История русской литературы X — XVII вв. Учеб. под ред. Д. С. Лихачева

Глава 8. ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА

7. Творчество протопопа Аввакума

Если для средневековой литературы характерны относительная целостность художественной системы, относительное единство художественных вкусов, некий «стиль эпохи», то в XVII в. эта целостность разрушается. В искусстве все более весомо заявляет о себе индивидуальное начало. Литература превращается в арену борьбы идей, а писатель становится личностью — со своей, только ему присущей, неповторимой творческой манерой [1].

Ярче всего индивидуальное начало проявилось в творчестве протопопа Аввакума (1621-1682). Этот знаменитый вождь старообрядчества стал писателем уже в зрелом возрасте: по древнерусскому счету, на седьмой седмице своей жизни. До сорока пяти лет он брался за перо редко, от случая к случаю. Из разысканных до сей поры сочинений Аввакума (общим числом до девяноста) [2] едва ли десяток приходится на эту раннюю пору. Все остальное, включая его знаменитое «Житие», эту первую в русской литературе развернутую автобиографию, написано в Пустозерске, маленьком городке в устье Печоры, в «месте тундряном, студеном и безлесном». Сюда, в заточение, Аввакума привезли 12 декабря 1667 г. Здесь он провел последние пятнадцать лет своей жизни. Здесь 14 апреля 1682 г. «за великие на царский дом хулы» его возвели на костер.

В молодые годы Аввакум не собирался посвятить себя литературному творчеству. Он избрал другое поприще — поприще борьбы со злоупотреблениями церкви и государства, поприще устной проповеди, живого и прямого общения с людьми. Сан священника (Аввакум получил его двадцати трех лет,, когда жил еще на родине, «в нижегороцких пределах»), а затем сан протопопа давал ему возможность такого общения. Общение с людьми наполняло его жизнь. «Имел у себя детей духовных много, — вспоминал он в Пустозерске, — по се время сот с пять или с шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и во царствующем граде, и во стране Сибирской проповедуя».

Аввакум никогда не менял своих убеждений. По духу и темпераменту он был борцом, полемистом, обличителем. Эти качества он проявлял на всем своем многотрудном жизненном пути. Первое его столкновение с церковной властью произошло в 1653 г., когда Аввакум служил в Москве, в кремлевском Казанском соборе («любо мне, у Казанские тое держался, чел народу книги. Много людей приходило»). Накануне великого поста Никон, за год до того ставший патриархом, послал в Казанский собор, а потом и в другие московские храмы патриаршую «память», где предписывал заменить двуперстное крестное знамение троеперстным. С этой «памяти», собственно, и началась церковная реформа. Аввакум не подчинился приказу Никона — и, естественно, уже не мог свободно служить и проповедывать в Казанском соборе. Тогда он собрал прихожан в сенном сарае («сушиле»). Его приверженцы прямо говорили: «В некоторое время и конюшня-де иные церкви лучше» [3]. Непокорного протопопа посадили на цепь в московском Андрониковой монастыре. Это было первое «темничное сидение» Аввакума: «Кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, не ел, ни пил; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох доволно».

Вскоре его отправили в Сибирь вместе с женой Настасьей Марковной и с детьми — сначала в Тобольск, а потом в Даурию. Но и сибирская ссылка (она длилась одиннадцать лет) не сломила Аввакума, как не сломили его все неслыханные страдания, выпавшие впоследствии на его долю.

Между тем враг Аввакума, Никон, в 1658 г. был вынужден покинуть патриарший престол, потому что царь Алексей, уже не мог и не хотел терпеть властную опеку своего прежнего «собинного (личного) друга». Когда в 1664 г. . Аввакума вернули в Москву, царь попытался с ним примириться: ему важна была поддержка человека, в котором народ уже признал своего заступника. Но из этой попытки ничего не вышло. Аввакум надеялся, что удаление Никона означает и возврат к «старой вере». Но царь и боярская верхушка вовсе не собирались отказываться от церковной реформы, поскольку она была необходимым звеном в необратимом процессе европеизации России. Царь скоро понял, что Аввакум для него опасен, и у непокорного протопопа снова была отнята свобода. Последовали новые ссылки, монастырские тюрьмы, лишение священнического сана и проклятие церковного собора 1666-1667 г. и, наконец, заточение в Пустозерске.

Здесь проповедник и стал гениальным писателем. В Пустозерске у него не было слушателей, он не мог проповедывать своим «детям духовным», и ему не осталось ничего другого, как взяться за перо. Теперь идеи, к которым он пришел еще в молодости и которые внушал народу в «нижегороцких пределех», в Казанском соборе, в московском сенном «сушиле» или в Даурии, Аввакум непреклонно отстаивал в своих сочинениях.

В Пустозерске Аввакум жил с тремя другими ссыльными вождями старообрядчества — соловецким иноком Епифанием, священником из г. Романова Лазарем, дьяконом Благовещенского собора Федором Ивановым. Они все вместе погибли на костре. Все они были писателями. Самые близкие отношения связывали Аввакума с Епифанием, его духовником. Первые годы пустозерские узники жили сравнительно свободно — и свободно общались друг с другом. Они тотчас наладили связи со своими приверженцами в Москве и в других городах. Сочувствовавшие страдальцам за «древлее благочестие» стрельцы охотно им помогали. «И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек зделать, — писал протопоп Аввакум боярыне Ф. П. Морозовой в 1669 г., — и заклеил своима бедныма рукама то посланейце в бердыш... и поклонился ему низко, да отнесет, богом храним, до рук сына моего-света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний». Епифаний, очень способный ко всякой ручной работе, делал также во множестве деревянные кресты с тайниками, в которых прятал адресованные «в мир» «грамотки».

Крамольные писания отправлялись на Мезень, где жила семья Аввакума, а оттуда шли дальше. Даже с Соловецким монастырем, который отказался принять Никоновы «новины» и с 1668 г. был осажден царскими войсками, Аввакум ухитрялся поддерживать связь. В 1669-1670 гг. он писал на Мезень, где вместе с семьей Аввакума жил его преданный ученик юродивый Федор: «В Соловки-те Феодор хотя бы подъехал, письма-те спрятав, в монастырь вошел как мочно тайно бы, письма-те дал».

Стремясь пресечь агитационную работу «великой четверицы», власти прибегли к карательным мерам. На Мезень и в Пустозерск был послан стрелецкий полуголова Иван Елагин. На Мезени он повесил юродивого Федора, а в Пустозерске в апреле 1670 г. учинил «казнь» над Епифанием, Лазарем и дьяконом Федором: им отрезали языки и отсекли правые ладони. Аввакума пощадили. «И я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, — пишет Аввакум, — и не ел дней с восьмь и больши, да братья паки есть велели».

С этого времени условия заключения резко ухудшились. Тюремщики, писал Аввакум, «обрубиша около темниц наших срубы и осыпаша (осыпали) в темницах землею... и оставиша (оставили) нам по единому окошку, куды нужная пища принимати и дровишек приняти». Аввакум с горькой усмешкой так изображал свой «большой покой»: «Покой большой и у меня, и у старца (Епифания)... где пьем и едим, тут... и лайно испражняем, да складше на лопату, — и в окошко!.. Мне видится, и у царя-тово, Алексея Михайловича, нет такого покоя».

Но невыносимые условия «земляной тюрьмы» не отбили у пустозерских страдальцев тяги к литературному труду, тем более что читательский спрос на их произведения был огромным. Для старообрядцев слово Аввакума и его сподвижников имело высокий нравственный авторитет. Их окружал ореол мучеников за веру. Их сочинения переписывались и тайно распространялись. И «великая четверица» работала очень напряженно, создавая новые и новые сочинения.

Аввакум в Пустозерске написал множество челобитных, писем, посланий, а также такие обширные произведения, как «Книга бесед» (1669-1675), в которую входит 10 рассуждений на различные вероучительные темы; как «Книга толкований» (1673-1676) — она включает толкования Аввакума на псалмы и другие библейские тексты; как «Книга обличений, или Евангелие вечное» (1679), содержащая богословскую полемику Аввакума с его «соузником» дьяконом Федором. В Пустозерске Аввакум создал и свою монументальную автобиографию, свое замечательное «Житие» (1672), которое перерабатывал несколько раз [4].

Как по происхождению, так и по идеологии Аввакум принадлежал к «простецам», к социальным низам. Демократизм одушевлял и его проповедь, и его литературное творчество. Долгий и горький жизненный опыт убедил Аввакума в том, что простому народу живется на Руси тяжело. «И без битья человек насилу дышит, — писал он в «Житии», вспоминая свое подневольное путешествие в Даурию. — А чуть что — палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе!» Идея равенства — одна из любимых идей Аввакума: «Небо одно, земля одна, хлеб общ, вода такожде». В русских людях он видел братьев и сестер «по духу», не признавая сословных различии. «Али ты нас тем лутчи, что боярыня? — вопрошал он Ф. П. Морозову. — Да единако нам бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля, и воды, и вся прозябающая по повелению владычню служит тебе не болши и мне не менши».

Аввакум, естественно, в данном случае ссылается на букву и дух Евангелия. Но в применении к русской действительности XVII в. мысль о равенстве приобретает «мирской» и бунтарский оттенок. Для Аввакума «христианство» — это простой народ, а церковных пастырей и светских владык он очерчивает кругом «никонианства», утверждая, что они превратились в волков, пожирающих «горемык миленьких». «Не токмо за изменение святых книг, — пишет Аввакум, — но и за мирскую правду... подобает душа своя положить».

Демократизм пронизывает идеологию Аввакума. Но демократизм пронизывает и его эстетику — он определяет и языковые нормы, и изобразительные средства, и писательскую позицию в целом. Сочиняя, Аввакум постоянно видит перед собой читателя. Это — тот же крестьянин или посадский мужик, с которым Аввакуму приходилось иметь дело с молодых лет, это его духовный сын, нерадивый и усердный, грешный и праведный, слабый и стойкий в одно и то же время. Это — «природный русак», как и сам протопоп. Такому читателю нелегко понимать церковнославянскую премудрость, с ним надо говорить просто, и Аввакум делает просторечие своим стилистическим принципом: «Чтущий и слышащий, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык... Я не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго».

И надо сказать, что во всех своих произведениях, и прежде всего в «Житии», Аввакум обнаруживает поразительный талант стилиста. Он владеет «русским природным языком» с какой-то особенной свободой и гибкостью. Одна из причин этого в том, что Аввакум ощущает себя не пишущим, а говорящим («Да что много говорить?», «Да полно тово говорить!», «А еще сказать ли, старец, повесть тебе?»). Он беседует со слушателем, продолжая в далекой земляной тюрьме свое проповедническое служение. Он называет свою манеру изложения «вяканьем» и «ворчаньем».

Беседа Аввакума глубоко эмоциональна. Он то ласкает своего читателя-слушателя, называя его «батюшко», «голубчик», «бедненькой», «миленькой», «Алексеюшко», «Симеонушко»; то бранит его, как бранит он дьякона Федора, своего противника по богословским вопросам: «Федор, веть ты дурак!» Скорбная патетика звучит в его обращении к боярыне Ф. П. Морозовой, которая умирала с голоду в Боровской тюрьме: «Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечной, еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя? Не вем (не знаю) и не слышу; не ведаю — жива, не ведаю — скончали! Чадо церковное, чадо мое драгое, Феодосья Прокопьевна! Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты?» Но ему не чужд и юмор — он смеялся и над своими врагами, называя их «горюнами», «бедными», «дурачками», он смеялся и над самим собой, причем смеялся, рассказывая о самых трагических эпизодах своей жизни.

Вспоминая в «Житии» о том, как он был лишен сана, «расстрижен» в переносном и в прямом смысле, Аввакум пишет об этом с юмором: «Оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу!» Вот Аввакум рассказывает о своих даурских страданиях: «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал (воевода Афанасий Пашков) две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино еще побредем». Этот эпизод дает наглядное представление о характере юмора Аввакума. С одной стороны, это «ободрение смехом» в самую тяжелую минуту, это смех исцеляющий, помогающий достойно выдержать любое испытание. С другой стороны, это кроткий смех, который предохраняет от самовозвеличения и самолюбования [5].

Такое предохранение, с точки зрения и Аввакума, и его читателя, необходимо, потому что главный герой Аввакума — он сам. Впервые в древнерусской литературе автор так много пишет о своих переживаниях, о том, как он «тужит», «рыдает», «вздыхает», «горюет». Впервые русский писатель дерзает сравнивать себя с первыми христианскими писателями — апостолами. «Иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, — апостоли о себе возвещали же». Ссылаясь на авторитет апостолов, Аввакум вольно или невольно и себя объявляет апостолом. Он назвал свое «Житие» «книгой живота вечного» (книгой вечной жизни), и это не случайная обмолвка. Как апостол, Аввакум может писать о себе. Он свободен в выборе тем и персонажей, свободен в «просторечии», в обсуждении своих и чужих поступков. Аввакум — новатор, нарушающий традицию тем, что возвращается к апостольским истокам этой традиции.

Создавая «Житие», Аввакум в известной мере пользовался агиографическим каноном. В экспозиции, как и предписывал канон, рассказывалось о родителях и детстве агиографического героя. Там же говорится о первом знамении, которое получил герой, — о «видении корабля»: «А се потом вижу... корабль, не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо (серо) — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты. Юноша светел, на корме сидя, правит... И я вскричал: «Чей корабль?» И сидяй на нем отвещал: «Твой корабль! Да плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!» И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? И что будет плавание?» Море — жизнь, корабль — судьба человека, все это средневековые образы, и они становятся сквозными образами «Жития». За всяким событием Аввакум видит символический, таинственный смысл, и это тоже сближает его с древнерусской агиографией. «Житие» оканчивается изображением «казней» 1670 г. в Пустозерске. Но дальше, вне связи с основной фабулой, следует несколько эпизодов из жизни Аввакума. И по композиции, и по тематике они напоминают «чудеса», которые всегда присоединяются к древнерусскому житию.

И все же Аввакум решительно реформирует агиографическую схему. Он — впервые в русской литературе — объединяет автора и героя агиографического повествования в одном лице. С традиционной точки зрения это недопустимо, ибо прославление себя есть греховная гордыня. Символический слой «Жития» также индивидуален: Аввакум придает символическое значение таким «бренным», ничтожным бытовым деталям, какие средневековая агиография вообще, как правило, не отмечала. Рассказывая о своем первом «темничном сидении» в 1653 г., Аввакум пишет: «Бысть же я в третий день приалчен, — сиречь есть захотел, и после вечерни ста (стал) предо мною, не вем (не знаю) — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать, — зело прикусны, хороши! — и рекл мне: «Полно, довлеет ти ко укреплению!» Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно только — человек, а что ж ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено». «Чудо со щами» — бытовое чудо, как и рассказ о черненькой курочке, которая в Сибири кормила детей Аввакума: «По два яичка на день приносила робяти на пищу, божиим повелением нужде нашей помогая; бог так строил».

Символическое толкование бытовых реалий крайне важно в системе идеологических и художественных принципов «Жития». Аввакум яростно боролся с реформой Никона не только потому, что Пикон посягнул на освященный веками православный обряд. В реформе Аввакум видел и посягательство на весь русский уклад, на весь национальный быт. Для Аввакума православие накрепко связано с этим укладом. Коль скоро рушится православие, значит, гибнет и Древняя Русь. Поэтому он так любовно, так ярко описывает русский быт, в особенности семейный.

«Житие» Аввакума — не только проповедь, но также исповедь [6]. Искренность — одна из самых поразительных черт этого произведения. Это не только писательская позиция, это позиция страдальца, «живого мертвеца», который покончил счеты с жизнью и для которого смерть — желанное избавление. «В темнице мне, яко во гробу, сидящу, что надобна? Разве смерть? Ей, тако». Аввакуму ненавистны ложь и притворство. В его «Житии» нет ни одной фальшивой ноты, как нет ее во всем творчестве Аввакума. Он пишет только правду — ту правду, которую подсказывает ему «рассвирепевшая совесть».

Аввакум не соразмерял свою искренность в зависимости от читателя, в зависимости от адресата. В этом смысле для него были равны и жена, и боярыня Морозова, и сам царь. «А царя Алексея велю Христу на суде поставить, — писал Аввакум. — Тово мне надобне шелепами (плетьми) медяными попарить» [7]. Когда умер царь Алексей и трон перешел к его сыну Федору, Аввакум отправил новому государю челобитную, в которой просил: «Помилуй мя, страннаго, устраншагося грехми бога и человек, помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное!» Но и в этой челобитной Аввакум не преминул побранить покойного Алексея Михайловича — побранить в письме сыну, только что потерявшему отца! «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса».

Для суждения об Аввакуме как борце, бунтаре можно напомнить о связи его с выступлением московских старообрядцев во время крещенского водосвятия 1681 г. В этот праздник, когда в Кремле собралось множество народу, старообрядцы с колокольни Ивана Великого «безстыдно и воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству безчестные» [8], а также учинили погром в Успенском соборе, вымазав дегтем церковные ризы и царские гробницы. Среди «воровских свитков» были изделия пустозерских узников. Аввакум, который был не только писателем, но и рисовальщиком, изображал на бересте «царския персоны и высокая духовная предводители» с «хульными надписании» и «весьма запретительными» словами. Эти карикатуры и разбрасывали старообрядцы во время царского шествия на Иордань.

Изверившись не только в царе Алексее, но и в его наследнике, поняв, что московские государи навсегда отреклись от «древлего благочестия», Аввакум перешел к прямой антиправительственной пропаганде. За это его и сожгли — не только за раскол, но и за «великие на царский дом хулы».



	История русской литературы X — XVII вв. Под ред. Д. С. Лихачева Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов