 1912 г., он, вспоминая это время, назвал его «настоящим возмездием, которое пришло и которое должно принять», и самокритично уточнил: «Ответ на мои никогда не прекращающиеся преступления были: сначала А. Белый, которого я, вероятно, ненавижу. Потом — г. г. Чулков и какая-то уж совсем мелочь (Ауслендер), от которых меня как раз теперь тошнит. Потом — «хулиган из Тьмутаракани» — актеришко — главное» (курсив автора). Многие произведения «Возмездия» отражают конкретные события и душевные потрясения поэта. Среди искренних признаний — незабываемые: «О доблестях, о подвигах, о славе...», «На смерть младенца» и др. Но значение цикла, конечно, не в биографических сведениях. Каждое из них поднимается до философско-нравственных прозрений.

Возмездие личности осмыслено как утрата свежести восприятия, способности к ярким переживаниям. Этот перелом образно соотнесен с окончанием цветущей поры жизни, веры в счастье. А разрыв с возлюбленной толкуется как прощание с молодостью:

Летели дни, крутясь проклятым роем...
Вино и страсть терзали жизнь мою...
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою...
(«О доблестях, о подвигах...»)

Преждевременное старение души — страшное наказание за бездумно проведенные годы, за слабость («отстал, ушел из строя»), забвение прежних идеалов:

Мечтали мы, мечтанья разлюбя.
Так — суждена безрадостность мечтанья
Забывшему Тебя.
(«Забывшие Тебя»)

Появляются бесчисленные знаки угасания: усталое «земное сердце», довольство «закатом солнечным», смирение с догоревшим днем. Сама природа посылает свои мрачные предзнаменования: «ворон черный качает мертвую сосну», слышны «гул вод холодных», «постылый крик воронья» («Какая дивная картина»). Мучительное внутреннее опустошение приводит к осознанию обреченности.

День — как день; ведь решена задача:
Все умрут.
(«Ночь как ночь», курсив автора)

Тягостное состояние усиливает, однако, раздумья о нетленном мире.

В несчастье блоковский человек обретает мудрость:

Смерть невозможна без томленья,
А жизнь, не зная истребленья,
Так — только замедляет шаг...

В конце 1911 г. Блок сделал запись, определившую его позицию в одном восклицании: «Нет, рано еще уходить из этого прекрасного и страшного мира!» «Прекрасное и страшное» бытие неудержимо влекло поэта своими загадками. За «первым планом» его лирических циклов всегда был второй, обращенный к самой сущности жизни в ее постижении художником. Лейтмотивом лирической драмы «Роза и крест» становится мысль: «Радость —страданье одно!»

Ряд стихотворений, написанных в те же годы, но не вошедших в циклы «Страшный мир», «Возмездие», «Художник», «Комета» и др., озарены поклонением таинственному космическому движению:

Длятся часы, мировое несущие.
Ширятся звуки, движенье и свет.
Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого — нет.
(«Художник»)

Поэт вовсе не идеализирует выход на орбиту небесных величин, а предостерегает от опасности: полететь, «как камень зыбкий, в зияющую пустоту» либо не осилить даже «творческим разумом» «новой души». И все-таки донесен пафос дерзаний самого возвышенного свойства:

Но гибель не страшна герою,
Пока безумствует мечта!
(«Комета»)

«Космическая тема» — знак устойчивого влечения поэта к тайнам времени, пространства, вечного бытия. И одновременно — желания разрушить узкие рамки человеческого познания.

Уж не научная ли это поэзия? Нет, все «космические» вопросы возникали в связи с человеческими чувствованиями земного свойства: тоской разочарований или, напротив, переживанием творческого подъема. Блок-лирик оставался верен себе: во внутреннем состоянии личности находил тягу к «тем мирам» («Нет настоящего. Жалкого — нет»), а затем «возвращал» их отсвет человеческой душе в «этом мире». «Здесь» и «Там», сомнения и открытия — все сливалось в едином образе. А «мировое несущие» вдруг постигалось в любви к женщине. Именно так прозвучали десять стихотворений, составившие цикл «Кармен» (1914).

«Кармен». Это произведение было вызвано увлечением Блока оперной певицей Любовью Александровной Дельмас и написано так же стремительно и вдохновенно, как некогда «Снежная маска».

Стихотворения «Кармен» передают взлет любовного чувства. Волнения, ожидания, встречи Блока с Дельмас, о чем кратко сказано в записной книжке за март 1914 г., оживают в деталях и, главное, в своем духовном наполнении, потому что, как предопределено вначале, «сердце под грозой певучей меняет строй». Это внутреннее преображение легко прослеживается. Сначала: «в сонный входит вихрь смятенная душа» и начинает предчувствовать «забытые бури». Затем: рождается чистая страсть — «сердце захлестнула кровь», а в ответ возникают «бушующие созвучия», «творческие сны». Наконец, «образ, дорогой навек», пробуждает «память об иной отчизне».

Сразу, однако, в стихи привнесен ощутимый оттенок трагизма. Откуда? Нужно не забывать название цикла. Он обращен не просто к певице Дельмас, но к ее героине в опере Ж. Бизе — Кармен. С вольной цыганкой и связано восприятие любви во всей ее противоречивости. В момент трепетной встречи с любимой герой цикла слышит иную горькую мелодию «там» (на сцене? — в другой скучной «отчизне»), и потому: «...уйдем от этой грустной жизни!/Кричит погибший человек!» В переживания возлюбленного врывается «музыка тайных измен».

Блок тем не менее недаром называет любовь «отчизной». В ней герой открывает небывалые горизонты мира и своего пути — «даль морскую и берег счастливый и мечту, недоступную мне». Возникает мотив счастья в краю, «синем, синем, певучем, певучем», хотя и ускользающего от влюбленного. Но служение Красоте не только сохраняется, а усиливается к концу цикла: «Я буду петь тебя, я небу/Твой голос передам!» Любовь дает высшее предназначение жизни.

Кармен — символ Изменчивости: чувств, души, мира. Поэтому нелегко постичь этот образ. Во всех частях цикла заключены его «разгадки»: ликов Кармен; ее символов (весенних верб, колоса полей, розы любовного плена); ее неуловимости («и проходишь ты в думах и грезах...»); Памяти о ней («Да, все равно — я твой!»)...

В последнем стихотворении образ Кармен воспринят особенно широко — как всемировое бытие. Подступы к его тайнам усложняются. Каждое четверостишие отражает какую-то одну из них: недосягаемость величия; сосуществование земных и вселенских сфер; их связи с человеческой душой; вечное движение — полет; нетленная «бездумная младость»; слияние с нею человека:

Всё — музыка и свет: нет счастья, нет измен...
Мелодией одной звучат печаль и радость...
Но я люблю тебя: Я сам такой, Кармен.

Цикл «Кармен» — блестящий образец «синтетизма» поэтического мышления Блока. Глобально-всемировое, общеземное, человеческое и конкретно-личностное представали в десяти небольших стихотворениях благодаря небывалой емкости каждого образа. Сущность жизни проявилась в многозначных, оксюморонных определениях. Всем циклом читатель подведен к принятию мудрой, хотя и горькой истины: «мелодией одной звучит печаль и радость». Только в свете внутренней темы — вечного развития мира — можно понять эту мысль. Печаль потерь влечет к радости открытий, а они — к осознанию недостижимости полного счастья и потому опять к поиску. Этим путем идет человек и человечество. Вспомним сходные раздумья: в «Розе и кресте» — «радость — страданье одно»; в стихотворении «Художник» — «прошлое страстно глядится в грядущее». Таковы оправдание тягот и раскрытие перспектив жизни в философии Блока.

Неостановимое движение «всемирового» включало в себя преодоление земных «бед и утрат», переживание вполне реальных «радостей — страданий». Космические мотивы лишь укрупняли конкретные устремления личности.

В первой половине 1910-х гг. Блок, наблюдая деятельность новых поэтических групп (акмеистов, футуристов), четко определяет свое положение в литературной атмосфере. В феврале 1913 г. в его дневнике появилась характерная запись: «Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше — один, отвечаю за себя, один — и могу еще быть моложе молодых поэтов «среднего возраста» (курсив автора). Отмежевание от символистов было, видимо, связано с новой волной раздумий об искусстве. О них можно судить по дневнику Блока тех же лет.

Сокровенный смысл своих представлений он выразил в таких словах: «...искусство связано с нравственностью. Это и есть «фраза», проникающая произведение («Розу и крест», так думаю иногда я)» (курсив автора). В «сухой пестроте» продукции модернистских режиссеров, в частности В. Мейерхольда, Блок увидел нежелание понять, «что человечность не только не убьет, но возвысит и осмыслит правдивое в их исканиях» (курсив автора). В своей поэзии он отстаивал гуманное назначение искусства особенно убежденно.

Небольшой, но очень яркий цикл лирики «Ямбы», куда вошли и стихи 1914 г., открывался пламенными строками:

О, я хочу безумно жить:
Все сущее — увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить!

«Трилогией вочеловечивания» назвал Блок и три тома своей поэзии, имея в виду выражение в ней самопознающей, формирующейся души.

Вполне понятно суровое решение:

Пускай зовут: забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта — нет. Покоя — нет.
(«Земное сердце стынет вновь...»)

«Уюта нет» — эта мысль, обогащаясь, варьируясь, нашла выражение и в крупных произведениях Блока — очень разных поэмах «Соловьиный сад» и «Возмездие».

«Возмездие» писалось долго, с большими перерывами. Замысел возник в 1910 г.; реализовывался он в этом и последующем 1911 г., затем некоторое время 1912-го, 1913-го, потом в августе и декабре 1914-го, частично 1915-го, далее весной — летом 1916-го, наконец, в январе и июне последнего года жизни поэта — 1921-го. Но поэма так и не была закончена. Настойчивое возвращение к ней свидетельствовало о важности и трудности этой работы для Блока.

С «Возмездием» был связан емкий круг проблем. В июне 1916 г. Блок сделал запись: «Поэма обозначает переход от личного к общему. Вот главная ее мысль». Что имелось в виду? Прежде всего, перевоплощение очень сильных впечатлений от смерти отца Александра Львовича, размышлений о нем и себе в восприятии своего времени; раздумий о двух поколениях одного рода — в соотношение XIX и XX вв. Есть и другой смысл в этом высказывании. Далее поэт записал: «Во мне самом осталось еще очень много личного. <...> Да поможет мне Бог перейти пустыню; органически ввести новое, общее в то, органическое же, индивидуальное, что составляет содержание первых моих четырех книг». Речь шла о «преобразовании» души художника, ощутившего зовы мятежной эпохи, свою причастность к судьбе множеств. Вот почему происходило то, что назвал Блок в другой раз «преодолением матерьяла».

С этой точки зрения проясняется пролог поэмы «Возмездие». К художнику, стремящемуся к правде «жизни — без начала и конца», обращены строки:

Сотри случайного черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет,— поймешь, где тьма.
Пускай же все пройдет неспешно,
Что в мире свято, что в нем грешно,
Сквозь жар души, сквозь хлад ума.

Поэт мечтает «хоть малую страницу из книги жизни повернуть», сказать —

О том, что мы в себе таим,
О том, что в здешнем мире живо,
О том, как зреет гнев в сердцах,
И с гневом — юность и свобода,
Как в каждом дышит дух народа.

В поэме были частично реализованы такие побуждения, тем более сложные, что они предполагали раскрытие и событий времени («что в здешнем мире живо»), и внутреннего состояния людей («что мы в себе таим»). Замысел предпринимался грандиозный. Может быть, потому он полностью не осуществился. Были написаны первая, небольшая часть второй и третья главы.

Совместить в одном произведении разные направления поиска позволил особый подход Блока к реальным приметам эпохи конца XIX — начала XX в. В поэме очень сильно проявлен авторский, обобщающий взгляд на мир. С первых строк читатель чувствует это.

Начинается «Возмездие» с емкой характеристики прошедшего и текущего столетий. Сразу высказана острокритическая их оценка. «Век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век» принес «буржуазное богатство», «экономические доктрины», «темные дела», а вместе с ними «нейрастению, скуку, сплин», «бессильные проклятья бескровных душ и слабых тел» — «увяла плоть и дух погас». А далее:

Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла.

Здесь утверждалось «сознание страшное обмана всех прежних малых дум и вер». И «черная, земная кровь» сулила «неслыханные перемены, невиданные мятежи».

В контекст исторической действительности введена судьба одной семьи, двух поколений — отца и сына. Причем общее и частное сочленены «плавно», по мере знакомства с «милой дворянской семьей», характерной по своему либеральному духу для эпохи, и с не менее показательным салоном Анны Павловны Вревской, где среди вымышленных лиц появляются и реальные: Достоевский, поэт Полонский, ботаник Бекетов. Да и сами образы отца и сына, при всей автобиографичности их истоков, обладают большим общественным звучанием.

Главные герои «Возмездия» несут в себе, как вечную муку, духовные недуги своего времени. Старший — красавец, эрудит, умница, которого вслед за Достоевским все называют Байроном, Демоном, пугает дисгармоничностью чувств, эгоизмом поступков (не случайно он сравнивается автором с хищным ястребом):

На Байрона он походил,
Как брат болезненный на брата
Здорового порой похож...
...тайно околдован дух
Усталым холодом болезни,
И пламень действенный потух.

Ущербность этого странного человека многообразно оттенена в поэме. Но нет и следа холодного обличения. Герой подвержен «тяжелому пламени печали», испытаниям «циничного, тяжкого ума», напоминает «скитальцев, гонимых по миру судьбой». От холодного, антигуманного века получил он и расточение своих природных дарований, и возмездие за свою слабость — отверженность:

Так жил отец: скупцом, забытым
Людьми, и богом, и собой,
Иль псом бездомным и забитым
В жестокой давке городской.

В полном одиночестве умирает этот некогда блестящий «Байрон».

Лишь его сын в краткий момент прощания с прахом «любил тогда отца впервой — и, может быть, последний». Молодого человека все потрясло: смерть, чужая, «в лучах больной зари», Варшава — «на задворках польских России». «Баловень судеб», он вдруг почувствовал безысходную тоску, а себя — «в самом сердце ночи». На такой тревожной ноте обрывается «Возмездие».

В предисловии (1919) к поэме Блок прояснил незавершенный замысел. Сын «демона», наследуя его «мятежные порывы и болезненные падения», так же бесславно гибнет, оставив, однако, своего ребенка «тихой и женственной дочери» польского народа. Мальчик растет, воспринимает любовь к истерзанной, униженной родной земле и в отличие от своего деда и отца набирает силу, позволяющую надеяться, что он «ухватится ручонкой за колесо, движущее человеческую историю». Но об этом Блок так и не написал.

Поэма, несмотря на свою незаконченность, выразительно воплощает мысль о возмездии опустошенным детям больного века. Ведущую роль играет сам автор. Он «расширяет» план произведения. То вводит ироническое соотнесение старшего героя с неким «мы» его современников: «...грозим министрам и законам из запертых на ключ квартир». В конкретный опыт отца и сына как бы включено самочувствие многих людей. То всемерно усилено одиночество «Демона» упоминанием «Демона» М. Врубеля (в подтексте — и М. Лермонтова), скука жизни — сопоставлением с «поправевшим и послабевшим» Фаустом, «Смрад души» — с персонажем «Скупого» Мольера, Гарпагоном. И постоянно слышится авторский голос, переключающийся с судьбы героев на состояние Варшавы, несущей угрозу возмездия всей стране — «под бременем обид, под игом наглого насилья».

Есть в поэме и главная «высота», от которой ведется «отсчет» всем недугам и утратам конца XIX — начала XX в. В «Возмездии» сразу ощущается влечение Блока к незабвенным открытиям создателя «Евгения Онегина». Пушкинское начало наблюдается в сюжетостроении, лиро-эпической структуре, в стремлении связать личную судьбу героев с общественной атмосферой, наконец, использовании «онегинской строфы». Неслучайное совпадение, конечно. Блок как бы продолжил историю «эгоиста поневоле» начала XIX в. в духовном угасании индивидуалиста порубежного времени. Степень нарастания противоречий здесь предельная, но и мучения «выпадения» из жизни — тоже. Между тем не только обострением этих моментов отличаются блоковские герои от пушкинского.

Среди трагических явлений своей эпохи Блок говорит о самом, может быть, болезненном для себя (и для многих художников-современников):

Безмолвствует народный гений,
И голоса не подает,
Не в силах сбросить ига лени,
В полях затерянный народ.

В молчании «народного гения», в глухоте к нему и созревает необратимое искажение всех «мятежных порывов». Поэтому Блок и хотел привести второго отпрыска бесславного дворянского рода к сближению с дочерью «клеверных польских полей». Здесь же должен был вырасти наследник сына, возродив утраченную его дедом и отцом силу духа.

Так была выражена мечта о внутреннем единении личности с общим, массовым опытом. Самому поэту опасность одиночества, думается, не грозила, хотя он «казнил» и себя в лице младшего героя «Возмездия». С ранних лет чувствовал Блок неразрывную связь с Россией, поэтическому проникновению в ее дух и судьбу отдавал свое вдохновение. С конца 1900-х гг. эта волнующая тема становится ведущей, противостоящей мучительным переживаниям страшного мира, близящегося возмездия. Опубликованные в периодике, сборниках «Земля в снегу», «Ночные часы», другие стихотворения, рожденные думой о России, составили цикл «Родина».

«Родина» (1907-1916). Многое в этом цикле определено словами:

Забудь, забудь о страшном мире,
Вздохни небесной глубиной.
(«Дым от костра...»)

Лирический герой обозревает «круг постылый бытия», провожая взглядом проплывающих мимо людей, здания, города, на вопрос: «что ж, конец?» — отвечает:

Нет... еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе.
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе...
(«Последнее напутствие»)

Они; эти нехитрые и дорогие образы, звуки, становятся целым миром, несовместимым с иным, где «коварство, слава, злато, месть» и человеческая глупость.

Восприятие Блоком родины — особого свойства. Он видит грустные: картины, но силой своей мысли, магией слова проявляет их тайный смысл «Седым туманом ползет печаль угрюмых мест», но тут же плывет свет зари — «бархат алый алой ризой» («Дым от костра...»). «Осень сумрачным пером широко реет», а поэт различает и совсем иное:

Свободен, весел и силен,
В дали любимой
Я слышу непомерный звон
Неуследимый.
(«Там неба осветленный край...»)

О чем эти стихи? Об изменчивом царстве природы и «подвижном» авторском сопереживании ему? Да, несомненно. Однако сквозь пласт на редкость выразительных конкретных впечатлений проступают раздумья о родной земле. Образы леса, поля, дали, дороги по-блоковски многозначны. Иногда их высший смысл воистину «неуследим», дан намеком, в каких-то оттенках настроения лирического героя. Чаще художник открыто говорит о своем предвидении. Любые реалии становятся «проводником» важных обобщений.

Северороссийский пейзаж «подсказывает» говорящие детали поэтическому миру: «задебренные лесом кручи», «непробудной тенью ресницы мхов опушены», «печальные цапли» на болотных кочках — все спит, «убаюканное ленью». Но в этой тишине по каплям зачинаются реки, озера, болота — свидетели прошлых и предсказатели будущих испытаний:

И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут испуганной России
Весть о сжигающем Христе.
(«Задебренные лесом кручи...»)

Неподвижность, темнота лесов, бескрайность пустых пространств — в них находит Блок образ своей трагичной современности и, одновременно, укор ищущей деяний душе. К родине, где «царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма», обращены строки:

Тихое, долгое, красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим...
Что же маячишь ты, сонное марево?
Вольным играешься духом моим?
(«Русь моя, жизнь моя...»)

Мучительными чувствами исполнен мотив разоренной страны. В знаменитом стихотворении «Россия»: «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои...» В «Осеннем дне»: «И низких нищих деревень не счесть, не смерить оком...» Тем сильнее проявлена внутренняя тесная связь поэта с родной землей: она отождествляется в его сознании с бедной, горько плачущей женой («Осенний день»). Не только глубоким сопереживанием отвечает автор. Он видит нетленные «прекрасные черты», «разбойную красу» России, сквозь ее заботы, слезы прозревает вечно живой, женственно-чарующий и все возрождающий дух родины («Россия»):

И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка...

В облике страдающей и сильной женщины, милой, нежной жены запечатлел Блок «прекрасные черты» страны. Такая ассоциация для него естественна. Она позволяла передать особый характер любви к родине — не сына к матери, но мужа, возлюбленного, должного спасти, «расколдовать» свою суженую. Вместе с тем открытие Красоты означало для него самого начало новой жизни, новой веры, нового служения.

Воедино слились объективные запросы с субъективными устремлениями. Поэзия столь высокой, гражданственной темы приобрела интимную проникновенность. А личные, казалось бы, неповторимо-индивидуальные чувствования объединились с общими, эпохальными. Женский образ, воплощавший в творчестве Блока сначала божественную сущность мира, затем противоречивость человеческой души, мечты, изменчивость бытия, стал образом родины, получив историческую масштабность и конкретность.

Лихолетье первой мировой войны, выпавшее на долю России, внесло свои, и мудрые, и мрачные, акценты в поэзию Блока. В конце 1915 г. он, размышляя о воспитании детей «железного» века, записал: «...нашим детям предстоит в ближайшем будущем входить во все более тесное общение с народом, потому что будущее России лежит в еле еще тронутых силах народных масс и подземных богатств».

В стихах, посвященных войне, есть этот мотив — силы народной. В трагической обстановке, когда «цвели боль разлуки, тревоги любви», «были дымные тучи в крови», поэт выделил «ясную, твердую, верную сталь» тех, кто «наполнял за вагоном вагон», запевал «Варяга» и «Ермака» («Петроградское небо мутилось дождем...»).

В грозные годы между тем еще слышнее трагические ноты народных утрат и испытаний. Знакомый уже образ молчаливой, замерзшей земли — символ непробужденной страны — получает здесь особую, фактическую остроту:

Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.
(«Я не предал белое знамя...»)

«Смертный сон» в своем реальном смысле призван передать и бесчисленные жертвы войны, и общее состояние ослепшей, оглохшей родины. Как всегда у Блока, он не отделяет ее «ночные пути, роковые» от своей жизненной дороги, ее муки — от собственных страданий. Молчащая душа России (при громких стонах ее сыновей) воспринимается как призыв к спасительному деянию. Но от лица «детей страшных лет» («Рожденные в года глухие...») поэт вынужден признать их, свою несостоятельность:

Есть немота — то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.

«Роковые пути», «роковая пустота» — выразительнее трудно сказать о трагедии народа и каждого отдельного человека. Блок бесконечно усиливает осознание этой трагедии памятью о прошлом, чуткостью к неиссякающим возможностям родины. С коршуном, кружащим над «сонным лугом», сравнивается злая судьба России, тем более недопустимая и необъяснимая, что —

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
(«Коршун»)

«Тишина», «сонное марево», «сонный луг» — вот опорные определения недугов России. Эти знаки достигают страшного предела, когда «немота» исходит от «роковой пустоты», «тишина» — от «братской могилы». Сами же по себе понятия «молчание», «сон» предполагают временность такого состояния и возможность его прервать. Вполне реальную возможность для страны, сохранившей, несмотря на все беды, «древнюю красоту». Справедливость такого толкования подтверждают другие произведения, вошедшие в цикл «Родина».

Противоборствующая печальной инерции энергия раскрыта в стихотворениях разных лет: пятичастном цикле «На поле Куликовом» (1908), в «Новой Америке» (1913), взволнованном лирическом монологе «Дикий ветер стекла гнет...» (1916). Сходное мироощущение воплощено каждый раз в особом «ключе», оригинальном образном строе.

Помещая «На поле Куликовом» в третий том «Собрания стихотворений», Блок дал такой комментарий: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди». Для поэта, следовательно, равно важными представлялись ретроспекция исторического прошлого, проекция на будущее России, осмысление своей современности в связях с этими двумя временными пластами. Такая сложная структура цикла выражает не менее сложную концепцию отечественной истории.

Россию Блок назвал невестой. Такое определение родины избрано в стремлении подчеркнуть ее юность, вместе с тем — ответственность перед грядущим. В черные Дни невеста пробуждает у блоковского героя волнующее желание спасти ее, преодолев свои слабости («Дикий ветер стекла гнет...»):

Как мне скинуть злую дрему,
Как мне гостя отогнать?
Как мне милую — чужому
Проклятому не отдать?

В форме вопроса проявлена все та же острая потребность — изжить «злую драму», сон души.

Блоковские стихи сотканы из образов, почерпнутых от истории, природы, конкретных человеческих переживаний. В поэтической лексике, интонации легко различить влияние летописных текстов, фольклорных мотивов. Тем не менее стихия романтического жизнеощущения разлита так щедро, что переплавляет самые, казалось бы, знакомые детали и штрихи.

Родина Блока — живой, бесконечно близкий ему и таинственный, неразгаданный мир, обладающий изменчивыми, но всегда дорогими ликами, неожиданной поступью, властью над самыми глубинными движениями поэтического сердца. Любые сугубо материальные проявления: каменный уголь, железная руда («Новая Америка») — свободно преобразуются, благодаря раскованности авторского воображения, в зовы земной души. Жажда единения с нею рождает фантастическое создание «в одежде, свет струящей», сошедшее с туманом («На поле Куликовом»). А будто обычная, ожидающая жениха невеста вдруг оказывается в черном пустом царстве, среди необъяснимых «шагов и хруста» («Дикий ветер стекла гнет...»).

Для Блока нет раздела между существующим и предчувствуемым. «Мировой оркестр» доносил до поэта не улавливаемые простым ухом созвучия. Потому он хранил в себе для нас труднопостижимое, трепетное и всеобъемлющее чувство родины.

* * *

Многократно острее, болезненнее, самокритичнее и глубже, чем многие его современники, воспринял А. Блок время революционных смещений 1917 г. В страстной притяженности к текущим бурным процессам были созданы гениальные «Двенадцать», «Скифы», написаны проникновенные статьи.

В этих произведениях Блок смело продолжил свой предшествующий поиск. Но творчество послеоктябрьских лет стало все-таки совершенно новым этапом, открытием иных эпох и духовных состояний личности. Не затенив трагических противоречий революции, поэт выразил веру в историческую перспективу страны.

В последние годы Блок пережил тягостные потрясения, по его словам, «дни безысходной тоски». Предсмертный период угасающей жизни был бесконечно трудным. Он и по сей день вызывает пока еще не решенные вопросы. Одно бесспорно: нерукотворным памятником А. А. Блоку стало его вдохновенное слово. Влечение к нему, удивление, наслаждение редким даром художника, явившим тайны нашего века, — не иссякают.



	Л.А. Смирнова Русская литература конца XIX — начала XX вв. Учебник для студентов педагогических институтов и университетов