История русской литературы X — XVII вв. Учеб. под ред. Д. С. Лихачева

Глава 7. ЛИТЕРАТУРА ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА

1. Публицистика смутного времени

Произведения, в которых запечатлено Смутное время, можно разделить на две большие группы [1].

К первой принадлежат произведения, возникшие до 1613 г., до избрания на престол Михаила Романова. Это — непосредственные отклики на события, мгновенный отпечаток социальных и политических страстей и пристрастий. Это — публицистика, в которой все подчинено конкретной агитационной задаче. Тексты второй группы написаны также участниками и современниками Смуты, но после ее окончания, в более или менее спокойные времена. Эти авторы уже размышляют, пытаются философски, исторически и художественно осмыслить «лихие лета», пережитые Россией.

Для агитации предпочтительнее малые жанры. Публицисты Смутного времени не являются исключением из этого правила: в их жанровом репертуаре одно из первых мест занимают «видения» [2]. О канонической сюжетной схеме «видений» можно судить по «Повести о видении некоему мужу духовну», составленной осенью 1606 г., когда войска Болотникова приступили к Москве.

«Повесть о видении некоему мужу духовну» протопопа Терентия. В ней рассказывается, будто бы некий житель стольного града «в тонком сне» увидел, как в Успенском соборе богородица, Иоанн Предтеча и святые угодники молили Христа пощадить народ православный, закосневший в грехе и потому страдающий от ужасов Смуты. Наконец слезы матери смягчили Христа, и он сказал «тихим гласом»: «Тебе ради, мати моя, пощажу их, аще покаются. Аще ли же не покаются, то не имам милости сотворити над ними». После этого некий святой повелел «мужу духовну»: «Иди и поведай, угодниче Христов, яже видел еси и слышал!» «Муж духовен» рассказал о своем видении протопопу кремлевского Благовещенского собора Терентию, который и написал повесть о видении, «да отдал патриарху, да и царю сказывал».

Тот же сюжетный стереотип положен в основу видений в Нижнем Новгороде и Владимире, а также в Великом Устюге [3]и в других городах. В памятниках этого жанра довольно свободно варьируются местные реалии и состав персонажей: в видении может являться Христос, или богородица, или «пречудная жена» в светлых ризах с иконой в руках (владимирское видение). Устюжанину Григорию Клементьеву слышались голоса местных патронов Прокопия и Иоанна (повесть об этом видении была присоединена к житию Прокопия Устюжского в качестве чуда двадцать восьмого). Варьируется и условие спасения, которое может иметь и общий характер («чтоб постилися и молилися со слезами»), и более конкретный. В нижегородском видении господь, кроме трехдневного поста, повелел построить церковь, добавив: «да на престоле поставят свещу невозженную и бумагу неписану». Если все эти условия будут выполнены неукоснительно, то «свеща возжена будет от огня небесного, и колокола сами воззвонят, а на бумаге будет написано имя, кому владети Российским государством».

При всех отдельных отличиях в видениях много сходного, причем не только в сюжетосложений. В жанре видений часто используются бытовые детали, создающие иллюзию достоверности. Вот начальные строки одного из московских видений: «115-го (1607) году, февраля в 27 день, в ночи с пятницы на субботу, наряжен ночевати... у церкви у собора архангела Михаила в паперти голова Истома Артемьев сын Мылник, а в его место ночевал сын его Козма, а с ним 6 человек сторожей из овошново ряду: Обрамко Иванов, да Васка Матфеев, Андрюшка Никитин, Первушка Дмитреев, да Первушка Матфеев, Гришка Иванов». Здесь особенно замечательно указание на замену «головы» сторожей («а в его место ночевал сын его Козма»). Эта оговорка, по-житейски наивная и потому особенно убедительная, повышает впечатление достоверности и самого видения. Нет никакого сомнения, что все перечисленные сторожа — действительно реальные люди «из овошново ряду».

В «Повести о видении некоему мужу духовну» говорится, что герою слышался не вообще колокольный звон, а удары в определенный колокол — «в той болшой колокол... его же при царе Борисе слили». Когда «муж духовен» шел в Кремль, он приметил, что улицы сухи и гладки, а на дворе стоял октябрь, дождливая осень. Христа и богородицу герой наблюдал с определенного места — через «западные двери, от патриарша двора».

В эпохи войн и мятежей «видения» и «небесные знамения» всегда пристально фиксируются и наблюдаются современниками. Спустя пять лет после избрания Михаила Романова в Европе началась Тридцатилетняя война. Явилась и комета, которая, по общему мнению, эту войну предвещала. Видения и пророчества заполонили и католические, и протестантские страны. Им верили короли, полководцы и монахи, безграмотные простолюдины и просвещенные мужи.

Литература Смутного времени в этом отношении не составляет исключения. Князь И. А. Хворостинин, любимец Лжедмитрия I, богослов, историк и поэт, вспоминая о внезапной смерти Бориса Годунова и о шестинедельном царствовании его злополучного сына Федора, отметил в «Словесах дней и царей и святителей московских»: «Быша знамения многа комитнаго указанна: овогда копейный образом (в виде копья), овогда две луны и едина едину побараше».

Видения эпохи Смуты играли важную роль в политической борьбе. «Повесть о видении некоему мужу духовну» протопопа Терентия 16 октября 1606 г. по повелению царя Василия Шуйского читали в главном храме России — в московском Успенском соборе «вслух во весь народ, а миру собрание велико было» [4]. Одновременно в Москве был объявлен неурочный недельный пост, «и молебны пели по всем храмом... чтобы господь бог отвратил от нас праведный свой гнев и укротил бы межусобную брань и устроил бы мирне и безмятежне все грады и страны Московского государьства». Нижегородская и владимирская повести о видениях рассылались в 1611 г. по русским городам. Устюжане, узнав о нижегородском видении от ярославцев, сообщили о нем вычегодцам, а те, в приложении к особой отписке, — пермичам.

«Видение» — древнейший жанр, усвоенный на Руси вместе с христианством. Однако в эпоху Смуты он приобрел новые функции, выдвинулся на первый план, оттеснив другие жанры. Сходные изменения произошли и с другими жанрами: Смута вдохнула новую жизнь в такой традиционный вид деловой письменности, как грамоты и «отписки» [5].

Агитация посредством грамот была в эти годы необычайно интенсивной. В грамотах объединяются деловой стиль и риторика. Грамоты полны не только призывов к единению, но и картин запустения Московского государства, надругательств интервентов над национальными святынями и т. д.

Все это подготовило почву для появления так называемых «подложных» грамот — своеобразных литературных мистификаций. Такова грамота 1611 г., составленная от имени смоленских «пленных», которые «дались без всякого противления литовским людей» и живут якобы «в обозе» у осаждавшего Смоленск польского короля Сигизмунда III [6]. «Мы все... — говорится в тексте, — без останка и без всякого пощаженья погибли и ни малыя милости и пощаженья не нашли». Литературную мистификацию выдает незнание обстоятельств осады Смоленска и, напротив, прекрасная, до мелочей, осведомленность о московских событиях, невероятная для пленника, находящегося вдали от столицы. По-видимому, эта грамота написана в стенах Троице-Сергиева монастыря, который в Смутное время возглавлял патриотическое движение. Цель мистификации ясна из следующего призыва, содержащегося в грамоте: «Оставьте свой страх!.. Какую хотите милость и пощаду собе найти? Не будете только ныне в соединении, обще со всею землею, — горько будет плакати и рыдати неутешимым вечным плачем». Авторы мистификации полагали, что призыв к единению будет весомее, если вложить его в уста людей, испивших до дна чашу вражеских «милостей».

«Новая повесть о преславном Росийском царстве». На художественном переосмыслении деловых жанров построена «Новая повесть о преславном Росийском царстве», которая датируется рубежом 1610-1611 гг. Анонимный автор называет свое сочинение «письмом» (синоним к словам грамотка, отписка): «А сему бы есте писму верили без всякого сумнения... И кто сие писмо возмет и прочтет, и он бы его не таил, давал бы, разсмотряючи и ведаючи, своей братие, православным християном, прочитати вкратце... а не тем, которыя... отвратилися от християнства и во враги нам претворилися... — тем бы есте отнюд не сказывали и не давали прочитати».

Призывая «свободити царство» от интервентов, аноним полностью сосредоточивается на агитационной задаче. Его интересует только та расстановка политических сил, которая сложилась к концу 1610 г. Авторские симпатии и антипатии выражены вполне отчетливо, поэтому персонажи «Новой повести» либо патриоты и герои, либо злодеи. Автор восторженно относится к патриарху Гермогену. Это неколебимый столп, поддерживающий своды «великой палаты» — Русской земли. Главный ее враг— Сигизмунд III, «злой и сильный безбожник», который насилием добивается прекрасной невесты — Москвы. «Сродники» и доброхоты невесты — смоляне, не поддающиеся полякам, и «вящщие (лучшие) люди» из посольства к Сигизмунду — Филарет Романов и князь В. В. Голицын, которые выступают за всю Россию. «Окаянному жениху» Сигизмунду помогают изменники — «седмочисленные бояре», управляющие Москвой и присягнувшие сыну Сигизмунда королевичу Владиславу.

Одного из «седмочисленных бояр», казначея Федора Андронова, «Новая повесть» сравнивает с Ихнилатом, лукавым царским советником из «Повести о Стефаните и Ихнилате». Чтобы развенчать этого ставленника захватчиков, автор создает комический эффект с помощью рифмованной речи (о комическом ореоле рифмы в древнерусской культуре см. в разделе «Рождение книжного стихотворства»). Федор Андронов «ни от царских родов, ни от боярских чинов, ни от иных избранных ратных голов; сказывают, что от смердовских рабов. Его же, окаяннаго и треклятаго, по его злому делу не достоит его во имя Стратилата (св. Федора Стратилата, в честь которого Андронову и было дано имя Федор), но во имя Пилата назвати, или во имя преподобнаго, — но во имя неподобнаго, или во имя страстотерьпца, — но во имя земле; едца, или во имя святителя, — но во имя мучителя, и гонителя, и разорителя, и губителя веры христианьския».

Как художественный прием рифмованная речь наиболее действенна в тексте, рассчитанном на устную передачу. Это, несомненно, хорошо понимал и предусмотрел автор «Новой повести»: его «письмо» должно было читаться на сходках «своей братии», поэтому в нем особенно уместны рифмованные куски. Автор стремится подвигнуть читателей и слушателей на активную борьбу с иноземным вторжением. Автор — агитатор, а не историк. Поэтому он затрагивает только злободневные темы, не погружаясь в прошлое, не задумываясь о причинах московской «замятии».

«Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства». Одна из первых попыток выявить причины Смуты сделана в другом памятнике, созданном одновременно с «Новой повестью». Этот памятник написан в жанре плача. Наряду с плачами по умершим и погибшим древнерусская литература знала также плачи о царствах или городах. Такие плачи сочинялись в эпохи бедствий и тяжелых испытаний. Неизвестный автор «Плача о пленении и о конечном разорении Московского государства» писал в то время, когда Минин и Пожарский уже собирали земское ополчение, но Москва была еще в руках поляков (значит, «Плач» создан до осени 1612 г.). Еще никто не мог предсказать исхода борьбы с интервентами, и поэтому основные мотивы «Плача» — печаль, сетование, скорбь о былом могуществе и величии России, призывы к покаянию и молитве, «дабы бог... пощадил останок рода христианскаго».

«Колики быша царския многоценныя палаты, — восклицает автор, — внутрь златом украшени!.. Колико сокровищ чюдных, царских диадим и пресветлых царских багряниц и порфир!» Начав с появления первого самозванца, «предтечи антихриста» и «сына тьмы», автор касается в своем повествовании многих горестных событий последних лет. Он резко осуждает захватчиков и их русских пособников, но вину за страдания России возлагает не только на них. По его мнению, к Смуте привели внутренние распри, «братоненавидение», внутренний кризис, вызвавший всеобщий нравственный упадок. «Правда в человецех оскуде, — горестно пишет автор «Плача», — и воцарися неправда... и обнажися злоба, и покрыхомся (покрылись мы) лжею».

Разумеется, это рассуждение о причинах Смуты страдает религиозно-нравственной отвлеченностью. Сам автор чувствовал это. «Ох, увы, горе! Како падеся толикий пирг (башня) благочестия, како разорися богонасажденный виноград (сад)?» — риторически вопрошал автор и не находил ясного ответа. В этом случае не помогал и традиционный круг авторитетных для православного книжника источников. «Толикое наказание и гнев воздвижеся, еже немалому удивлению, паче же и слезам достойно. И ни едина книга богословец, ниже жития святых, и ни философския, ни царьственныя книги, ни гранографы, ни историки и ни прочий повестныя книги, не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царьства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею». Книги не пригождались, значит, приходилось полагаться на собственное разумение. Автор «Плача» как бы приглашал задуматься о причинах Смуты.



	История русской литературы X — XVII вв. Под ред. Д. С. Лихачева Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов