А. М. РЕМИЗОВ (1877-1957)
На исходе лет своих Алексей Михайлович Ремизов писал: «...мне легко
будет рассказывать о себе, о своих литературных «закрутах», условно
называя себя «писателем»,— мне, писателю д л я с е б я,
своего удовольствия, сочинителю былей и небылиц в нашей бедной темной
и рабской жизни, <...> и ни разу за всю литературную жизнь не
задумавшемуся, будет ли толк от моего письма, <...> будут ли читать
мое или, только взглянув на имя, расплюются» (разрядка автора).
Несовместимые между собой начала причудливо очертили творческий путь
Ремизова, вызвав, действительно, неоднозначную реакцию критики и читателя.
Неповторимо прочувствованные и воплощенные потрясения жизни сделали
тем не менее произведения Ремизова неотъемлемой яркой частью провиденциального
искусства «серебряного века».
Оригинальная художническая индивидуальность сказалась уже в детстве.
Пестрым, богатым впечатлениями было оно.
Мать, Мария Александровна Найденова, принадлежала к богатому купеческому
роду, была женщиной образованной, одаренной. В силу обстоятельств вышла
замуж за многодетного вдовца Михаила Алексеевича Ремизова, человека
интересного, хотя не обладавшего ни общественным положением, ни воспитанием
Найденовых. Брак оказался несчастливым. Родив мужу пятерых детей, Мария
Александровна неожиданно покинула его, вернувшись к своим, сурово принявшим
ее братьям. Болезненное ощущение одиночества, разрыв родителей с ранних
лет мучили мальчика. В поздних воспоминаниях «Подстриженными глазами»
(Париж, 1951) Ремизов обозначил этот период как «начало жизни в людстве,
с его лютством и мечтой о человечности».
Близорукий, комически некрасивый, карликового роста, будущий писатель
болезненно стеснялся своих внешних недостатков. Но, может быть, именно
самоуглубление помогло открыть «испредметную» сущность явлений, найти
их «четвертое измерение» — «осиянный, пронизанный звучащим светом и
окрашенный звуками мир».
В семь лет мальчик написал первый рассказ. Рано проснулся интерес
к рисованию, чтению (причем самых сложных сочинений Л. Н. Толстого,
Ф. М. Достоевского, затем философских трудов И. Канта, А. Шопенгауэра),
театру. В годы учебы (в гимназии, откуда вскоре его перевели в Коммерческое
училище) играл на домашней сцене (в основном — женские роли), гримировал
товарищей. По успешном окончании училища поступил на естественное отделение
физико-математического факультета Московского университета, где занимался
увлеченно, посещая лекции и по юридическим наукам, избрав даже тему
самостоятельного исследования. Студенческая жизнь оборвалась неожиданно
и драматично. О столь горьких переживаниях Ремизов рассказал в мемуарах
«Иверень. Загогулины моей памяти» (закончены в 1946; иверень — нечто
от целого).
Ко времени поступления в университет окончательно установились его
литературные вкусы. «Пушкин, Гоголь, Достоевский, Лесков, Тургенев,
Писемский, Салтыков, Некрасов, Слепцов — книги моей программы»,— много
позже подвел он итоги своему проникновению тех лет в русскую классику.
Волновала его и по литическая атмосфера эпохи, пробудившей симпатию
к марксизму: «...сердце мое лежало к Плеханову (Бельтову) и Струве».
Летом 1896 г., немало рискуя, Ремизов поехал в Цюрих и вывез оттуда
в сундуке с двойным дном запрещенную литературу.
О связи Ремизова с революционерами-демократами не может быть и речи.
На этот счет он твердо сказал: «К «партии» я никогда не принадлежал,
я не знаю, что такое «партийное поручение» и «директивы»: было и будет
всегда по моей воле «на свой страх», и я отвечаю за самого себя». Так
оно и было. Но внутренне, стихийно молодой человек, несомненно, тяготел
к идеям социальной свободы и перестройки жизни, за что был строго наказан.
Совершенно незаконно Ремизов был схвачен на студенческой демонстрации
(ноябрь 1896 г., куда пришел, не ведая о ее руководителях и задачах),
арестован, посажен в Таганскую тюрьму как главный «агитатор», а затем
исключен из университета с «волчьим билетом», сослан на два года в Пензенскую
губернию под гласный надзор полиции. В тюрьме Ремизов перенес и еще
одно потрясение: по ошибке, разумеется, заключенные обвинили его в провокаторстве.
Жестокая несправедливость усилила и без того острое ощущение собственной
незащищенности и сопротивления: «...у меня был душевный опыт: «жажда
унижения» — я всегда чувствовал себя на месте, когда меня ругали, и
совсем не по себе бывало от похвал». Испытания расценил как должный
путь к самосознанию. И скоро «увидел серым покрытую всю человеческую
жизнь» и в своих «жгуче раскаленных чувствах» узнал «боль за весь мир».
Личные страдания были восприняты частью общей трагедии, «инструментом»
ее постижения, а собственная физическая слабость — истоком душевной
силы.
На исходе пензенской ссылки Ремизов ездил два раза нелегально в Москву
и привез содержимое своего цюрихского сундука. А затем решил организовать
Пензенский Рабочий союз, куда должны были войти трудящиеся крупнейших
местных предприятий, железнодорожных мастерских, бумажной фабрики Сергеева,
водочного завода Мейерхольда. Сочувствующих Ремизову ссыльных было мало.
Сам организатор «союза» ни теоретически, ни практически подготовленным
к такой деятельности не был. Неудивительно, что полиция очень скоро
дозналась о «революционере». Снова тюрьма (март 1898), на сей раз «пугачевская
клетка», будто бы выстроенная еще для Пугачева. Затем — «высшее наказание:
этапом в Усть-Сысольск на три года» (1900— 1903). Через год пребывания
в Усть-Сысольске Ремизов, в связи с болезнью глаз, поехал в Вологду
и с большим трудом остался там жить.
В Вологде состоялось знакомство с многими ссыльными; среди них были
увлеченные литературным и научным трудом А. А. Богданов, А. В. Луначарский,
Н. А. Бердяев, Б. В. Савинков, П. Е. Щеголев и др. В Вологду приходили
все книжные новинки. Интел лектуальная, творческая атмосфера оказала
сильное влияние на самоопределение Ремизова-писателя. Немало тому способствовали
личные обстоятельства — встреча с ссыльной С. П. Довгелло, талантливой
переводчицей, владевшей многими языками, женитьба на ней в 1903 г.
С вологодского периода начинается страстное служение Ремизова творчеству.
В 1902 г. газетой «Курьер» было опубликовано его первое произведение.
В том же году Ремизов ездил в Москву, встретился там с Л. Н. Андреевым,
В. Я. Брюсовым, получил приглашение участвовать в альманахе «Северные
цветы», журнале «Новый путь». По окончании ссылки (май 1903) жил на
юге России: в Херсоне, Одессе, Киеве — в страшной бедности, но с той
же горячей преданностью избранному пути.
В самом начале 1905 г. Ремизов получил разрешение от полиции и переехал
в Петербург, став заведующим конторой журнала «Вопросы жизни». Одна
за другой начали появляться его книги: «Посолонь. Сказки (1900-1906)»,
1907; «Лимонарь. Повествования по апокрифам (1906-1907)», 1907; «Чертов
лог и полунощное солнце. Рассказы и поэмы (1900-1906)», 1908; «Пруд.
Роман (1902-1903)», 1908; «Часы. Роман», 1908, и др. Нередко их, особенно
сказки, оформляли крупнейшие художники и графики: Н. П. Крымов, М. В.
Добужинский, А. Н. Бенуа... А. Ремизов приобрел известность. И сразу
была отмечена его необычная манера письма.
Ранние произведения Ремизова, отнюдь не всем понравившиеся («Renyха»,
т. е. «чепуха» — так откликнулся на рукопись рассказов А. П. Чехов),
определили неповторимый художественный мир писателя. Он нашел волнующе-личностное
воплощение общечеловеческим потрясениям. Одновременно — в собственном
единении с земной красотой, в любви к чистой, юной (детской) душе —
обрел веру в возрождение жизни. В сокровенных состояниях природы, переливах
света, «ритме» ее голосов уловил Ремизов «выразителей» своих чувств.
В сказках «Посолонь» представлено движение года по солнцу (древнерусское
сълънь — солонь) от весны, через лето, осень, к зиме. Образный строй
повествования определен и детскими старинными играми: «Красочки», «Кострома»,
«Кошки-мышки», «Калечина-Малечина» и пр. В такой форме предстают древние
(языческие) обряды, поверья, идеалы славян, предварительно изученные
писателем по трудам А. Н. Веселовского, А. Н. Афанасьева, Е. В. Аничкова.
Свежие слова и краски были почерпнуты из областных словарей. Писатель
«оживил» «божественные» и «бесовские» силы разных времен года, углубившись
в динамику природных действий и человеческое их восприятие.
Поэтично донесена радость от созерцания первых зеленых листочков,
любование расцветающими, политыми дождем цветами, ощущение благодатного
тепла, «неугасимой горячей крови, ретивого сердца, истомленного купальским
огнем». Печалью овеяны картины осенних «запустелых садов», «намутивших
воду» дождей, «непогоды-ненастья», «буйных ветров», «зимы лютой». Но
и тут прекрасное и доброе не исчезает: «льются к небу» звезды из серебра
и золота, а в чистом поле и пустом лесу живут, преодолевая зимние беды,
маленькие хлопотуньи-мышки, мудрый зайчик и белая зайка; ждут звери
тепла и видят, как заиграло «солнце так весело, весеннее». Годовой круговорот
свершился.
В цикле поэм «Полунощное солнце» (куда, кстати, вошли некоторые части
будущего повествования «В плену» и две сказки «Посолони») Ремизов обратился
к зырянской мифологии, к образам вечно одиноких и трагических богов
— творцов мира — Ена и Омеля. Автора снова привлекает дуалистическое
начало сущего. Ен создает видимую, яркую, полезную красоту:
А белый свет — сын огненного солнца,
зазолотившись, осыпал землю белыми цветами,
и взоры осенил у человека, и птиц оголосил.
|
Омель же «наводнил» чащи «созданием причудливым и легким, как бред
у замерзающих, но не земным». Вечно будут чудовища Омеля пугать людей
и вечно будут стремиться к ним.
Лирический герой поэм сам определяет свою цель: «...хочу понять невнятный
голос моей души и шепот капель дождевых и стон деревьев». Древние мифы
позволили воссоздать двойственную вселенскую стихию. Близки автору образы
Ена и Омеля и в другом смысле. Эти боги поражены «тоской невысказанных
слов и сил, невылитых в созвучьях». Сказочное «царство» Ремизова отвечало
его серьезным философско-эстетическим раздумьям. Легенды, ритуальные
игры, заклинания дали «ключ» к пониманию «живого духа» природы, краски,
формы — для выражения ее власти над человеком.
Седая древность давала разгадку противоречиям современности. К неутешительному
выводу приходил Ремизов: чем больше человек отстранялся от земной мощи,
тем бессмысленнее складывалось его существование.
В целом ряде ранних рассказов ясно ощущается «двуначалие» бытия: большая
земля, с реками, лесами, дорогами, и малюсенький мирок обездоленного
ее обитателя; прекрасные, рождающие «целые жизни», поля, горы и скученные,
замерзшие поселения. Через большинство повествований проходит мрачный
мотив «городишек», «запуганных и пришибленных», радых «всякой сволочи,
лишь бы сохранить свое благополучие» («Чертик», «Слоненок», «Серебряные
ложки», «Новый год», «Без пяти минут барин»). Редкую бесприютность чувствует
обездоленное существо: «В кулачок сморщилось тело. И одиноко у него
и холодно на душе. И забился бы в снег и плакал бы» («Новый год»). Нет
способности понять происходящее: «еще хуже запутало» в объяснениях,
раз говорах («Серебряные ложки»). В сумрачных душах, гибнущих «от бездействия
больше, от скуки главное» («Без пяти минут барин»), так или иначе мелькает
«смутный образ какой-то другой жизни», но тут же гаснет, не определившись.
Что ж, такая атмосфера знакома по творчеству многих современников
Ремизова. Он, однако, несоизмеримо больше усиливал уродство всеобщей
бессмыслицы и болезненное переживание героем своей обреченности. «Калечные»
люди бессловесно подчинялись тяготевшему над ними року (Певцов — «Серебряные
ложки»; Кудрин — «Новый год»). А предчувствие трагедии вдруг реализовывалось
во «что-то жутко, зловеще вздыхающее», уничтожающее огнем все живое,
оставляющее лишь «пепел сожженной проклятой и родной земли» («Пожар»).
Неосмысленная греховность владела персонажами Ремизова. Она и повергала
их, слабых, никчемных, в «чертов лог» (так названа подборка рассказов).
Рядом с теми, кто мучился зыбкими ожиданиями беды, стояли другие, бездумно,
преступно служащие ее приближению. Глубокое сочувствие вызывали лишенные
тепла, любви дети («Чертик», «Слоненок»). Природная их энергия, тяга
к красоте принимали пугающе искаженные формы. Писатель с острой болью
писал о привычной для взрослых, недопустимой для ребенка утрате светлых
побуждений. Судьба маленьких жертв обстоятельств выглядит особенно горькой
по сравнению с той нежностью, которую испытывал сам автор к детям (рассказ
«Бебка»).
Проза Ремизова, какой бы темы она ни была, всегда «пропитана» его
исступленными чувствами. Именно они подсказывают какие-то необычные
коллизии, детали, смешение реального и сверхъестественного планов, странное
поведение героев. Повествование предельно субъективировано. В скупой
передаче мелких событий явственно слышен голос рассказчика, потрясенного
страданием, мечтой, восхищением... В «Иверени» Ремизов указал на эту
особенность своего творчества. «Мне легче говорить от Я, не потому что
бесплоден <...> и вовсе не по «бесстыдству», а потому что поется».
Последнее пояснено: «Я никакой рассказчик, я песельник», «хочу писать,
как говорю, а говорить, как говорится». Отсюда вытекают и другие черты
мастерства: «люблю путаницу времен»; а также, чтобы «цвет, переполняясь
краской, звучал, и звук, дойдя до краев, напряженный, красился». Вот
чем захватывал писатель — напевной интонацией, свободной ассоциативной
манерой рассказа, изощренной цветописью. Не изображал, скорее «вспоминал»
некогда пережитое, увиденное по-своему.
Естественна поэтому постоянная апелляция Ремизова к автобиографическому
материалу. На этой основе был написан первый роман «Пруд», где предпринималась
попытка осознать-«проговорить» впечатления далекого прошлого. В романе
автор передал многие обстоятельства своего детства, отрочества, юности
до предела сгустив мотив безысходности — «темной, в яви полусонной,
уродливо-кошмарной жизни... непонятной».
Поражают реалии скотских нравов и быта. Еще страшнее выглядит «лютство
людей»: жестокость здесь обыденна и на редкость откровенна в своих проявлениях.
Пруд, «густо заросший старыми деревьями», илом,— символ задохнувшегося
мира. Главный герой — Коля — несет в душе всеобщее проклятье и «сам
себе представляется смертью».
Нарастающие потрясения Коли определяют движение романа. В одном, к
сожалению, направлении — сгущается мрак, хотя герой Ремизова чуток к
красоте, стремится к «земле обетованной», чувствует «крылья белые, живые...».
Любая мечта между тем разбивается. Даже нетленная природа иногда видится
изуродованной: «месяц, как голый череп»; «смерть из каждого пурпурного
цветочка и звездочки смотрит».
«Пруд» открывал много тайного, страшного в человеческой душе. Мудрость
авторских наблюдений несомненна. Чутко реагировал Ремизов на трагическое
разрушение нравственно-интеллектуальных возможностей личности. Колю
отвращает «торгашество, которое опутало город сверху донизу». Страшный
сон снится герою: безглазая девочка хочет положить душу в платочек.
Среди политических ссыльных, с которыми знакомится Коля на поселении,
он находит людей бескорыстных, даже «избранных, верных, готовых на смерть»
ради общего блага. Тем не менее «проклятое сектантство — партийность
— глушило это хорошее, стирало различие этих непокорных», порой порождало
«духом убогих». В противоположных импульсах существования: мещанском
застое и партийном долге — усмотрено расточение природных способностей
человека.
О гармонии чувств и мыслей, взглядов и поступков, сознания и подсознания
— о достижениях духовной культуры напряженно размышлял писатель. В этом
смысле роман был и остался актуальным. Но ценный поиск потонул в уродливых
сценах, предчувствиях, снах, которые набрали неостановимый темп роста.
Да и сочное, гибкое слово Ремизова вдруг окрасилось однотонно-болезненными
эмоциями. «Пруд» не вызвал признания современников.
Трудно причислить к творческим удачам и следующий роман Ремизова —
«Часы». Здесь в еще более сгущенном, «плотном» виде проявилось предчувствие
надвигающегося «потопа» (его истолкование дано в эпиграфе из Евангелия).
В «Часах» внимание устремлено к разорившейся купеческой семье, даже
к отдельным лицам: недалекому Косте, заводящему часы, «по которым жил
город», приятелю Костиного брата Сергея — Нелидову. Оба они по-разному
(Костя-интуитивно, Нелидов— сознательно) боятся «хода минут». Время
страшит, потому что несет ощущение невозвратного прошлого и ожидание
неопределенного будущего. Человек оказывается игрушкой времени: оно
«может повторить миллионы миллионов раз одно и то же». Костя останавливает
часы. Для автора ясна неподготовленность слабого разумом (Костя) и эгоистически
рефлексирующего (Нелидов) человека к освоению законов Мира. Справедливо
поднимая голос против такой ограниченности и сопереживая своим незащищенным
персонажам. Ремизов, однако, снова оказался в плену болезненно искаженных
процессов, «изощрял память на сны» (характерная его особенность) лишь
самого недужного свойства.
Ремизов объяснял свои просчеты отсутствием склонности к философствованию:
«у меня нет рук схватить» «чистую мысль». Представляется, в искусстве
вообще не может быть «чистой мысли». Неудачи Ремизова проистекали, видно,
по другой причине. Он не раз называл «зловещий знак» своей жизни: «все
будет дано и все отнимется». В его творчестве тоже проявился эффект
двух полюсов: все — ничего. Там, где ослаблено исходное светлое самоощущение
личности, стирается значение последующих ее испытаний.
В более поздних, зрелых сочинениях, скажем, блестяще написанных повестях
1909 г. «Эмалиоль», «Неуемный бубен», писатель в каждой неповторимо
воплотил трагический разрыв между возможностями героя и печальной их
реализацией. Хлебников пережил могучий подъем в стремлении «изменить
жизнь», но оказался «обречен на одни поиски», не умея победить чудовище
— насекомое Эмалиоля (символ всеобщей «неправды и неправильности»).
Стратилатов («Неуемный бубен») не сомневался в своих природных силах
и бездумно, впустую растрачивал их из-за собственной душевной слепоты.
Столь противоположные «взлеты-падения» сближены мотивом невостребованности
человеческих способностей. Отношение автора к героям «Эмалиоля», «Неуемного
бубна» совершенно различно. А мысль о бесславном расточении их внутренних
потенций волнует с равной глубиной. И потому любые депрессивные состояния,
бредовые сновидения, странные поступки персонажей приобрели психологическую
«емкость», повествование — напряженность.
По выходе первых ремизовских книг талант писателя был признан в широком
литературном кругу, хотя и не без противоречивых оценок. А. Белый в
1908 г. будто спорил с самим собой: «А. Ремизов — один из первых стилистов
наших дней. Но пока его стиль не нашел себе фабулы». А Блок увидел в
сборнике рассказов Ремизова (Спб., 1910) освобождение от всяких «вычур»,
«слов ненужных» ранней его прозы, а в «Эмалиоли» (с новым названием
«По этапу») — «законченное создание, заключенное в кристаллы форм, которые
выдерживают долгое трение времени». По творчеству Ремизова поэт узнал
свойственный времени «клочок <...> души, где все сбито с панталыку,
где все в невообразимой каше летит к черту на кулички». Вместе с тем
в дневниковой записи конца 1911 г. сетовал на склонность Ремизова лишь
«бесконечно мучиться и щетиниться», «когда такой горечью полыни пропитана
русская жизнь». Такое суждение следует уточнить.
На подаренном (1906) М. Горькому романе «Пруд» Ремизов, в частности,
написал: «Ищу окна, не хочу больше жить так. А без «дна» не могу представить
жизни, думаю, что всякому надлежит пройти через «дно»... Черному «дну»
он противополагал «свет незаходимый», «свет немеркнущий». «Окно» в абсолютно
прекрасное бытие искали герои писателя. Сам он, даже в реально текущих,
серых днях, сделал попытку осуществить свою заветную мечту. Так, видимо,
нужно понимать серьезный смысл приду манной Ремизовым игры.
Он основал «Обезьянью Великую и Вольную палату» («Обезволпал»), провозгласил
правление «верховного властителя» Асыки Первого, написал «посвященным»
в таинство этого избранного общества Манифест, где «всем обезьянам и
тем, кто добровольно к ним присоединился, презирая гнусное человечество,
огадившее всякий свет мечты и слова», объявлялось: «здесь, в лесах и
пустынях, нет места гнусному человеческому лицемерию, <...> здесь
вес и мера настоящие и их нельзя подделать и ложь всегда будет ложью»...
«Яснооткровенное и смелое обезьянье царство» должно было спасти от «трусливых
рабов» «свет мечты и слова», следуя «вольному кличу». Сказка именовалась
былью во имя утверждения правды, красоты, искусства. Жажду прекрасного,
дерзкую фантазию, словотворчество (придумывал «обезьяний язык») отдал
Ремизов группе внутренне близких ему литераторов: М. Пришвину, И. Соколову-Микитову,
М. Горькому, А. Толстому, М. Кузмину, А. Блоку, А. Белому и др.
Герои писателя тоже одержимы грезой о красоте, добре, любви, но в
круговороте жестокой действительности теряют не только образ заманчивого
будущего — веру в свои силы. Путь горьких утрат и тягостных прозрений
проходит ремизовский человек. Острой болью за него проникнуты незабвенные
«Крестовые сестры» (1910).
Повесть основана на добротном бытовом материале. Убедительно воссозданы
трагические истории предельно обездоленных, чаще женщин, принявших крест
равных мук (отсюда название произведения). Здесь нет и следа рассуждений
о миропорядке, но его страшная печать обусловливает судьбы всех персонажей.
Автор пишет о людях, «приговоренных с рождения» к смерти, об ужасе ее
ожидания, последних, «субботних» страданиях, без воскресения, в городе-тюрьме.
Ориентация на достижения Достоевского ощущается на многих уровнях
повествования. «Крестовые сестры» обращены к униженным и оскорбленным
душам, отчужденным от мира, подверженным иллюзорной мечте о счастье.
Но, по сравнению с произведениями великого художника, все мрачные явления
и процессы сгущены и обострены. Зависимость личности от уродливых обстоятельств
и отношений доведена до полного подчинения всеобщему распаду; затерянность,
одиночество — до растворения в бессмысленном круговороте сущего; предчувствия
беды — до подсознательной готовности к гибели; враждебность города —
до почти мистической власти каменного Буркова двора (малой точки северной
столицы, где протекает действие). Писатель XX в. предвещает неостановимую,
подчиняющую всех и вся катастрофу.
В ремизовском Петербурге каждый влачит «вошью жизнь». Те, кто обладает
«царским правом» богатства,— генеральша Холмогорова, купчиха Журавлева
— ничтожно прозябают вплоть до смерти. Унизительно существование многочисленных
несчастных, перебивающихся с хлеба на воду, стремящихся трудом, талантом,
долготерпением спасти себя и не выдерживающих злого рока: Веры Николаевны
Кликачевой, слушательницы Надеждинских курсов; ее матери Лизаветы Ивановны;
Верочки Вехоревой, воспитанницы Театрального училища; гимназической
учительницы Анны Степановны Лещевой; кухарки Акумовны, очень многих
других. Тяжкую долю страданий переживают избранные натуры — кто «в жертву
себя уготовил за человечество»: молоденькая девушка Евгения Александровна,
помогавшая революционеру-пропагандисту, политическая ссыльная Марья
Александровна.
В повести звучат разные голоса: жалобные, дерзкие или озлобленные,
угрожающие. Особенно часто — раздумчивые, исповедальные, доносящие печальный
опыт жизненных невзгод. Благодаря смене индивидуальных интонаций, субъективных
ощущений (переданных то подробно, то кратко — в их сути) «Крестовые
сестры» выглядят своеобразной «сюитой» неповторимых мотивов. «Галереей
портретов» назвала критика это произведение Ремизова. Самостоятельность
каждого из них была оттенена неоднородным их восприятием главного героя
— Петра Алексеевича Маракулина. Но его чуткость, врожденная и отточенная
личными несчастьями, позволила открыть и внутренние связи между несходными,
казалось бы, человеческими судьбами.
Маракулину «Веру Николаевну жалко было, за Верочку страшно, а за Анну
Степановну больно». Его начинает мучить неотступный вопрос: «Чего хочет
человек, душу которого смазал кто-то, душу которого изнасиловали?»
(курсив автора). Образ «изнасилованной души» не покидает Маракулина,
а при встрече с новыми лицами набирает дополнительные черты. Конкретные
впечатления очень часто обретают в повести расширительный, общий смысл.
Маракулин слышит предсмертные крики дворовой кошки Мурки. И вдруг ясно
понимает: «Мурка всегда мяукала <...> и не только тут на Бурковом
дворе — на Фонтанке, на Невском мяукала и в Москве, в Таганке <...>,
везде, где только есть живая душа». Вопли бедного животного ассоциируются
с мольбой: «Воздуху дайте!»,— становясь символом повсеместно безвоздушного
мира, где задыхаются люди. Сам Бурков двор, с его каменным холодом и
серостью, разрастается до крупных масштабов: «Бурков дом — весь Петербург!»
Сближение разобщенных в пространстве и времени явлений возникает будто
при редкой эмоциональной напряженности героя (отсюда— взволнованность
повествования). Эта напряженность, однако, следствие авторской мысли
о единой причине всех пороков и потрясений.
«...Если бы даны были всем глаза,— читаем в повести,— то лишь одно
железное сердце вынесло бы весь ужас и загадочность жизни. А,
может быть, совсем не надо было бы железного сердца, если бы
люди замечали друг друга» (курсив автора). Видеть, слышать (иначе, понимать)
себя и окружающих — сила, способная преодолеть зло, на которое «слепых
бросало» (выделено мною. — Л. С.). Нравственная слепота определила и
тупую жестокость «право имеющих», и низменные инстинкты тех, кто, не
признавая никаких духовных ценностей, отдался социальной борьбе. Неумение
«заметить друг друга» обрекло на одиночество, заблуждения незаурядных
людей.
Наблюдения такого порядка рождали не столько критическую, сколько
болезненную реакцию автора и героя повести. Пугало страшное движение
всей страны, пущенной якобы по «относливой волне» от себя, своей былой
святости к промышленному механизму. Начало угасанию, считал писатель,
было положено Петром Первым. Это он толкнул Россию на чуждый ей путь,
приведший к тому, что «пароходы, гудки автомобилей заглушали всякий
крик» человеческий в каменном мешке города. Маракулин с издевкой над
своим монаршим тезкой — Петром Алексеевичем — «рапортует» его медному
памятнику о трагическом состоянии русского народа.
Да, многие ремизовские горькие раздумья отданы главному герою «Крестовых
сестер». Между тем не только в этой роли дорог он своему создателю.
В «хождениях по мукам» Маракулин неожиданно для себя ощущает, что «сердце
его раскрывается и душа живет». Через потрясения и утраты он учится
«видеть, слышать и чувствовать». Страстно желанное пробуждение личности
отразил в повести писатель. Более того, Маракулин начинает понимать,
что не он один, а многие (некогда его мать Евгения Александровна, Лизавета
Ивановна, Марья Александровна, Акумовна), пережив «ужас, стыд, муку
самоосудившего сердца», прозрели, обретя стойкость духа в любви к людям.
Откровение Достоевского: «через страдание к состраданию» — принято
как спасительное для человечества. Но в мертвой, по Ремизову, атмосфере
начала века высокие душевные порывы обречены. Мир может расцвесть, лишь
возродившись после своей гибели: «времена созрели, исполнилась чаша
греха, наказание близко». Оно настигает даже Маракулина. Неведомая сила
«водит» его по Петербургу, пряча знакомые ориентиры, толкая под трамвай,
усыпляя по дороге. Пока, наконец, не наступает предсказанная ему в кошмарном
сне смерть: с радостью потянулся Маракулин к воображаемым зеленым березкам
(символу воскресения) и выпал из окна, разбившись о дворовые камни.
В повести «Крестовые сестры» есть немало мотивов, знакомых по предшествующей
ей литературе, в частности по творчеству русских символистов: отношение
(весьма, думается, спорное) к Петровской эпохе, апокалиптические настроения,
идеи возмездия и преображения через всеобщее искупление грехов. Близки
Ремизову многие достижения символистской поэтики. Автор «Крестовых сестер»,
однако, живо передал реалии современных ему быта, нравов, человеческих
отношений. Герои оказались жертвами конкретно-социальных конфликтов.
Поэтому власть «запредельного» начала получила особую функцию в повествовании.
Совмещение реалистических и символистских тенденций помогло раскрыть
трагически «расщепленное» мироощущение. «Запредельное» зло здесь — непреодолимая
инерция унизительного существования, развившегося «за пределами» личности
и необратимо разлагающего ее волю. Маракулин (некоторые персонажи тоже)
несет в себе, как проклятье, неслагаемые между собой свойства: глубокое
сопереживание страждущим, «первородную виновную совесть», способность
«использовать» беду для своего прозрения и — зыбкость восприятия, неверие
в собственные силы, предчувствие неминуемой гибели. Такая душевная раздвоенность
— знак всеобщей катастрофы — вызвала авторское «домысливание» внутреннего
опыта героев. Отсюда — стилевые находки Ремизова. Обыденным событиям
сообщен «роковой» характер — движение к трагедии неостановимо. Приближение
к истине протекает в своеобразно окрашенных снах: подсознание активнее
сознания. Подлинный смысл происходящего выражен символическими образами,
деталями, повтором, даже графическим выделением важных суждений, ритмизацией
текста, ассоциативной манерой изложения. Ремизов создал самобытную,
«орнаментальную» прозу, заложившую традицию в последующей литературе
(скажем, в творчестве 20-х гг. Л. Леонова, Б. Пильняка и др.).
В «Иверени» писатель передал свое восхищение большими произведениями,
где «правда жизни» нераздельна с «поэтической правдой». В «Крестовых
сестрах» достигнут такой эффект. Поиск был продолжен в другом талантливом
произведении — «Пятая язва» (1912).
Критика сразу провела параллель между этой повестью и «окуровской
дилогией» М. Горького, установила влияние Ремизова на «Алатырь» (1915)
Е. Замятина. «Пятая язва», однако, была исполнена куда более болезненных
переживаний, что обусловило ее образно-стилевой строй.
Поначалу здесь нет последовательного изложения событий, а есть калейдоскоп
сведений, новостей, «баек» о вымышленном городке Студенце. Повествователь
— безымянный знаток местной жизни. По типу художественной речи «Пятая
язва» восходит к гоголевскому «Миргороду», хотя саркастическая нота
явно возрастает. Заметна и печать «эмоционального» сказа Ф. М. Достоевского:
у Ремизова тоже лишь на время активизируется голос рассказчика, «наэлектризовывающего»
изображаемую атмосферу. Близки создателю «Пятой язвы» и раздумья о русских
людях Н. С. Лескова, его ставка на разговорный язык, синтаксис, непосредственную
передачу «живого» рассказа. Излюбленная Ремизовым «путаница времен»,
добавим, свобода пространственных перемещений позволяют совместить устоявшиеся
и возникающие явления, общий облик и укромные «закоулки» Студенца. Насыщенность
информацией, ассоциативная «подвижность» текста редкие.
С первых строк ясно ощущается вымороченность провинциального мирка.
Автор не скупится на уродливые подробности, но сообщает о них будто
спокойно, как о привычных, что удручает пуще всего. «А в Студенце кто
не пьет! Полицейский доктор Торопов Иван Никифорович, человек еще не
совсем старый, а за веселые деньки ноги у него, как тумбы, не сгибаются,
Петруша Грохотов — Р а й с к а я п т и ц а,—
ветеринар, ну этому, что триста, то и три рубля, все одно, самый главный
заводило, да и благодетель его, провизор Адольф Францевич Глейхер, <...>
пьет аптекарь собственного изготовления, составленную из отравного зелья
<...>, какую-то такую крепость, пойло, что без всяких шуток считает
себя первым мудрецом и химиком — кругосветным Менделеевым»... (разрядка
автора). Обитатели Студенца давно и прочно утратили профессиональные
навыки и человеческий облик (вплоть до онемения попа Спасовыходского).
Чем можно усилить такую ироническую характеристику? Писатель нашел средства.
Внимание постоянно перемещается с одного на другого жителя городка,
иногда даже других районов страны. Ощущение бессмысленности сгущается,
потому что все лица наделены смехотворными чертами, указывающими на
одно их свойство — «замшелость» сознания. Старец Шалаев лечит людей
«блудодеянием», бабка Двигалка-Филиппьева — «ключевой водой», т. е.
настойкой на дверных ключах.
Ремизов накапливает вопиющие детали, интересно развивая опыт Гоголя.
Сращенность реального и сверхъестественного доведена в «Пятой язве»
до незаметного, п р и в ы ч н о г о
абсурда. «А на Спас — на горе бабушка Двигалка-Филиппьева — ч е р т а
родила» (разрядка автора). У исправника Антонова «выросли ослиные уши
чудесным образом». В литературных источниках, из апокрифов благодаря
своей вольной фантазии находит Ремизов небывалые штрихи. А цель преследует
серьезную. «Чудесное» дано на грани реального и кажущегося, как «овеществление»
бессознательности «студенцев». В этом смысле рождение черта мало чем
отличается от рецептов «блудодеяния» или «события»: «откуда ни возьмись,
появились в Студенце черви».
Плотное сцепление устрашающих образов создает целостное впечатление.
Оно еще укрупнено — прямым участием автора в повествовании. Время от
времени слышен вещий голос. Иногда он как бы обобщает внутреннее состояние
персонажей: «Четыре страшных язвы: пагуба, губительство, тля, запустение,
а пятая язва — бич и истребитель рода человеческого — следователь Бобров».
В другом случае открываются невиданные масштабы человеческого падения:
«Они согрешили от начала до конца, от земли до неба <...>, и грехов
больше, чем травы земной». Но часто совсем в другой тональности, с поэтической
утонченностью, лиричностью высказано глубокое сопереживание несчастным,
отверженным людям: «...земля иссыхает, не дождят небеса, увядают травы,
там мука — плач ли безмерный, <...> вопль неутешим?» Ремизов хотел
исполнять собственные «словесные вещи, как музыкант исполняет музыку
на своем инструменте». Авторские выступления воспринимаются разнообразными
аккордами. Они оттеняют и связывают отдельные мелодические куски «Пятой
язвы». И передают боль писателя. В ее разливе «калечные», стенающие
существа выглядят не уродливыми, а трагично изуродованными жестокой
стихией нищенского прозябания. Мотив сопротивления ему развернут в судьбах
главных героев повести.
Ремизова не раз упрекали: он якобы утверждал природную порочность
человека. Ничуть не бывало. В каждом его сочинении, в том числе «Пятой
язве», есть возвышенные натуры. Мать следователя Боброва, Марья Васильевна,
владеет «богом данным» зрением: «Она видела. И все, что она видела,
шло ей в душу». Согрешившая жена Боброва, Прасковья Ивановна, «зяблое,
упалое дерево», потрясает силой страдания и раскаяния. «Изувер формальной
законности» Бобров — сложный характер. Тем не менее именно в его мучительных
переживаниях созревает священный для автора опыт.
Сергей Александрович Бобров назван «пятой язвой» Студенца. Однако
требование следовать жестким правилам, по убеждению следователя,— «единственное
спасение России». А спасения нет. Рушится все, в том числе семья блюстителя
закона. С годами «душащая тоска собственной разоренности» вылилась в
его «жесточайшие обличения — в п л а ч над разоренностью
земли русской» (разрядка автора). Бобров от рождения наделен гражданской
совестью. Темная тупая жизнь исказила эту способность. И все-таки в
образе Боброва автор гневно развенчивает столь ошибочное для любой эпохи
«служение» родине: «нищие духом» не находят «ничего другого для культуры
России, для русского народа, как хулить и ругать Россию. Нашли занятие!
Нашли себе русское дело!». Эту горькую правду осознал Бобров. Апогеем
его ужаса перед собственными ошибками становится момент, когда он понимает,
что своей ожесточенностью убил лучшее в себе и жене.
Честному и сильному Боброву сообщает писатель свою мучительную думу:
«Что же спасет Россию?» Ради этого глобального вопроса и написана повесть.
Решить его Ремизову не удалось, но он пришел к важным, хотя будто взаимоисключающим
наблюдениям. Бобров открывает, опираясь на переживания, свои, жены,
матери, величественную цель — «подвиг, вольное страдание». Затем уясняет
совсем иное: «А Россия раздавлена своей смолчивостью, отупела и озверела
от своей податливости». Как совместить подвижничество самоуглубленного
духа и борьбу с мещанским отуплением, Бобров не знал. Между тем жаждой
гармонии и болью совести проникнуты его страстные, мысленные монологи,
жуткие сны, видения, переживания одиночества.
В «Пятой язве» Ремизов проникал в священную для многих его современников
сферу — возможные пути возрождения России, ее культуры, в пробуждении
заштатной провинции к волевой и осмысленной деятельности. Богатство
души Боброва, Марьи Васильевны, Прасковьи Ивановны убеждало в светлой
перспективе отечественного развития (вот где перекликнулся Ремизов с
Лесковым). «Правда жизни» повести была почерпнута в философско-нравственных
исканиях эпохи. Горячее слово писателя было нужно людям на переломном
этапе истории, дорого оно нам и сейчас.
«Пятая язва» вошла в сборник Ремизова «Подорожие. Рассказы» (Спб.,
1913). Во многих произведениях здесь воплощены, правда, не так ярко,
некоторые мотивы этой повести. Трагично прозвучала тема «распятой» судьбы,
«загубленного сердца» в «Покровенной» (1912). Героиня Поленька — Пелагея
Сергеевна не обрела за долгие годы и часа радости, возжаждав смерти.
И все-таки стремление женщины к любви, добру — еще одно проявление авторской
веры в неугасимую красоту, пусть и потрясенной души. «Подорожие» так
названо потому, что в нем раскрыты разные дороги человеческого бытия,
в идеале восходящего к познанию Истины.
Ремизов сам указал источники, используемые им для «Подорожия»: «Ложные
и отреченные книги русской старины» (собраны А. Н. Пыпиным), «Памятники
отреченной русской литературы» (изданы Н. С. Тихомировым), «Апокрифические
тексты» (составлены П. А. Лавровым), «К истории апокрифов и легенд в
южнославянской письменности» А. И. Яцимирского. Писатель опирался на
народное переосмысление христианских мифов, изустные рассказы о сверхъестественном.
В древних сочинениях привлекало непосредственное, близкое общение с
Богом, с Сыном Человеческим Иисусом Христом. Именно живым участием Господа
в людских делах измерил Ремизов пути земные.
В многочисленных притчах, созданных на этом материале, писатель передал
свое понимание человеческого греха: рожденного «в беспросветной тьме»
(«Забытые Богом»), в равнодушии к «Матери света» — Богородице («Забывшие
Бога»), ненависти к «прекрасному Божьему раю» («Страх первородный»).
А в противовес отразил «спасение души»: в смирении с унижением («Покаяние»),
думе о совершенном порочном поступке («Покровенный грех»), закалении
нравственной силы («Испытание»). Притчи о добре и зле, подвиге и предательстве,
вере и безверии вошли и в другие книги Ремизова, например «Весеннее
порошье. Рассказы» (Спб., 1915). Разделы были названы показательно:
«Свет немеркнущий», «Свет неприкосновенный», «Свет невечерний». Всюду
автор стремился обобщенно и образно запечатлеть глубинную связь человека
с высшей божественной истиной и болезненный, убивающий душу разрыв с
нею. В своеобразной форме осмысливались духовные возможности людей.
Конечно, притчами не ограничивались ремизовские сборники. Здесь были
помещены полные любви к маленьким героям детские рассказы: «Таинственный
зайчик» («Подорожье»), «Яблонька», «Аленушка», «Мурка» («Весеннее порошье»).
В «Подорожье» целый раздел «С очей на очи» посвящен разгадке страшных
снов («Змея — кошка», «Черт и слезы», «Карлица» и др.). Все эти произведения
писатель тоже подчинил постижению нравственных ценностей или развенчанию
людских заблуждений.
Катастрофическому состоянию мира Ремизов противопоставил христианские
идеалы. Следование божественным заповедям, считал он, должно преобразить
жизнь, поскольку в них указан подлинный путь к внутреннему перерождению
человека. «Спасение души» понималось как пробуждение в ней высшего начала.
Особую значимость поэтому приобретал призыв «познать себя». Герои рассказов,
повестей, скажем, «Крестовых сестер», «Пятой язвы», так и поступают,
учатся «видеть, слышать, чувствовать» окружающее, проникают в собственные
светлые и темные порывы, испытывая острое чувство вины перед людьми.
Мать Маракулина, Евгения Александровна, став в юности жертвой преступного
сладострастия, обвинила не своих мучителей, а себя за то, что было в
ней что-то чувственное, «ослепляющее и оглушающее» мужчин. Самопознание
в прозе Ремизова всегда связано с болью, страданием, с изживанием низменных
побуждений. В таком смысле и следует толковать его произведения, в частности
притчи, где грех ведет к покаянию, испытание — к очищению, а далее —
к главному завету Иисуса: «возлюби ближнего, как самого себя». Любовь
к несовершенным людям созревает в душе, чуткой к горю, преодолевшей
присущие ей противоречия. Мечте Ремизова о спасении человечества, трагически
разобщенного, отчужденного от земной красоты, отвечали философия и этика
христианства.
Революция, с ее стихией разрушения, классовой ненавистью, развенчанием
христианской морали, была воспринята писателем как страшное проявление
духовного распада мира. Совсем не случайно первым, кто надругался над
Евгенией Александровной («Крестовые сестры»), стал пропагандист революционных
идей. Он проповедовал теорию насилия и сам был лишен уважения к человеку,
духовных запросов, был рабом плотских потребностей.
Небольшое повествование «Бедовая доля» (1909; вошла в сборник снов
и притч «Бедовая доля», 1910) — аллегория о событиях 1905 г., крайнее
выражение всеобщей беспросветности, жестокости. Трудно, тем не менее,
сказать, чего здесь больше — негодования или мученичества. Рассказчик
чувствует себя тигром, за сердце которого цепляется крючок, предводителем
обезьян, над чьей кровью «крещеный и некрещеный русский народ надорвал
себе животы от хохота». О страшных метаморфозах пишет автор. Юродивый
(по традиции — страдалец, праведник) открывает четыре бесстыдные заповеди,
и все узнают в нем Ивана Грозного.
В годы первой мировой войны Ремизов выпустил две небольшие книжечки:
«За святую Русь. Думы о родной земле» (1915) и «Укрепа. Слово к русской
земле о земле родной, тайностях земных и судьбе» (1916). Обе они всегда
расценивались как ура-патриотические. Однобокое определение. В них точно
оживает герой солдатских русских сказок — сильный, выносливый умелец,
обманувший смерть, звучит призыв поднять «за едину душу червленый меч».
Однако главным в этих сборниках снова оказываются боль за ожесточившийся
народ и поклонение его подвижничеству. «Бесовским наваждением», признаком
«конца света» названы любые мятежные настроения. Степан Разин, по Ремизову,
был проклят за то, что нарушил «завет родителев, пошел на своих, своих
стал обижать». Война же истолкована многозначно. И как источник всеобщего
горя: трагичен образ старухи матери, провожающей на фронт сына, мечтающей
увидеть его еще раз перед тем, как «от земли уйти в родную землю». И
как единение ее защитников. Наконец, как возрождение добрых устоев «стародавней
православной Руси». Посланники Христа приходят к людям, чтобы «уму-разуму
учить нас, на думу ленивых, <...> жалеть и собирать нас, разбродных».
Верой в священное откровение — «воспрянувшее» из земных глубин «слово»
— жил автор «Укрепы», ожидая, когда оно сможет «поновить русскую землю»,
«наполнить сердце духом единым». Надежда не оправдалась: «разброд»,
ожесточение усиливались. Буквально накануне октябрьских событий 1917
г. Ремизов завершил (5 октября) полное трагических предчувствий «Слово
о погибели земли Русской».
От болезненных разочарований и потрясений писателя спасало творчество.
Уже в 1910-1912 гг. выходит восьмитомное собрание сочинений Ремизова,
законченное «Русальными действами» («Бесовское действо», «Трагедия о
Иуде принце Искариотском», «Действо о Георгии Храбром»). Беспрерывна
была вдохновенная работа над словом. Разные темы и мотивы, развиваясь,
«перетекали» из произведения в произведение. О жизни девочки Оли (детство
С. П. Довгелло-Ремизовой) был создан рассказ «Таинственный зайчик»,
затем началась работа над романом «В поле блакитном» (опубл. 1922),
продолженная в книге «Оля» (1927). В «Павочке» (1914) появился персонаж
по прозвищу Корявка, после чего этот образ по-новому воплотился в повести
«Корявка» (опубл. 1922). Излюбленные автором евангелистские, апокрифические
герои переходили, обогащаясь, от притчи к притче. Ремизов поистине жил
в сотворенном его воображением мире. Не расставался он и с темой мелкого
чиновничества. С 1914 по 1918 г. писался «Ров львиный (плачужная канава)»,
названный Ремизовым много позже, в эмиграции, «последней попыткой «романа».
Проникновение в «калечную» судьбу «маленьких людей», их трагикомические
отношения осуществлялись здесь с использованием автобиографического
материала, привлекавшегося в ранней прозе, первом романе «Пруд» в том
числе. Напряженно занимался Ремизов переводами, выпустив на родине 37
переводных книг; вел писательский дневник; записывал и расшифровывал
сны; делал рисунки к своим фантазиям. Творческий процесс обладал многонаправленностью
и «плотностью».
Ремизов считал, что для любителей слова не «имеет какое-нибудь значение
литературный жанр». Повести, рассказы, поэмы, притчи, сказки, ночные
видения («оголосить сны — большое искусство»,— заметил он) составляли
общий поток; элементы этих структур объединялись в одном произведении.
В текущих днях видел Ремизов знаки высшей, божественной воли, в мифологических
фигурах и мотивах находил предсказание современных ему явлений. Человеческое
существование, при психологической и бытовой конкретности изображения,
обретало в прозе писателя второй план, обращенный к тайнам всемирового
духовного бытия. Символом его противоречий становились реалистически
точные образы и детали; делалась ставка на интуитивные прозрения личности,
ее подсознательные порывы; «вещий голос» автора вплетался в разнохарактерную
речь героев. Условно-фантастические повествования, напротив, были устремлены
к раскрытию сокровенных движений человеческой души. Творчество Ремизова
развивалось в сложном взаимодействии реалистических и символистских
тенденций.
Искания художника — плод углубления в трагическое состояние мира.
О преодолении его тесных границ и порочных устоев мечтал Ремизов. Сочувственно
сказал о нем один из современников: «...все у него проникнуто духом
человечности, любви к жизни, изумления перед ней». Угрозой такому духу
воспринял Ремизов революционную действительность и покинул в 1921 г.
родину, обрекая себя на долгие десятилетия тоски по ней.
|
