|
Пародирование как тип эпических трансформаций
1
Пародирование не столь частый тип отношений к эпической традиции,
но эффективность его велика: оно ведет непосредственно к возникновению
новых сюжетов, ситуаций, образов, в конечном счете — новых художественных
концепций. В основе былинных пародий лежит прием образного, художественного,
семантического переворачивания (выворачивания «наизнанку») отдельных
элементов эпического текста, образа или эпической поэтики. Если пародированию
подвергается текст на всем его пространстве, то речь должна идти о переворачивании
уже целого. Характерная особенность пародии состоит в том, что вновь
возникающие тексты, образы, структуры более или менее отчетливо проецируются
на какой-либо традиционный для эпоса источник и в сопоставлении с ним
обретают свой смысл, значение. Добавим к этому, что пародия в ее чистом
виде включает насмешливое начало, адресованное как изображаемым явлениям
и предметам, так и источнику. Пародийный смех амбивалентен: он направлен
на реальность содержания самой пародии, но также и на реальность содержания
и на эстетику пародируемой традиции.
В тексте былины о Соловье Будимировиче и былины о Суровце-Суздальце
из Сборника Кирши Данилова есть запевка, создающая поэтически-возвышенный
образ Русской земли, ее необозримых пространств и характерного для нее
сочетания контрастных ландшафтов:
Высока ли высота поднебесная,
Глубока глубота окиян-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омуты днепровские [73, с. 201].
В этой картине, помимо всего прочего, можно усмотреть явный след мифологического
трехчастного деления мира: небо-земля-подводная глубина. А вот что проделывает
с этой картиной пародия:
Высока ли высота потолочная,
Глубока глубота подпольная,
А и широко раздолье — перед печью шесток,
Чистое поле — по подлавечыо,
А и синее море — в лохани вода [там же, с. 141].
Космическое пространство превращается в сугубо домашнее, замыкаясь
в стенах крестьянской избы: вместо небес — потолок, вместо окиян-моря
— подпол, вместо всей земли — тесное местечко под лавками, вместо моря
— лохань с водой. Возникает как бы двойной эффект: с одной стороны,
обыденный интерьер крестьянской избы, будучи сопоставлен с классической
былинной картиной, обретает неожиданные поэтические краски; с другой
— сама былинная «высокая» реальность через пародирование снижается,
профанируется.
В тексте Кирши Данилова пародийная запевка имеет своим продолжением
пародийные же сюжетные эпизоды, батальные сцены, переворачивающие эпическую
традицию. Героика, воинский пафос в результате опошляются, получая вывернутое
бытовое отражение:
А и билася-дралася свекровь со снохой...
О том пироге, о яшном мушнике...
Убили оне курицу пропащую... [там же].
Откровенно издевательскую трактовку приобретают и сама битва, театр
сражения, ее участники и оружие:
Еще билися невестки да со золовками
Да боёвыма палками они — мутовками,
Еще ярыма луками — да коромыслами,
Да калеными стрелами — да всё веретёнами [там же].
Упоминаются еще «пушки-мушкеты горшечные», «стрельба корчежками»,
«тяжкие палицы — шемшуры», «знамена помельные»; стрельбу ведут по печи,
где «круглый пирог во осаде сидел». Финал кухонного побоища — убитая
курица, захват в плен пирога, бегство блинов горячих и щей кислых; триумф
победителей — поедание каши и гороха. Пародийность здесь не сводится
к буквальному переворачиванию былинных реалий и ситуаций, она шире —
в насмешливом преображении серьезного эпического мира на одном из его
участков.
Рядом с бурлескными персонажами — участницами домашней свары, уподобленной
былинному побоищу, возникают пародийные богатыри — подстать золовкам
и снохам:
На ту же драку — великий бой
Выбегали тут три могучие богатыри:
А у первого могучего богатыря
Блинами голова испроломана,
А у другого могучего богатыря
Соломой ноги изломаны, У третьего могучего богатыря
Кишкою брюхо пропороно [там же, с. 142].
«Прототипов» этим героям надо искать в былине о Чуриле Пленковиче:
там перед князем Владимиром появляются его незадачливые слуги — «молодцы»,
искалеченные дружиной Чурилы: у них «булавами буйны головы пробиваны»,
«кушаками головы завязаны». Этот мотив пародия не просто подхватывает,
но и развивает далее.
Здесь же появляется другой «сильный могуч богатырь». Эта привычная
формула сразу же комически разоблачается — через пародийное описание
одежды Агафонушки. Былинные богатыри — Илья Муромец, Дюк Степанович
— иногда одеты в роскошные шубы соболиные, одна пола шубы стоит пятьсот
рублей, другая — тысячу. Особенным украшением богатырской шубы являются
шелковые петли и золоченые пуговицы:
Да во пуговках литы добры молодцы,
Да во петельках шиты красны девицы [136, т. 3, с. 196].
Когда шубу застегивают — молодцы с девицами обнимаются, когда расстегивают
— целуются.
Более соответствует героическому духу былин мотив:
Во пуговках литы люты звери,
Да во петельках шиты люты змеи [там же].
В критический для богатыря момент звери и змеи оживают и помогают
одержать победу.
На фоне этих былинных чудес и гиперболических описаний становится
очевидным пародийный характер изображения шубы Агафонушки:
А и шуба та на нем была свиных хвостов,
Болестыо опушена, комухой подложена,
Чирьи да вереды — то пуговки,
Сливные коросты — то петельки [73, с. 141].
Вот еще пример выварачивания наизнанку эпических стереотипов, в результате
которого на них наносится оттенок издевки. Герой пародии — таракан по
имени Гулейко: он уподобляется странствующему богатырю, и каждый шаг
его соответственно гиперболически приподнят:
Как гулял Гулейко сорок лет за печью
(здесь вспоминается Святогор, странствующий без видимой цели)
Как гулял Гулейко ко печну столбу,
Как увидел Гулейко в лоханке воду:
«А не то ли, братцы, синё море?». Как увидел Гулейко — из чашки ложкой
щи хлебают:
«А не то ли, братцы, корабли бежат,
Корабли бежат, да все гребцы гребут?» [18, т. 1, с. 383].
Пародийные связи с источниками не всегда столь очевидны. Пример тому
— «шутовая старина» (определение сказителей) «Ловля филина», известная
по записям с Пинеги. Содержание ее — подчеркнуто нелепая история о мужиках,
ловивших залетевшего в деревню филина. Комизм здесь двойной: с одной
стороны, участники ловли приступают к делу как сверхсложному и сверхсерьезному,
и здесь они уподобляются эпическим персонажам. Выражения типа «Еще щё
у нас тако. Что удеялося», «Собиралися ребятушки во единое собраньицо,
За едно ле думу думали», «Они садились вдруг по скамейкам вкруг», «Уж
мы как будем, ребята, Хилина делить?», — это, конечно же, обращенные
формулы былин и исторических песен, постоянно употреблявшиеся при описании
сборов богатырей в поход, собраний казачьих атаманов перед важными событиями,
раздела захваченной добычи. Контекст (ловля ненужной птицы мужиками)
накладывает на эти выражения отпечаток иронии. С другой стороны, комизм
усиливается, когда выясняется, что пустейший замысел, возведенный на
высоту эпического деяния, мужики осуществить не в силах, потому что
они неумехи и не знают, как подступить к простому делу. Пародийность
здесь накладывается на типовые для русского фольклора сюжеты о глупцах,
для которых любой пустяк вырастает в целую проблему. Эпическая традиция,
просвечивающая сквозь сюжет о ловцах филина, усиливает комический эффект
всей этой истории тексты см. [там же, № 190, 194,197; 41, № 200, 218]).
От «Ловли филина» легко перейти к «небылицам». Сказители былин любили
эти песенки, исполняя их обычно на былинный манер. Лесенки составлялись
из стихов совершенно нелепого содержания, связанных между собою лишь
рефреном типа:
Небылица в лицах, небывальщина,
Небывальщина да неслыхалыцина.
Каждый стих — это изображение чего-то невероятного, невозможного в
реальности:
Медведь летит да по поднебесью,
В когтях да он несет коровушку...
На дубу свинья да гнездо свила,
Гнездо свила да детей вывела... и т. д. [40, с. 360].
Вероятность восприятия небылиц в параметрах достоверности начисто
исключается; несообразности, следующие одна за другой, вызывают комический
эффект. Тем самым небылицы как бы противостоят эпосу, где любая невероятность,
напротив, признается за реальность. В этом смысле небылицы пародируют
эпос. Впрочем, можно встретить и случаи прямого пародирования былинных
мотивов: На чистом поле там корабль бежит,
По чисту полю вот корабль бежит,
Вот корабль бежит ён с опарою,
Ён с опарою да со печенками,
Он со парнями, со девчонками [135, с. 288].
Небыличные стихи предваряются нередко зачинами, отсылающими слушателя
к хорошо знакомой им былинной традиции:
Хотите ли, братцы, старину скажу?
Тут же сказители дают понять, что они предлагают нечто иное:
Старину скажу да небывалую,
Небывалую да неслыханную [40, с. 360].
Или в шутейном роде:
Старину скажу да старичка свяжу со старушкою. [18, т. 1, с. 433].
Приведенные случаи пародирования, выражающие явно ироническое, скептическое
отношение к классической эпике с ее эстетикой героики и веры в реальность
фантастики, пронизанные шутовским, скоморошьим началом, скорее всего,
принадлежат позднему крестьянскому творчеству: об этом говорит и густой
местный северный колорит большинства текстов, и включенность их в сказительский
репертуар. Возникает вопрос: как согласуются эти пародии в сознании
сказителей с былинной классикой, к которой они относились вполне серьезно?
Можно предположить, что пародийная эпика была направлена не против богатырского
эпоса, который воспринимался как памятник далекого прошлого, ушедшего
и невозвратимого, но против современности, в которой богатырства уже
нет, а эпическое, былинное может выступать лишь в насмешливо вывернутом
виде.
2
Наряду с пародиями откровенными, сохраняющими очевидный заряд насмешки
над традицией, так или иначе снижающими высокий эпический пафос на уровень
повседневной обыденности, в русском фольклоре известны пародии, к которым
в полной мере относится определение Ю. Н. Тынянова: «необнаруженные».
Их «второй план», по словам ученого, «пускай даже определенный, существует,
но не вошел в литературное сознание, не подмечен, забыт»; «тогда, естественно,
пародия воспринимается в одном плане... т. е. как всякое художественное
произведение»; более того, «раз пародия не обнаружена, произведение
меняется» [221, с. 433,455]. Тынянов имел в виду факты литературы, но
его наблюдения вполне приложимы к былинному творчеству. При этом мы
вправе говорить о двойном «необнаружении» пародии: ее не замечала (или
не вполне замечала) эпическая среда, воспринимавшая лишь серьезный план
и соответственно ставившая его в привычный эпический ряд; мимо нее проходили
и исследователи, не придававшие принципиального значения второму плану,
т. е. источникам и характеру отношения к традиции. Между тем обнаружение
пародийности как некоторой системы, как типа трансформационного творчества
проливает свет и на генетические проблемы, и — особенно — на самое внутреннее
содержание этих произведений. Заранее скажем, что пародийное начало
в них не является самоцелью, не организует их от начала до конца, а
возникает на отдельных участках повествования, во многом определяя их
ход и воздействуя в целом на сюжетику и концепционный план.
К числу «необнаруженных пародий» относится былина «Василий Игнатьевич
и Кудреванко-царь» (вариант названия: «Васька Пьяница и Батыга»). Вполне
серьезно и драматично начало былины — уникальная запевка о турах златорогих
и об угрозе Киеву, предсказываемой девицей на городской стене. Запевка
переходит в картину татарского нашествия, может быть, наиболее впечатляющую
в цикле былин на эту тему. Следует традиционный эпизод с приездом татарского
посла в Киев и с предъявлением ультиматума. Князь Владимир растерян
и не знает, что предпринять. Наиболее типична версия, согласно которой
в Киеве нет богатырей, вследствие чего Владимир совершенно беспомощен.
С этого момента и возникают, а далее все усиливаются пародийные элементы
в повествовании. Пародийным персонажем выступает Васька Пьяница, пародируемым
— Илья Муромец. Васька как бы повторяет моменты биографии Ильи, оттенки
его поведения, его героический победный путь, но повторяет «навыворот»,
иногда — в насмешливо-издевательских формах.
Вот ряд зеркально искаженных параллелей в былинах об Илье Муромце
и о Ваське Пьянице.
1. В момент появления у стен Киева татар в городе не оказывается богатырей,
а самый надежный из них — Илья Муромец находится в заточении: его велел
заточить князь за несогласие с ним, за его открытый вызов. Соответственно
единственный оставшийся в Киеве богатырь — это безвестный Васька: он
пропился-проелся весь до ниточки, на нем ни рубахи, ни креста, и он
«заточен» в кабаке.
2. Об Илье Муромце князю напоминает княгиня, и он спешит к погребу,
умоляет Илью забыть о нанесенной обиде и выступить против татар. Илья
готов исполнить долг и тут же получает коня и оружие. О существовании
Васьки князю тоже сообщает княгиня. Поспешность, с какой собирается
Владимир в кабак, описывается с долей юмора: он накидывает шубу на одно
плечо и обувается на босу ногу. Ему приходится не просто упрашивать
Василия, но и трижды подносить ему по ведру вина: у Васьки с похмелья
болит голова и он никак не может прийти в себя. Кроме того, возникает
и другая сложность — князю приходится выкупать у кабатчика одежду Васьки.
При сопоставлении текстов былин об Илье Муромце и о Ваське Пьянице пародийная
перекличка соответствующих ситуаций не вызывает сомнения. Илья Муромец
в погребе:
Там перинушки, подушечки пуховые,
Одеяла снесены там теплые,
Ествушка поставлена хорошая,
А одежина на нем да живет сменная [136, т. 2, № 75].
Васенька Игнатьевич:
Он ведь спит тут на печке да на муравленке,
Да под тем же под красным под трубным окном,
Под одной он лежит рогозиною,
Кабы всё на вине у его пропито,
Во царевом кабаки да всё заложено [151, № 4, с. 18].
К Ваське возвращаются силы после опохмеления. Более того, к нему вернулась
молодость: оба мотива в пародийном духе воспроизводят знаменитый эпизод,
которым открывается эпическая биография Ильи, — исцеление его с помощью
чудесного напитка и придание ему богатырской силы и неуязвимости.
3. Как и Илья Муромец, который, попав из погреба в княжеский дворец,
весьма неучтиво обращается с боярами, Васька Пьяница в аналогичной ситуации:
Хватил-то ведь боярина за праву руку,
Ай снял его шубу да соболиную,
Надевал-то ведь эту шубу да на свои плечи [18, т. 2, с. 81].
Подобно Илье Василий пользуется поддержкой «голи кабацкой»: представители
ее отказываются показать Владимиру дорогу в кабак («Ты не с нами думу
думаешь — с боярами») [151, № 4]. Василий словно бы сам подбрасывает
мысль о своем подобии Илье: он просит Владимира поднести ему «чарочку
похмельную», «которой чарой пьет Илья Муромец» [149, вып. 2, с. 94].
4. Вся та часть былины, которая посвящена подвигу Васьки, строится
с явной оглядкой на героические эпизоды былин об Илье Муромце. Пародийный
момент ощутим в той легкости, с какой Васька побеждает татарское войско.
В эпизоде мнимой измены богатыря и перехода его на сторону татар видится
двойная перекличка с былинами об Илье. С одной стороны, вспоминается
эпизод, когда Калин-царь предлагает Илье перейти на его сторону, но
тот гордо отказывается. Этот типовой для эпоса мотив в былине о Василии
вывернут, ситуации придан внешне драматический (Василий сам соглашается
перейти к татарам), а внутренне — гротесково-нелепый характер, патриотической
героике придан оттенок несерьезности, игры. С другой стороны, здесь
возникает перекличка с сюжетом «Бунт Ильи против Владимира»: богатырь
ведет на княжеско-боярский Киев голей кабацких и буйствует на городских
улицах.
Василий — пародийный двойник Ильи Муромца, но моментами он превращается
в «настоящего», серьезного его двойника. Его богатырство одновременно
и истинное, и вывернутое. Пародийное моментами перекрывается серьезно-героическим,
а на героическое бросается отблеск пародии. Васька Пьяница выглядит
шутом, нечаянно оказавшимся в роли богатыря и удачно эту роль сыгравшим.
И с татарами, и с боярами он расправляется одновременно богатырским
и шутовским способом. Происходит, как выражался Ю. Н. Тынянов, «дерзкое
смешение семантических рядов» [221, с. 295].
Острие пародийности в былине направлено, конечно, не на богатырство
как таковое, хотя момент иронии и даже насмешки здесь налицо, но на
традицию, замыкавшую богатырство в рамки «регулярности», устоявшихся
стереотипов. Былина-пародия утверждает возможность и правомочность появления
богатыря среди «низов», «голей кабацких», богатыря с совершенно «нерегулярными»
нормами поведения.
Пародийное начало заложено в былинах о новгородце Василии Буслаеве.
Образ этот поражает своей парадоксальностью: в густом слое богатырских
красок, наложенных на него, непросто отделить подлинные от мнимых, непросто
понять, когда он «истинный» богатырь, а когда — антибогатырь, богатырь
«навыворот». Амбивалентная трактовка Буслаева (серьезная и пародийная),
возможно, подсказана тем, что эпос о новгородском богатыре творился
с очевидной полемической оглядкой на эпос о богатырях киевских. Былины
о Василии демонстрируют отрицание канонов киевского былинного мира с
его социумом, пространственным континуумом, героикой, предлагая иной
эпический мир — со своим социумом, своей топографией и своими идеалами.
Противопоставление идет, в частности, через подключение пародийного
начала. Оно не всегда открывается прямо. Так, детство Василия описывается
в духе былинной традиции, с оглядкой на былины о Волхе и Добрыне. Подобно
второму, Василий — сын «честной вдовы» — рано обнаруживает недюжинную
силу и испытывает ее на своих сверстниках. Подобно Волху, он проявляет
склонность к учению. Но в то время как для Добрыни ребяческое озорство
сменяется серьезными богатырскими подвигами, а для Волха учение -это
путь к овладению опытом вождя и волшебника, Василий свою «науку» употребляет
на антибогатырские дела и в сущности до конца жизни остается озорником.
Откровенно пародийный характер носит весь эпизод подбора Василием
дружины. В нем ощутимы отголоски разных описаний дружин в киевских былинах,
но все здесь предстает в вывернутом виде: и идея соответствия дружинников
атаману, и ориентация на тех, кто способен выпить ведро вина и выдержать
удар палицы, и социально-профессиональный отбор дружинников. Пародийная
направленность всей истории с дружинниками лучше всего проясняется на
эпизоде с Потанюшкой Хроменьким, ставшим чуть ли не первым в дружине
Василия.
Картина новгородского пиршества — братчины, отражая реальность городского
быта, представляет несомненную пародию на изображения княжеского киевского
пира. Василий ведет себя похоже на Илью Муромца, но другая обстановка,
другие социальные мотивы. При всей исторической — новгородской — окраске
битва на Волховом мосту и обстоятельства вокруг нее представляют собой
«вторичное» содержательное пространство: за сюжетными перипетиями угадывается
киевский эпический план, подвергнутый трансформации. Подобно Илье Муромцу,
Василий в самый важный момент «заточен» в погреб, но только всей ситуации
придан комический оттенок — его запирает в погребе мать, применяя иногда
собственную силу («хватила Васильюшку под пазуху»). В гротесковой манере
описано, как мать выводит его из побоиша: она вскакивает сзади ему «на
могучие плечи». В центре побоища оказывается служанка Буслаева — девушка-чернавушка,
она действует коромыслом как палицей, а в вариантах само коромысло,
вырвавшись из ее рук, «убивает силы-то до пяти сот». В конкретных текстовых
выражениях пародийная окраска, перекличка с вторым планом особенно очевидны.
Добавим еще сюда изображение баталии в сочетании былинных стереотипов
и бурлескной красочности.
Парадокс заключается в том, что рядом с пародийным выворачиванием
классической эпической традиции в ее мотивных и стилистических элементах,
вносящим неизбежно в содержание былины и в характеристику ее героя насмешку
и иронию, прослеживается не менее определенная тенденция к изображению
Василия Буслаева как героя нового типа, выросшего и действовавшего в
уникальной социально-бытовой и культурной обстановке Великого Новгорода.
Оба этих качества по-особому проявляются во второй былине — о паломничестве
и смерти Буслаева. Впрочем, насмешка и ирония здесь отступают перед
пародийностью как способом неявного обнаружения серьезных, драматических
коллизий. Второй план здесь вообще более укрыт. Поездка Василия лишь
внешне связана с богомольными целями. Слова героя «С молоду бито много,
граблено. Под старость надо душа спасти» в контексте всего повествования
обнаруживают свою несостоятельность и могут трактоваться как самоирония.
Поездка оказывается вовсе не богомольной по ее организации и поведению
участников. Ее смысл в известной степени открывается, если в качестве
второго плана подключить былину «Илья Муромец и Соловей-разбойник».
Илья намерен совершить благочестивую поездку в Киев в пасхальные дни.
Родители, благословляя его, предупреждают, чтобы он не брался за оружие
и не имел бы воинственных замыслов. Тем не менее запрет приходится сразу
же нарушить, когда Илья оказывается под Черниговом. За вычетом батальных
сцен начало былины о паломничестве Василия повторяет начало названной
былины, но в отличие от Ильи у Василия в мыслях нет соблюдать запрет.
Он грубо и вполне намеренно нарушает правила поведения паломников —
и в пути, и на месте, нарушения заложены в самом замысле похода. Если
«истинный» богатырь (киевского менталитета) нарушает запреты ради высокой
цели, ведомый предуказанностыо деяний, то Буслаев делает это из озорства,
из чувства противодействия, и в этом смысле он — антибогатырь, герой
иного менталитета.
Кроме былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник» в качестве второго
плана естественно подключается былина о настоящих паломниках — «Сорок
калик». Герои ее идут в Иерусалим с самыми благими намерениями, истово
исполняя все предписания, строго следуя выработанному кодексу. Один
из мотивов былины: любое нарушение установленных для паломников норм
грозит жестоким наказанием. «Сорок калик» — это былина о святом паломнике,
оклеветанном и несправедливо подвергнутом казни, но избежавшем ее благодаря
своей святости, доказавшем свою невиновность свершением чуда. Буслаев
— грешный паломник, в ходе странствия лишь усугубляющий свою вину, нарушающий
нормы поведения и гибнущий за это. Показательно, однако, что непосредственной
причиной гибели Василия является не его кощунственные поступки в Иерусалиме,
а вызов, который он бросает Смерти. Центральным во второй былине является
эпизод встречи Буслаева с «пустой головой» и эпизод с камнем. Это своеобразный
апофеоз Буслаева как антибогатыря. Как мы видели уже выше, истинные
богатыри действуют вопреки грозным предупреждениям и побеждают силы,
которые за ними стоят. Преодоление запрета входит в кодекс богатырства.
Василий Буслаев, действуя вопреки предупреждению мертвой головы и нарушая
запретную надпись на камне, поступает, казалось бы, как истинный богатырь.
Он словно бы следует за Ильёй Муромцем, который идет навстречу опасностям,
предсказываемым надписями на камне, и снимает их своими подвигами. В
случае с Василием Буслаевым происходит обратное: пытаясь опровергнуть
угрозу, он гибнет; на языке эпоса это означает, что Буслаев не истинный
богатырь.
Стоит принять во внимание, что идея борьбы с предметами или персонажами,
непосредственно материализующими Смерть, в классическом эпосе не находит
выражения: богатыри сталкиваются с Судьбой, с силами «иного» мира, попадают
в царство Смерти и выходят оттуда. Ближайшую параллель в ситуации из
былины о Буслаеве представляет духовный стих об Анике-воине. Герою этому
приданы отчасти богатырские черты, но все же он не входит в традиционный
состав киевского богатырства. Пресыщенный прежними победами (о них лишь
упоминается), он решает отправиться в Иерусалим, но не ради благочестивых
целей, а чтобы порубить и захватить в полон город. Путь ему преграждает
«Чудо чудное», сквозь мифологические атрибуты которого пробивается основное
значение: «Я твоя смерть». Попыткам Аники угрожать Чуду противопоставляется
предупреждение: были на земле богатыри. Смерть их покосила, то же она
хочет совершить и над Аникой [149, вып. 4].
Параллели былины с духовным стихом напрашиваются сами собой: отношение
к Иерусалиму, встреча со Смертью, упоминание о других богатырях, ранее
погубленных, конечное поражение. Сюжет о Василии Буслаеве мог возникнуть
вне прямого влияния духовного стиха об Анике-воине, но в нем сосредоточены
те же представления и мотивы, характерные для средневековья и представленные
в разного рода религиозных легендах, книжных сказаниях и т. д. [76,
с. 346-348].
Столь сложный внутренне образ новгородского богатыря мог сложиться
в фольклоре лишь путем трансформации, в том числе и пародирования, традиции
— не только отдельных эпических тем, сюжетных ситуаций, стереотипов,
но и эпической эстетики в ее существенных составляющих. Механизм этой
— бессознательной в своих основах — творческой работы принадлежит к
величайшим завоеваниям фольклорной культуры.
|
