ПОСЛЕ ПОБЕДЫ (на внутреннем фронте –– опричнина против земщины)

ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

(на внутреннем фронте – опричнина против земщины)

Главное стремление Сталина последнего, послевоенного периода своей власти — поскорее ликвидировать те вынужденные отступления от ортодоксального большевизма, на которые ему пришлось пойти во время войны с Гитлером. Для этого нужно было прежде всего приструнить усилившуюся и осмелевшую во время войны военную элиту. Чекисты подслушивали разговоры генералов, и за нелицеприятную критику Сталина и его режима вольнодумцы и, прибавим, патриоты России, воевавшие и болевшие за свою страну, отправлялись в ГУЛАГ. Например, генерал Ф. Рыбальченко, бывший еще и депутатом, возмущался большевистским разорением российской деревни: «В колхозах подметают хлеб под метелку. Ничего не оставят, даже посадочный материал… Надо прямо сказать, что колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца… Думают, Сталин кончится, и колхозы кончатся…»[1]. В таком же настроении пребывал и генерал (сын крестьянина) В. Гордов: «Что сделал этот человек (Сталин. –– Е. К.) — разорил Россию, ведь России больше нет!»[2].

Разумеется, за такую «крамолу», высказанную всего лишь в приватной обстановке (как правило, у себя дома), русские генералы были арестованы и осуждены как «враги советской власти», которые «стремились к реставрации капитализма». После войны Сталин расправился с генералами П. Понеделиным и Н. Кирилловым (расстреляны в 1950 году) только за то, что те имели несчастье оказаться в немецком плену. В 1952 году дошла очередь до советской артиллерии: были арестованы маршал артиллерии Н. Яковлев, начальник главного артиллерийского управления И. Волкотрубенко, заместитель министра вооружения И. Мирзаханов.

Но репрессии против военной элиты Сталин начал сразу же после Победы. Первыми пострадали авиаторы. В апреле 1946 года были арестованы, а уже в мае приговорены к тюремному заключению: Главный маршал авиации А. Новиков, министр авиационной промышленности СССР А. Шахурин, член Военного совета ВВС Н. Шиманов, замкомандующего ВВС А. Репин, начальник Главного управления заказов ВВС Н. Селезнев. Формальным поводом для репрессий стали выпуск и приемка якобы недоброкачественных самолетов. В этой связи недовольство Сталина коснулось и влиятельнейшего в это время Г. Маленкова, шефа авиационной промышленности, который был снят с поста зам. пред. СНК (19.03.1946), а затем лишился и важнейшей должности секретаря ЦК по кадрам (6.05.1946). Однако Маленков быстро вернул себе доверие вождя, уже через несколько месяцев оказавшись на прежних постах, а русские военачальники оставались в тюрьме до смерти Сталина (А. Новиков был амнистирован и восстановлен в ВВС только в мае 1953 года).

Главной же причиной раздражения Сталина стала появившаяся во время войны принципиальность и независимость высших офицеров. Новиков, по-видимому, пострадал за то, что препятствовал незаслуженному продвижению по служебной лестнице Василия Сталина, бездарного и незадачливого сына вождя, ставшего (без всякого основания) в 1946 году командиром корпуса, а затем поднявшегося, не имея никаких заслуг, кроме фамилии, даже до командующего ВВС Московского военного округа (1948)[3]. Сталин такое отношение к своему сыну, видимо, расценил как неуважение лично к себе, и, когда Василий заявил отцу, что американские самолеты лучше советских, –– последовали репрессии.

То, что отпрыск вождя оклеветал невинных людей, показала уже война в Корее (советские летчики неофициально участвовали в воздушных боях с американцами на стороне северных, коммунистических корейцев). По некоторым подсчетам (вероятно, все же несколько завышенным) общее соотношение потерь в этой воздушной войне: 1:16 в пользу советских пилотов[4]. Из 4 тыс. американских самолетов в Корее было потеряно 2, 5 тыс. Понятно, что без технического превосходства советских машин такой успех был бы просто невозможен.

Не могло не беспокоить Сталина и усиление и авторитет Г. Жукова, который, правда, никогда не был в опппозиции вождю и, видимо, даже в приватной обстановке (судя по прослушкам чекистов) никогда не высказывал ничего крамольного. Тем не менее, когда в начале 1946 года в Германию в качестве сталинского эмиссара был отправлен В. Абакумов, арестовавший там нескольких генералов, Жуков (с июня 1945 года главнокомандующий Группой советских войск в Германии) пригрозил Абакумову насильственной высылкой в Москву[5]. Разумеетсся, Сталин не мог не расценить этот жест как вызов своей собственной власти.

Справедливости ради нужно отметить и то, что Сталин параллельно с преследованием лично и, главное, политически нелояльных к нему высших офицеров боролся и с начавшимся в то время моральным разложением части армейской верхушки (широкомасштабное мародерство в оккупированной Германии, когда некоторые высшие военные чины вывозили лично для себя целые вагоны и даже целые составы немецкого имущества, падение дисциплины, кумовство и т. д.). Отличился в этой неблаговидной деятельности и Жуков, впоследствии почти канонизированный советской пропагандой как великий полководец и спаситель России, что, заметим, во многом не соответствует действительности. Об этой непарадной стороне деятельности Жукова как всегда ярко и фактографически довольно убедительно говорит В. Суворов в своей книге «Тень Победы»[6].

Опала Жукова была неизбежна. Он был понижен до командующего Одесским, а затем Уральским военным округом (февраль 1948), выведен из числа кандидатов в члены ЦК (февраль 1947). Но арестовать маршала Сталин все же не решился, вероятно, из-за глухого, неявного, но все же сопротивления военной элиты [7]. К тому же Жуков мог еще пригодиться Сталину для будущей революционной войны с мировым капитализмом (от этой общебольшевистской идеи, связывающей воедино Ленина, Троцкого и Сталина, «отец народов» вовсе не собирался отказываться). И действительно, к 1952 году Жуков почти вернул себе доверие вождя, став кандидатом в члены ЦК.

За военными под сталинский репрессивный каток попала и партийная элита. Особенно пострадали наиболее талантливые и патриотически настроенные партийцы, не запачканные кровавой порукой 30-х гг., хорошо проявившие себя во время войны. Эти относительно молодые (родившиеся в начале 900-х гг.) коммунисты были связаны с Ленинградом (Н. Вознесенский, А. Кузнецов, М. Родионов, П. Попков и др.). «Ленинградское дело» — погром ленинградской партийной организации, казнь талантливейшего Н. Вознесенского, который как председатель Госплана «держал» всю военную и послевоенную (до 1948 года) экономику страны, — возможно, важнейшее внутриполитическое событие послевоенных лет, определившее дальнейшую историю СССР скорее в негативном направлении.

Преемником Сталина в конце концов оказался не Вознесенский, а малообразованный и психически неуравновешенный Хрущев, сумевший, однако, поставить мир во время Карибского кризиса на грань ядерной катастрофы. Хрущев привел ссобой Брежнева, который стал его преемником, хотя по своим возможностям он никак не подходил на роль лидера советской империи (вполне посредственный обыватель-бонвиван, быстро уставший от державного бремени и уже в 70-е годы впавший в маразм). Характерная и неслучайная деталь: «хрущевец» Брежнев так и не дал провести экономическую реформу «ленинградцу» А. Косыгину, одному из немногих, уцелевших во время погромного «ленинградского дела».

Современный историк пишет о «ленинградском деле»: «Сегодня все эти события все еще не поддаются разумному объяснению. Остаются как бы немотивированными, алогичными»[8]. Ему по сути вторит другой автор: «О действительных мотивах “ленинградского дела”, то есть “дела Кузнецова и других”, можно сегодня только догадываться»[9]. Позволим и мы себе в этой связи некоторые догадки.

Из «двух кронпринцев при стареющем вожде» (Р. Пихоя) –– Г. Маленкова и Н. Вознесенского — Сталин выбрал не Вознесенского, талантливого, энергичного, не запачканного в репрессиях 30-х гг., настоящего патриота своей страны (насколько это было возможно в то время), а Маленкова, отличившегося во время Большого террора (в 1938 году Ежов даже просил Сталина назначить Маленкова своим заместителем[10]), занимавшегося в основном партийной, секретарской работой (с 22.03.1939 — начальник Управления кадров и секретарь ЦК), т. е. исполнением приказов Сталина и интригами против своих конкурентов в борьбе за власть. Немаловажно здесь и то, что именно Маленков (конечно, с ведома Сталина) был инициатором вызова в 1949 году из Украины в Москву Хрущева, что впоследствии сыграло существенную роль в политической истории СССР. Отметим здесь очень важную поведенческую особенность большевизма — ставку на худших, на посредственных. Важны не талант, профессионализм, образованность, патриотизм, а личная преданность и готовность ради вождя (начальника) на все — вплоть до преступления. Подобного рода отрицательный отбор стал традицией и привел к быстрому вырождению политической элиты в СССР.

Маленкову Сталин поручил «разобраться» с Вознесенским, и тот с тем же, что и в 30-е годы, рвением выполнил приказ вождя. Чтобы уничтожить Вознесенского и лениградскую группу, Сталин инициировал новое введение смертной казни, отмененной после войны (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 12 января 1950 года «О применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам и подрывникам-диверсантам»). Талантливейший Вознесенский, сделавший для Победы по крайней мере не меньше Сталина, был зачислен в этот позорный ряд «изменников Родины, шпионов и диверсантов» и 1 октября 1950 года казнен. Всего по «ленинградскому делу» подверглись репрессиям от 2-х до 10-ти тысяч человек.

Несмотря на то, что после этой драмы прошло уже более полувека, исчерпывающих ответов на вопросы «за что?» и «почему?» до сих пор нет, что говорит, между прочим, и о сотоянии нашей исторической науки, как, очевидно, и об открытости (или закрытости?) наших исторических архивов. Ближе других к тайне «ленинградского дела» подошел Серг. Куняев в замечательной работе «Post scriptum 1» (Наш современник. — 1995, № 10).

Серг. Куняев обратил внимание на особую роль военного и послевоенного Ленинграда, ставшего в это время неофициальной патриотической столицей России. Естественный во время войны патриотический подъем, обращение к национальным ценностям проявились в этом городе с особенной силой, с особым воодушевлением. В начале 1944 года Ленинград возвращает себе прежние исторические названия улиц, проспектов и площадей. Проспект 25 Октября снова становится Невским, проспект имени Володарского — Литейным, улица имени Слуцкого — Таврической и т. д. Исполнены патриотического воодушевления и тогдашние литературные журналы «Звезда» и «Ленинград».

Подробно и достаточно убедительно разбирает Серг. Куняев и историю погрома этих журналов в 1946 году в связи с печально известным преследованием М. Зощенко и А. Ахматовой. Наиболее интересно и неожиданно в этой истории то, что А. Жданова буквально заставили сыграть роль погромщика и гонителя. Новейшие материалы подтверждают эту версию: Жданов в своем докладе только озвучивал тезисы Сталина, главного заказчика, инициатора всей этой погромной акции[11].

Особые настроения были и у ленинградских коммунистов: «…шла активная подготовка по созданию Российской коммунистической партии со своим ЦК и центром в Ленинграде с последующим переводом из Москвы в Ленинград Совета министров РСФСР, председателем которого должен был стать Вознесенский. Пост первого секретаря ЦК КП РСФСР предназначался Кузнецову, а генерального секретаря — Жданову» (Куняев Серг. Указ. соч. –– С. 193). В этом, видимо, и заключался для интернационалиста Сталина главный криминал ленинградской группы, что стоило многим из них головы. А ведь если бы эти планы были тогда реализованы, то уже в 50-е годы в стране мог возникнуть организационный центр постепенного выздоровления России от большевизма, и последующего национального унижения под видом горбачевской и ельцинской «перестройки» вполне можно было бы избежать.

Серг. Куняев пишет о лениградском погроме так: «Сталин расправился с возродившимся русским национальным движением в то же самое время, что и с еврейским, что и с другими национальными движениями тех лет, и еще более жестоко (вот именно! –– Е. К.). Убедившись, что война вызвала подлинное возрождение национального самосознания, он сделал все возможное, чтобы загнать обратно джинна, которого сам же выпустил в свое время в борьбе с «интернационалистами». Будучи не в состоянии позволить накрениться государственному кораблю на один какой-то бок (значит, стремление Сталина вернуться после Победы к ортодоксальному большевизму 30-х гг. было верным курсом? –– Е. К.), Генералиссимус жесточайшим террором пытался скрепить ослабевшие государственные скрепы (чего, большевистского государства? –– Е. К.). В идеологической и культурной политике стала проводиться линия, которая только дискредитировала русскую национальную идею, что в конечном итоге сыграло свою роковую роль. Анекдоты о «России — родине слонов» долго еще насаждались в массовом сознании в то время, когда партийная верхушка уже полностью разложилась и с вожделением поглядывала в сторону западных границ…» (с. 197).

Здесь же Серг. Куняев в духе теории «общего потока» говорит о якобы «переориентации» Сталина в 30-е годы на «исторические русские ценности в политике и культуре» (с. 195), хотя весь материал его исследования доказывает прямо противоположное. Если бы Сталин действительно переориентировался тогда на эти ценности, а не играл (причем довольно искусно) роль «патриота», оставясь до мозга костей интернационалистом и марксистом — таким же, как, скажем, Троцкий, и, разумеется, так же мечтая о мировом коммунизме, вождь сделал бы ленинградскую группу своей опорой. Патриотическая линия военных лет была бы продолжена, Вознесенский стал бы его преемником, ленинрадские кадры заняли бы ключевые партийно-государственные посты, журналы «Звезда» и «Ленинград» стали бы рупором такой политики. Однако вышло все наоборот. Отказываться от мирового коммунизма ради какой-то России большевик Сталин вовсе не собирался.

Если попытаться реконструировать логику Сталина в период разгрома ленинградской группы, то можно выстроить приблизительно такую тираду: « Вроде бы коммунисты, а устроили Ленинграде, колыбели большевистской революции, Всероссийскую оптовую ярмарку. Что это –– поворот к традициям царской России? Выдвинули глубоко ошибочную, антиленинскую идею о создании российской компартии. А Вознесенский даже имел наглость возражать против дополнительного обложения колхозников налогами. А Кузнецов даже осмелился предлагать поставить органы МВД и госбезопасности под четкий контроль. В общем не поняли или не захотели понять ленинградские товарищи (а теперь уже не товарищи), что патриотизм для большевика –– всего лишь вынужденная тактика, в своем роде игра для дезинформации противника. А главная, основная большевистская стратегия — мировая революция. Поэтому колхозника надо обдирать как липку, чтобы выбить из него средства на новую революционную мировую войну, и никакого послабления в экономической сфере не будет. А компетентные органы всегда были и будут под контролем товарища Сталина и служить будут товарищу Сталину, а не стране и государству, поскольку товарищ Сталин и есть государство. Вот Маленков все это очень хорошо понимает, а Вознесенский и Кузнецов понять не захотели…»

Так или приблизительно так мог думать Сталин, обрекая на заклание лучшие партийные кадры страны. К тому же Берия, противостоявший тогда в связке с Маленковым ленинградцам как своим конкурентам в борьбе за власть, мог напомнить вождю эпизод первых дней войны, когда Вознесенский неосторожно предложил Молотову возглавить руководство страной вместо морально раздавленного Сталина[12]. Для Сталина власть была смыслом жизни, и, конечно, такой поступок Вознесенского был в глазах вождя более чем серьезным преступлением.

Предшествовало разгрому ленинградцев дело, казалось бы, далекое от политики –– спор о генетике и судьба главного сталинского агронома, академика ВАСХНИЛ Т. Лысенко (1948). Однако этот сюжет интересен в плане, так сказать, связи времен, связи 30-х годов, т. е. времени сталинской революции, и послевоенных сороковых, когда в стране началось некоторое отступление от тех порядков и норм, утвержденных Сталиным и его кликой к концу тридцатых. Отступления эти начались еще во время войны с немцами, так как Сталину, чтобы выжить во время войны и спасти себя и свой режим, пришлось поступиться некоторыми большевистскими принципами и на время притвориться патриотом, подчиняясь воле страны.

Но война закончилась, организованной и принципиальной, идейной оппозиции Сталину в России фактически не оказалось. Можно и нужно было начинать ревизию тех вынужденных отступлений и возвращаться к ортодоксальному большевизму тридцатых (новое наступление на крестьян, новые репрессивные кампании, усиление идеологической и информационной диктатуры, подготовка новой революционной войны против мирового капитализма).

Частью этого процесса была и борьба вокруг генетики 1948 года. Эта послевоенная борьба была как бы вторым актом драмы. Первый был разыгран еще в 30-е годы, когда Лысенко (главный его научный труд — «Переделка природы растений») «победил» Н. Вавилова и надолго «воцарился» в советской агрономической науке. Разумеется, эта победа была бы невозможна без поддержки Сталина, которому энергичный шарлатан Лысенко, одержимый «революционной» идеей «переделки природы», нравился гораздо больше настоящего ученого Н. Вавилова, умершего впоследствии от голода в саратовской тюрьме. В чем-то они были схожи — Сталин и Лысенко. Видимо, по идейным соображениям не нравилась вождю и генетика, которая строится на признании наследственных свойств клетки и таким образом ставит непреодолимый барьер утопическому стремлению «переделать природу» и все человечество. Ведь большевизм по своей сути и по своим методам не только утопичен, но и крайне волюнтаристичен, а генетика этот волюнтаризм существенно ограничивает, указывая на объективные закономерности природной и человеческой жизни, выраженные в законе наследственности.

Совсем не случайно то, что именно после войны, когда в стране происходило некоторое отрезвление (в том числе и в партийной среде) от утопического дурмана 20-30-х годов, Лысенко и его «научные» методы подверглись критике с самого высого верха. Критиком Лысенко выступил Юрий Жданов, сын сталинского соратника и даже некоторое время родственник Сталина (был женат на его дочери Светлане), заведущий отделом науки ЦК (весна 1948). Критика Ю. Жданова, серьезного ученого (впоследствии многолетний ректор Ростовскогого университета, член-корреспондент РАН) была основательной, и многим современникам показалось, что диктат главного сталинского агронома уходит в прошлое. Однако у Лысенко нашелся могущественный защитник –– сам Сталин, который атаку на Лысенко, вполне возможно, воспринял как попытку ревизии основ сталинской революции тридцатых, как покушение на ортодоксальный большевизм. Значит, эта защита Лысенко была не случайным капризом вождя, а следствием обдуманной и принципиальной сталинской политики второй половины 40-х — начала 50-х годов, направленной на возвращение России к ортодоксальной большевистской диктатуре под знаменем революционно-утопических целей (всемирный коммунизм, новая революционная война, переделка природы растений и т. п.).

Отметим еще один немаловажный штрих в этой истории. Вряд ли бы Ю. Жданов решился атаковать сталинского любимца без одобрения и поддержки своего отца, А. Жданова, куратора и покровителя ленинградской группы. Поражение сына в борьбе против Лысенко было в каком-то смысле и поражением отца. После смерти А. Жданова, обстоятельства которой до сих пор не совсем ясны, начинает раскручиваться погромное «ленинградское дело».

Грозный взор вождя обратился и на другие элитные группы советского общества. Пострадала активизировавшаяся во время войны еврейская элита СССР (подлое, бандитское убийство С. Михоэлса, разгром Еврейского антифашистского комитета, «борьба с космополитизмом»). Отметим, однако, здесь очень характерную деталь: после образования государства Израиль (1948) оказалось, что многие советские евреи, даже представлявшие элиту советского общества, далеки от осознания своей однозначной советской идентичности. Когда возникло государство Израиль, жена Ворошилова Голда (Екатерина Давыдовна) Горбман воскликнула: «Вот теперь и у нас тоже есть родина»[13]. А Россия и СССР что же уже — не родина?

За несанкционированные встречи с послом Израиля в СССР Голдой Меир и явно проявляемый восторг по поводу этого нового государства подозрительный Сталин наказал жену Молотова Полину Жемчужину. Вероятно, с этим обстоятельством как-то связано и возникшее в это время недоверие Сталина к самому Молотову, долгое время большевику № 2, его ближайшему соратнику и возможному преемнику. 4.03.1949 он был заменен на посту министра иностранных дел А. Вышинским, а в октябре 1952 года даже не вошел в состав руководящего бюро Президиума ЦК.

Видимо, в это время Сталин испытывает некоторое разочарование в еврействе как опоре революционно-большевистского движения. И действительно, создание Израиля вызвало огромное национальное воодушевление советских евреев. Именно национальное воодушевление, поскольку, например, во время многотысячной демонстрации 16 октября 1948 года советские евреи выражали свою поддержку Израиля не где-нибудь, а именно перед московской синагогой, что настоящего большевика-интернационалиста Сталина, конечно, не могло не раздражать.

Еще большее раздраженние Сталина могла вызывать политика самого Израиля, создание которого, кстати сказать, было маловероятным без политической и особенно военно-технической поддержки со стороны СССР[14]. Но, разумеется, поддерживая новое государство на Ближнем Востоке, Сталин в своих в своих расчетах видел Израиль скорее всего как революционный форпост, противостоящий «мировому империализму». Если это так (а другие мотивы предположить трудно), то расчет Сталина был иллюзорным. Ведь для этого революционно-большевистские настроения израильтян должны были вытеснить национально-сионистскую идеологию, основу Израиля. Вообще любой большевик, даже такой, как Сталин, которому не откажешь в своеобразной (правда, негативной) гениальности, не способен к настоящему историческому прогнозу, поскольку сознание большевика ослеплено утопическими шорами.

Некоторые действия Сталина, казалось бы, дают основания для обвинения его в антисемитизме. Кроме вышеперечисленных акций, это и антиеврейская чистка силовых органов. 22-23 февраля 1953 года по секретному приказу № 17 из МГБ по сокращению штатов были уволены все сотрудники еврейской национальности независимо от чина, возраста и заслуг. И все же довольно распространенное в современной исторической литературе утверждение о том, что в последние годы Сталина антисемитизм стал государственной политикой СССР[15], представляется неверным.

Сталин, как и всякий большевик, не был ни антисемитом, ни русофобом, а был вполне в духе марксистско-ленинской идеи — этнофобом, недоверчивым и враждебным ко всякому национальному своеобразию, если оно противоречило его революционной вере (создание нового человека, создание нового бесклассового и безнационального общества, победа мирового коммунизма и т. д.). Это, кстати, вообще родовая черта мирового большевизма. В маоистском Китае красные погромщики-хунвейбины во время «культурной революции» (1966-1968) преследовали, убивали и издевались над представителями китайской культурной элиты. А Тибет коммунистическая китайская власть подвергла настоящему кровавому погрому, пытаясь искоренить там традиционную культуру.

Убийство Михоэлса, казнь 13 членов Еврейского антифашистского комитета (всего по этому делу было вынесено 25 смертных приговоров, около ста человек были приговорены к лишению свободы на срок от 10 до 25 лет), арест нескольких врачей еврейской национальности по так называемому «делу врачей», потеря работы и преследование (в основном, морально-психологического характера) небольшой части советско-еврейской элиты во время кампании по борьбе с космополитизмом — все это, конечно, несопоставимо с тем погромом, которому подверглась российская элита (причем сверху донизу — от дворян до крестьян) в 20-30-40 годы. Причем в числе погромщиков-большевиков, видевших в представителях российской элиты от Н. Гумилева до Н. Клюева своих злейших «классовых» врагов, было немало лиц еврейского происхождения.

И никакую еврейскую кровь Сталин не обвинял, как хлестко пишут некоторые современные публицисты. Сталин был революционером-утопистом, титаническим злодеем и преступником, но расистом он не был. Не надо все же путать его с Гитлером и приписывать ему чужие преступления, ему хватит своих. Вождь преследовал только тех евреев, которым не доверял и которых считал явными или потенциальными врагами своего большевистского дела. Академик И. Минц, кстати, дважды лауреат Сталинской премии (1943, 1946) и Герой Социалистического Труда, пострадал (был уволен с работы) не за свое еврейское происхождение, а за то, что Сталин остался недоволен его статьей «Ленин и развитие советской исторической науки» (1949), в которой академик проигнорировал «Краткий курс истории ВКП(б)»[16]. Те же евреи, которые оставались в глазах Сталина настоящими большевиками (или настоящими советскими людьми), нисколько не пострадали, сохранив свои высокие посты и свое влияние во всех сферах тогдашней советской жизни.

Такими «настоящими» большевиками (советскими людьми) оставались для Сталина и Л. Каганович, проявивший во время войны во на посту руководителя железнодорожного ведомства свою некомпетентность и непрофессионализм[17], и Л. Мехлис, повинный в Крымской катастрофе 1942 года, и Я. Рапопорт, один из творцов ГУЛАГа, и Р. Землячка (Залкинд), запятнавшая себя кровью пленных врангелевских офицеров, и И. Эренбург, получивший в 1952 году Международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами», дважды лауреат Сталинской премии (1942, 1946), и Э. Казакевич, начинавший свою литературную карьеру с писания стихов на идише, а затем ставший дважды лауреатом Сталинской премии (1948, 1950), и С. Маршак, четырежды лауреат Сталинской премии (1942, 1946, 1949, 1951), и М. Ромм, пятикратный лауреат Сталинской премии (1941, 1946, 1948, 1949, 1951), и Ф. Эрмлер, четырежды лауреат Сталинской премии (1941, 1946 дважды, 1951), и Р. Кармен, трижды лауреат Сталинской премии (1942, 1947, 1952), и И. Дунаевский, дважды лауреат Сталинской премии (1941, 1951), и Л. Утесов, «Теа-джаз» которого стал в 1947 году Государственным эстрадным оркестром СССР –– и множество других евреев, либо непосредственно представлявших советскую власть, либо ей служивших и ею обласканных. Называть такие отношения «государственным антисемитизмом» по крайней мере странно.

И все же, как пишет авторитетный исследователь русско-еврейских отношений: «…После окончания войны стало понемногу обнаруживаться, что мировое еврейство и коммунистическая власть в СССР — это не одно и то же и в чем-то их интересы могут расходиться»[18]. И действительно, революционно-утопические идеи, сделавшие многих российских евреев большевиками, стали постепенно терять свое обаяние, особенно после образования национального еврейского государства Израиль (1948). Видимо, это обстоятельство и было главной причиной некоторого охлаждения Сталина к еврейству в качестве мировой революционной силы, хотя такое охлаждение было все-таки очень далеко от настоящего антисемитизма.

Среди советских евреев появляется, а затем, несмотря на запреты, и усиливается стремление вернуться на свою историческую родину. А в хрущевские времена, когда давление тоталитарного большевистского пресса было несколько ослаблено и началась робкая, непоследовательная десталинизация, в СССР появляется либерально-западническое диссидентство, в котором евреи были представлены весьма значительно. «Роман» российского еврейства с большевизмом, можно сказать, заканчивался. Однако, как заметил И. Шафаревич в своей работе «Русофобия», новоиспеченные диссиденты-западники тоталитарное советское государство, созданное большевиками-интернационалистами (в том числе и еврейского происхождения), стали почему-то отождествлять с Россией, с национальным российским менталитетом, с российской историей и т. п.

Этот послевоенный процесс охлаждения коммунистического режима к еврейству И. Шафаревич называет «расставанием», но это «расставание» оказалось довольно странным. Процент евреев в высших эшелонах советской власти неуклонно понижался, но тем не менее советский режим по своей природе и по своей идеологии оставался прежним –– интернационалистским, марксистским, этнофобским и в некотором смысле все-таки русофобским, поскольку большевики, следуя заветам Ленина, объявившего русских угнетающей нацией[19], за счет России искусственно подпитывали национальные окраины, чтобы те любили советскую власть. За счет значительного завышения цены на сельхозпродукцию, произведенную в Средней Азии или в Закавказье, доходы колхозников Узбекистана в 50-е годы были в 9 (!) раз выше, чем в РСФСР[20].

Вполне закономерно, что этому режиму было совершенно чуждо и даже враждебно постепенно пробуждающееся национально-российское самосознание, особенно ярко проявившее себя в 60-е и в начале 70-х годов в русской литературе и публицистике. Статью «Против антиисторизма» (1972) с целью растоптать эти первые ростки национальной идеи, только проклевывающейся сквозь вечную мерзлоту ортодоксальной марксистско-большевистской догмы, написал руководитель тогдашнего Агитпропа А. Яковлев, по происхождению, кстати, вовсе не еврей, а коренной ярославский крестьянин.

Главной бедой России в 20-м веке оказалось то, что страна фактически потеряла свою национальную государственность. Большевистское государство было утопическим по своим целям и по своей идеологии, тоталитарным по своему социально-государственному устройству (абсолютное подчинение человека государству) и террористическим по отношению к тем, кого оно считало своими врагами («эксплуататорские классы», т. е. элитные слои населения, как в России, так и во всем мире). Однако после войны с Гитлером в утопическом большевизме разочаровались не только евреи. Хрущевское развенчание Сталина, который был тогда одним из символов мирового большевизма, означало глубокий кризис всей идейно-политической системы, созданной большевиками после Октября, как бы не пытался Хрущев смягчить, а Брежнев нейтрализовать и даже преодолеть последствия этой акции.

Идейно большевизм проиграл, и это было понятно всем, даже партийным функционерам, лениво, по привычке открывающим рот при пении «Интернационала» на партийных съездах. А поскольку большевистский режим был идеократическим, т. е. основанным не только на терроре и дезинформации, но и на определенной (марксистско-ленинской) идеологии, то идейное поражение означало и его (раньше или позже) государственный крах. В духовном брожении 60-х годов стали возникать идейно-политические альтернативы выхода из большевистского тупика.

Выходных путей из этого тупика намечалось в основном два: национальный и либерально-западнический. В номенклатурных кругах, определявших тогда политику страны, были сторонники как одного, так и другого направления. От этого выбора зависело будущее СССР и России в конце 20 века. И этот выбор был сделан. Для поздних и наиболее влиятельных потомков первых большевиков гораздо ближе и понятнее оказалось либеральное западничество. Ю. Андропов как шеф КГБ гораздо непримиримее был настроен именно к диссидентам-«русистам» (как он их называл), нежели к диссидентам-западникам. Став генсеком ЦК КПСС, Андропов в качестве преемника стал выдвигать, видимо, близкого ему по духу М. Горбачева, ближайшим сотрудником которого стал вышеупомянутый А. Яковлев, «архитектор перестройки», покончившей с СССР и подготовившей базу для новых разрушительных либерально-западнических экспериментов в России.

Но выбор этот был сделан собственно уже Сталиным после уничтожения Вознесенского и ленинградской группы, наиболее талантливой и патриотически настроенной части партийной элиты. И если в горбачевском политбюро не было ни одного еврея, то уже в окружении Б. Ельцина они были представлены весьма значительно. Так что «расставание» советского режима с еврейством оказалось не очень долгим. Как пошутил в Думе влиятельнейший олигарх, теневой менеджер Кремля Б. Березовский: «Англичанин уходит не прощаясь, а еврей прощается, но не уходит».

Но вернемся к нашей теме — послевоенной внутренней политике Сталина, хотя эта политика, как видим, во многом определила нашу нынешнюю современность.

После войны Сталин начал новое наступление на крестьян. Во время войны для удовлетворения потребностей страны в продовольствии пришлось несколько отступить от ортодоксально-большевистских догм. Денежный оборот колхозного рынка вырос в семь раз[21]. «Чтобы страна не голодала, режим закрывал глаза на значительное увеличение крестьянских приусадебных участков за счет колхозных полей. Даже на коллективно обрабатываемых землях многие колхозы вводили систему “звеньев”, когда отдельные семьи брали на себя ответственность за производство продовольствия — как для государства, так и для частной продажи на сторону. Это, разумеется, означало расширение рынка, однако режим опять благоразумно притворился слепым»[22].

Страна получила больше продуктов, но и крестьяне за свой труд получили больше денег. А ведь до этого сталинская власть практиковала совсем другие отношения. В 1937 году на трудодень выдавали 4 кг. зерна, в другие годы — 2 кг., оплата деньгами — не более одного рубля за трудодень. В 30% колхозов за трудодень выдавали 40 коп., а в 25% колхозов крестьяне вообще не получали денег за свой труд[23]. Денежный годовой заработок колхозной семьи составлял от 108 руб. в 1932 году до 376 руб. в 1937. Средний годовой заработок городского рабочего –– свыше 3000 руб. [24]. С 1932 года после введения паспортов из деревни нельзя было уйти без согласия колхозного начальства. Ниже колхозника в советском обществе находился только заключенный в лагере.

В целом такие отношения можно назвать военно-колониальной эксплуатацией советским городом колхозной (в основном –– российской) деревни. По сути колхозный крестьянин под страхом репрессий[25] выполнял на земле трудовую повинность в пользу государства, работая за счет искусственного занижения цены на свою продукцию фактически по рабской ставке –– за скудное пропитание. Западнические петровские реформы, для оплаты которых потребовалась подушная подать, привели к крепостному закабалению российского крестьянства. Западнический марксизм, ставший вероучением большевизма, породил не менее отвратительное явление — советский колхоз.

Искусственные ножницы цен на сельхозпродукцию и промышленные товары, понятно, пренебрегая нормальными рыночными отношениями в пользу последних, большевики практиковали еще в нэповские времена, в середине 20-х годов. В октябре 1923 года разница между ценами на промышленные товары и сельскохозяйственную продукцию была уже в три (!) раза больше, чем в 1913 году[26]. По сути эта была замена насилия времен военного коммунизма, когда продотряды вооруженной рукой выгребали хлеб у крестьян, на обман во время НЭПа, когда власть, желая иметь дешевый хлеб, искусственно завышала цены на промышленные товары. Сталин называл это «нечто вроде дани», а другой большевик Е. Преображенский — «неэквивалентным обменом».

Крестьянину, как и всякому нормальному человеку, не нравилось, что его обманывают. И поэтому кризис продовольственного снабжения, а вместе с ним и кризис отношений большевистского государства с крестьянством в конце 20-х годов был неизбежен. Но «проблему создали не кулаки, а партия» [27] — большевиков, разумеется. Если бы большевики представляли национальное ответственное правительство, то, чтобы преодолеть этот кризис, они наладили бы производство товаров, необходимых не только для деревни, но и для всей страны (сельхозинтвентарь, ткани, одежда, обувь и т. д.), что вызвало бы подъем прежде всего легкой промышленности, улучшило бы жизнь людей, уставших от предыдущих войн, голода и разрухи, и, наконец, установило бы эту пресловутую «смычку» между городом и деревней. На этой агропромышленной базе можно было решать и другие государственные задачи: поднимать и совершенствовать тяжелую и военную промышленность[28].

Внешнеполитическая ситуация вполне соответствовала эти планам. Никакой серьезной внешней угрозы в 20-годы для СССР не было! Англия и Франция, уставшие от Первой мировой войны, озабоченные серьезными внутренними проблемами, не собирались воевать с СССР (французы не то что с СССР –– даже с Гитлером не захотели воевать за собственную независимость). Это большевики спровоцировали англичан на разрыв отношений в 1927 году, слишком активно поддерживая бастующих английских шахтеров и подталкивая их на радикальные антиправительственные действия, что англичане вполне справедливо расценили как вмешательство в свои внутренние дела[29]. В Германии не было власти Гитлера, а без сталинской «мобилизации» он вообще вряд ли бы появился в качестве правителя Германии. Япония в 1925 году вернула СССР северный Сахалин, что означало отказ Японии от активных экспансионистских планов на Севере. Для японцев гораздо привлекательнее был не холодный российский Север, который они все равно не смогли бы освоить, а теплый Юг (юго-восточная Азия, тихоокеанские архипелаги), что вполне подтвердилось в ходе Второй мировой войны.

Настоящей бедой России было то, что у власти оказалась международная секта революционеров-утопистов, грезящих о мировом коммунизме. Поэтому кризис отношений между государством и крестьянством был разрешен совсем иначе. От гражданского мира, демагогически провозглашенного Лениным во время НЭПа, большевики, значительно укрепившие свое государство и его карательные органы, снова обратились к практике гражданской войны, объявив крестьянскую элиту злейшими классовыми врагами — «кулаками». Крестьянство, политически неорганизованное, дезориентированное и расколотое революцией, отчасти даже отравленное большевистским утопическим ядом (особенно его низший, люмпенский слой), –– серьезного сопротивления оказать не смогло. Опричнина снова оказалась сильнее земщины. А «гуманный» и «цивилизованный» Запад, завороженный увлекательным экспериментом по созданию в СССР нового общества, большевистский погром российской деревни и организованный властью ужасающий голодомор, от которого погибли миллионы людей, предпочел просто не заметить.

Отметим, однако, что этому, развязанному Сталиным и его кликой, новому витку большевистской революции пыталась противостоять небольшая, но, безусловно, более ответственная и здравомыслящая часть партийной элиты, объявленная «правым уклоном» (Н. Бухарин, А. Рыков, М. Томский). Возможно, у этих, русских по происхождению большевиков, где-то в глубине души проснулось естественное национально-патриотическое чувство жалости и сострадания к своей стране и ее гражданам, которых Сталин и его группа в своем утопическом безумии обрекали на новые бедствия. Если бы «правые» тогда победили, история СССР и мира в 20 веке сложилась бы существенно иначе, гораздо более позитивно. Наверняка удалось бы избежать кровопролитнейшей войны с Германией и сохранить генофонд России[30], возможно, уже непоправимо подорванный этой войной. Ведь коллективизация нужна была Сталину, чтобы выбить средства из крестьян для форсированного создания военной промышленности (хлеб был тогда главным валютным товаром, «валютой валют»[31]), то есть для подготовки новой революционно-всемирной войны. Запад вынужден был отвечать на эти приготовления Гитлером. После чего столкновение «красной» и «коричневой» революций было уже неизбежно. Больше всего от этого пострадала Россия.

Однако после Победы Сталин как настоящий большевик никакого особенного чувства вины перед Россией за развязанную им кровопролитнейшую и разрушительнейшую войну, по-видимому, не испытывал. Вождь думал о светлом будущем мирового коммунизма, а страдания и бедствия России были необходимым и вполне оправданным вкладом в этой борьбе за «великую» цель.

После войны никакой организованной оппозиции Сталину в cтране не оказалось, а разрозненные протесты (см. выше) он легко и решительно подавлял. Чтобы победить большевизм, нужно было прежде всего его понять. А, учитывая удивительную способность большевиков к мимикрии, к маскировке своих подлинных намерений, сделать это оказалось совсем не просто даже для рафинированных российских интеллектуалов («сменовеховцы», «евразийцы»), склонных заблуждаться на этот счет (за эти заблуждения некоторые из них платили жизнью). Голоса же настоящих российских патриотов, убежденных противников и глубоких аналитиков большевизма (И. Солоневич, И. Ильин) в атмосфере утопических иллюзий, вообще свойственных 20 веку, оказались почти неуслышанными. К тому же антибольшевистским идеям очень трудно было проникнуть за «железный занавес», да и почва для таких идей в тогдашней России была еще не очень подходящей.

В результате триумф России Сталин постарался превратить в свой большевистский триумф. Можно и нужно было возвращаться к ортодоксальному большевизму конца 30 гг. и начинать подготовку к новой войне с мировым капитализмом. А. Авторханов, кажется, первым отметил в своей книге «Загадка смерти Сталина» то, что главной причиной послевоенного отчуждения вождя от своего ближайшего окружения, оказавшегося для него роковым, был именно этот пункт. Сталин упорно стремился к конфронтации с Западом, продолжая стратегический большевистский курс на мировую революцию, не учитывая при этом возможные катастрофические последствия всемирного характера, связанные с наличием термоядерного оружия.

«Истинная цель советской послевоенной политики состояла в распространении влияния советской системы, советского общественного строя на весь мир», — с полным основанием утверждает современный историк[32]. Если бы в основе «советской системы», сложившеся после сталинской революции в конце 30-х годов, были позитивные поведенческие стереотипы, такую политику вполне можно было оправдать, как продолжение, скажем, имперской политики России. Но ведь в основе «советской» (т. е. сталинской) системы — ГУЛАГ и колхоз под контролем всемогущей тайной политической полиции и под знаменем деструктивно-утопического марксизма. Считать такую систему позитивной никаких оснований нет. Мы видели, как эта система (во всяком случае — ее видимая часть) рухнула в 1991 году даже без всякого внешнего толчка, поскольку идейно и политически давно изжила себя и стала смешной и нелепой даже для ее формальных (номенклатурных) представителей.

Но для Сталина эта система, созданная во многом его усилиями, была вполне прогрессивной и благотворной не только для России, но для всего мира. Он не мог не верить в это, потому что это было оправданием и смыслом всей его революционной деятельности, то есть смыслом всей его жизни. Значит, никакой передышки и никаких, более позитивных путей для России во время сталинского правления не предвиделось.

Начинается новое наступление на крестьян — мало было колхозного грабежа и голодомора 30-х годов! В июне 1948 года появляется Указ Президиума Верховного Совета СССР «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный образ жизни». Инициатор этого решения — верный сталинский ученик, тогда первый секретарь компартии Украины Н. Хрущев (не эта ли инициатива стала причиной перевода Хрущева в следующем году в Москву на пост секретаря московского горкома?, что впоследствии оказалось хорошим трамплином для прыжка на самый кремлевский верх). По форме эта мера была направлена как будто на наведение порядка и дисциплины в деревне, но по сути этот указ продолжал политику репрессивного раскулачивания, был дубинкой начальства против неугодных и недовольных колхозным строем, превратившим крестьян в бесправных и нищих государственных батраков. За пять лет (1948-1953) было выселено более 33 тыс. колхозников и более 13 тыс. членов их семей[33].

Усиливается налоговый гнет на крестьян. В 1949 году налог составлял 419 руб., в 50-м — 431 руб., в 51-м — 471 руб., в 52-м — 528 руб. И это притом, что денежный доход колхозника в 1950 году составлял всего 1133 руб.[34], то есть налог отнимал почти половину его дохода. При этом в 1950 году до половины всех колхозников страны получали не более одного кг. зерна за трудодень [35].

Не обошлось в это время и без голода, обязательного спутника большевистской политики. С 1946 по 1948 гг. включительно от голода и вызванных им болезней по некоторым подсчетам погибло около 2 млн. человек[36]. Причем этот «голод в России 46/47 года был рукотворным, вызванным политикой правительства, свалившего проблемы послевоенного кризиса на плечи обнищавшего народа. Цель состояла в том, чтобы устрашить голодом народ, ждавший перемен к лучшему, и таким образом уйти от решения проблем острого дефицита продовольствия в стране, списав все потери на засуху»[37].

Послевоенного голода большевики старались даже не замечать, отправляя миллионы тонн зерна в Восточную Европу и даже в капиталистическую Францию (ей было поставлено 0,5 млн. тонн), чтобы повысить престиж французской компартии на выборах[38]. Большевистское презрение и пренебрежение к насущным нуждам России оставалось прежним. Разумется, не мог Сталин оставить у крестьян и вообще у «частников» деньги, заработанные во время войны. И поэтому эти деньги в 1947 году были отняты посредством денежной реформы, которую некоторые современные историки справедливо называют «конфискационной».

В экономическом плане колхоз был совершенно неэффективной формой хозяйствования, поскольку большую часть продуктов крестьяне производили не в колхозах, работая там принудительно, из-под палки, а в в своих приусадебных хозяйствах, которые давали 51% всего валового производства сельхохпродукции и 62% продукции животноводства. В тульской области в 1950 году в приусадебных хозяйствах было произведено 75% мяса, 80% молока, 85% яиц[39]. Но отказаться от колхозов Сталин не мог, поскольку тогда ему пришлось бы отказаться от большевизма, что, понятно, было невозможно. Колхоз противоречил здравому смыслу, но поскольку большевизм был утопией, такое противоречие было закономерным.

До сих пор остаются не до конца ясными обстоятельства смерти Сталина. Версию об убийстве вождя в результате заговора его ближайшего окружения впервые высказал в своей книге «Загадка смерти Сталина» А. Авторханов. Правда, в качестве аргументов своего сенсационного утверждения историк смог предложить только систему косвенных доказательств. Однако, эта версия хотя бы опять же косвенно, но подтверждается и в работах современных историков[40]. Такой конец вождя представляется вполне вероятным, поскольку логика сталинской политики 45-53 гг. подтверждает версию его устранения.

В самом деле, волевой вектор сталинских действий этого времени –– постепенная, но неуклонная ревизия всех, произошедших во время войны, отступлений от ортодоксального большевизма. Как революционер-утопист Сталин был ортодоксальнее и упрямее всех своих соратников вместе взятых. После Победы прежнее сталинское окружение, видимо, перестает устраивать вождя. С Вознесенским и «ленинградцами» он расправился за черезмерный небольшевистский патриотизм. Смерть А. Жданова (1948), куратора и покровителя лениградской группы, возможно, не была естественной. Теряет свое влияние Молотов, еще недавно большевик № 2 и возможный преемник Сталина. Молотов смещен с поста министра иностранных дел (1949), ему Сталин наносит еще и личное оскорбление, отправляет за решетку его жену П. Жемчужину (впрочем, Молотов, кажется, не принял это за личное оскорбление, оставаясь до конца свое долгой жизни убежденнейшим сталинистом).

На пленуме в октябре 1952 года Сталин обрушивается с публичной критикой на Молотова и Микояна. Не были особенно прочными и позиции Берии, особенно после завершения проекта по созданию атомной бомбы (1949). Еще в 1946 году Сталин создал противовес Берии в лице Абакумова и МГБ. А после того как «мавр» сделал свое дело (атомную бомбу), его можно и даже нужно было удалять (слишком усилился, слишком много знает о преступлениях Хозяина; возможно, Сталин улавливал также идущий от Берии либерально-западнический душок, такой же отвратительный для вождя и настоящего большевика, как и «руссский дух» Вознесенского и ленинградцев). В 1951 году начинает раскручиваться «мингрельское дело» с перспективой обвинения в адрес самого большого «мингрела», т. е. Берии. Видимо, и «дело врачей» раскручивается с последующим прицелом на Берию.

Очевидно, что ближайшее будущее всех этих прежних кремлевских небожителей могло оказаться весьма зловещим. За ленинградцами могли последовать и другие. Вероятно, в глазах вождя некоторые его соратники утратили большевистский пыл и не готовы были к новым революционным битвам[41]. Назревала очередная ротация кадров, которая в сталинском стиле обычно сопровождалась обильными кровопусканиями. Не исключено, что Сталин смог бы реализовать свой план новой кадровой зачистки. Но у старого волка, видимо, ослабла хватка, притупилось чутье, и подросшие, окрепшие волчата загрызли своего ослабевшего отца. «Умри ты сегодня, а я завтра», — это лагерное правило распространялось по стране с самого кремлевского верха. Роковой для Сталина оказалась смена его ближайшей челяди — секретаря Поскребышева и начальника личной охраны Власика (январь 1953). Видимо, Берия сумел убедить своего патрона в неблагонадежности этих, лично преданных вождю лиц. После чего устранение Генералиссимуса стало делом хорошо развитой за время его правления человекоубийственной техники (скорее всего – отравление[42]). В современной прессе появляются сообщения (воспоминания обслуги на сталинской даче) о том, что уже 1 марта Сталин был мертв, а последующая его якобы «агония» — не более чем инсценировка[43].

После смерти Сталина формальным лидером страны (председатель Совета министров) стал Г. Маленков. Но было понятно: все его «соратники» (и подельники в заговоре по ликвидации Сталина) будут готовиться к борьбе за власть, поскольку Маленков не обладал абсолютным авторитетом и был всего лишь первым среди равных. Главным претендентом на роль нового вождя был Берия, вероятно, и главный организатор устранения Сталина, располагавший наибольшими возможностями для совершения маленького кремлевского переворота. Есть несколько версий заговора Берии. Наиболее правдоподобной мне представляется версия помощника Маленкова Д. Суханова, изложенная в книге В. Карпова «Расстрелянные маршалы» (М., 2000. — С. 259-261).

Самое неожиданное в этой версии то, что первоначально на стороне Берии в заговоре по захвату власти были Хрущев и Булганин. То, что уже в апреле 1953 года Хрущев перешел в лагерь Берии, утверждает Ю. Жуков в своей книге «Тайны Кремля. Сталин, Молотов, Берия, Маленков» (М., 2000. –– С. 635), подтверждая таким образом версию Суханова. Но после решительной беседы Маленкова с Хрущевым и Булганиным конфигурация заговорщиков как будто изменилась: Хрущев и Булганин вместе с Маленковым как будто объединились против Берии. Однако во время ареста последнего 26 июня 1953 года на заседании Президиума ЦК решающую роль сыграли не они, а авторитет и сила (в прямом и перенесном смысле) Г. Жукова.

За предложение Маленкова арестовать Берию высказались только Первухин и Сабуров, новые люди в высшей партийной иерархии, возвышенные Сталиным (в 1952 году стали членами Президиума ЦК), которые, возможно, догадывались о подлинной роли Берии в устранении Сталина. Против –– Молотов, Ворошилов, Каганович (не исключено, что они, как и Хрущев и Булганин, были посвящены в планы Берии и хотя бы пассивно его поддерживали). Воздержались — Хрущев, Булганин, Микоян. Видимо, несмотря на соглашение с Маленковым, который боролся с Берией за свою личную власть и даже, возможно, жизнь, Хрущев и Булганин не стремились ради Маленкова ввязываться в рискованную борьбу с Берией, предпочитая выжидать, чем все закончиться (по версии Суханова, 26 июня Берия должен был совершить переворот).

Все изменило появление Г. Жукова с несколькими офицерами. В присутствии маршала при повторном предложении проголосовать за арест Берии все высказались «за». Берия был арестован. Причем Жуков предложил Маленкову арестовать и тех членов Президиума ЦК, которые были в сговоре с Берией, т. е. подразумевались, видимо, те, кто проголосовал против ареста или воздержался — Молотов, Ворошилов, Каганович, Хрущев, Булганин, Микоян — весь постсталинский ареопаг. Это был решительный момент, который мог существенно изменить политическую историю Советского Союза на ближайшее будущее. Однако Маленков не принял этого предложения, возможно, испугавшись слишком большого усиления Жукова. Совершено верна догадка Суханова о том, что после этого эпизода Жуков обрел врага в лице Хрущева, увидевшего не только военные, но и политические возможности маршала. В этой связи версия о том, что Хрущев, объединившись с Маленковым, Молотовым и Жуковым, «осуществил арест Берии»[44], не соответствует действительности.

Жуков вполне мог бы стать главным действующим лицом тогдашнй советской истории. Мог, но не стал. Еще один шанс у Жукова был в 1956 году, когда опять же благодаря его воле и решительности хрущевская группа устранила групировку Маленкова. В этот момент по авторитету и популярности Жуков превосходил всех тогдашних политических деятелей СССР. Это могло бы стать хорошей стартовой площадкой для рывка на кремлевский Олимп. После чего национальный военный режим мог начать десталинизацию и дебольшевизацию России. Но простодушный маршал крестьянского происхождения скорее всего не обладал такими амбициями, не осознавал таких возможностей и, конечно, (и это главное!) –– не ставил себе таких политических целей. Сталин хорошо знал, кому доверять высшую военную власть в стране. Хрущев, прошедший сталинскую выучку аппаратной борьбы, легко переиграл Жукова, отправив его в 1957 году в политическое небытие. Россия не получила своего генерала-президента, Эйзенхауэра или де Голля. История большевизма в России продолжалась.

Оценка деятельности Н. Хрущева сложна, как сложна и эпоха, в которой он действовал. Безусловным плюсом его политики стало ослабление тисков сталинской репрессивной машины. ГУЛАГ как система массовой «тюремной промышленности» перестал существовать. Многие тысячи ни в чем не повинных людей вернулись домой из-за колючей проволоки. Начался процесс разоблачения сталинских преступлений (борьба с так называемым «культом личности»). Однако не надо забывать о том, что со Сталиным боролся его ученик и воспитанник, остававшийся правоверным большевиком. Базовые основания большевизма (утопическое марксистское доктринерство, воинствующий атеизм, интернационализм, администрирование и огосударствление в экономике, запрет частной собственности, колхоз, политическая, идеологическая и информационная диктатура) не только не были поколеблены, но и по некоторым позициям даже укрепились. Хрущев даже превзошел Сталина послевоенного периода в воинствующем атеизме и борьбе с церковью.

Проявились в деятельности Хрущева и типичные для большевизма утопические устремления. Главной целью советского государства и советского общества новый лидер объявил, как известно, построение коммунизма в СССР уже к началу 80-х годов. Причем эту идейную установку выдвинул еще Сталин сразу же после войны[45]. Правда, более осторожный (в этом вопросе) Сталин, в отличие от Хрущева, не указывал конкретные сроки наступления «светлого будущего».

Особенно пострадало от действий Хрущева сельское хозяйство, в котором он, видимо, как бывший крестьянин, воображал себя большим специалистом. Но поскольку крестьянином Хрущев перестал быть еще в молодости, а свою головокружительную карьеру он сделал на поприще партийной работы, исполняя приказы Сталина и интригуя в борьбе за власть против своих конкурентов, то и результаты его новаций в этой сфере оказались в целом негативными. Не будем здесь касаться его ошибок и просчетов, вызванных элементарным непрофессионализмом (некоторые из них стали источником для анекдотов, о повсеместном насаждении кукурузы, например). Отметим только очень характерную новацию именно для большевизма –– создание так называемых «агрогородов».

Идею «агрогородов» (т. е. укрупнение колхозов и создание нового искусственного стереотипа поведения, когда крестьянин превращается в сельскохозяйственного рабочего в новой полугородской, полудеревенской среде обитания) Хрущев выдвинул еще в 1951 году, напечатав об этом статью в «Правде». Но эта идея эта почему-то не понравилась Сталину (Хрущев и здесь переборщил, оказался еще большим большевиком, чем сам Сталин) и была осуждена в закрытом письме ЦК ВКП(б) от 2 апреля 1951 года[46]. Хрущеву пришлось писать покаянное письмо Сталину. Но когда Хрущев стал новым советским лидером, эта идея была реанимирована и воплощалась в жизнь с усердием, достойным лучшего применения, что, безусловно, нанесло большой вред нашей стране.

Из двух разных стереотипов поведения и приспособления «агрогород» формировал один — советского сельскохозяйственного рабочего, уже не крестьянина, укорененного в тысячелетней традиции обращения с землей, но еще не горожанина. Это одно из самых негативных последствий большевистской политики в России — искусственное упрощение жизни. Замечательный поэт А. Передреев нашел точную художественную формулу, отражающую этот процесс: «И города из нас не получилось, И навсегда утрачено село».

Идею «агрогородов» Хрущев как настоящий большевик усилил атакой на «частнособственнические интересы» граждан СССР. На декабрьском пленуме ЦК 1958 года Хрущев поставил вопрос о резком сокращении индивидуального скота у работников совхозов, ведь они должны строить коммунизм, а не тратить силы на личном подворье, чтобы обеспечить реальный (а не виртуальный, в коммунистическом далеке) достаток себе и своим семьям. В июне 1959 года также на пленуме ЦК был решен вопрос о запрете держать скот жителям городов и рабочих поселков, что, разумеется, привело к резкому сокращению поголовья скота и, понятно, к резкому сокращению потребления мяса.

Для граждан России, страны в общем довольно холодной, где для нормальной жизни и работы необходимо калорийное питание, это решение стало новым, мягко говоря, неприятным испытанием, вызванным не какими-то объективными причинами (отсутствие кормов в результате неурожая, падеж скота, стихийное бедствие и т. п.), а безумным, зато идейно обоснованным, большевистским рвением товарища Хрущева. К коммунизму советским людям приходилось идти, перешагивая через недоедание.

Эти и другие хрущевские новации не могли не закончиться крахом, и уже к началу 60-х годов (1962) СССР вернулся к карточной системе снабжения продовольствием. Правда, Хрущеву, в отличие от Сталина, хватило совести не допустить массового голода, причиной которого (если бы он возник) был бы он сам, его безответственная политика. В 1963 году пришлось закупать за рубежом 9, 4 млн. тонн зерна, потратив на это 372, 2 т. золота — около трети золотого запаса страны[47]. Во многом это была цена хрущевской и, добавим, большевистской политики, названой впоследствии (не очень удачно) «волюнтаризмом». Ведь к «волюнтаристам, если быть последовательным, нужно отнести и других большевистских вождей — Ленина, Сталина, Троцкого, поскольку главной их целью было стремление воплотить принципиально невоплотимую утопическую идею, используя для этого силовые, административные методы принуждения и подавления.

И осуждение сталинских преступлений при Хрущеве было достаточно поверхностным, избирательным. Осуждались в основном репрессии против самой партии. Гораздо более масштабные и опасные для России преступления Сталина против «земщины» (коллективизация, ограбление и частичное уничтожение российского крестьянства, голодомор начала 30-х годов, от которого погибли несколько миллионов человек, безумная, авантюрная внешняя политика Сталина, направленная на разжигание новой всемирной революционной войны, что в конце концов привело к ужасающей по своим потерям и разрушениям войне с Германией) Хрущев и не думал разоблачать, поскольку был таким же, как и Сталин, большевиком. К тому же Хрущев, как и многие другие его соратники в сталинском окружении, сам был вовлечен в кровавую поруку репрессий, «его подпись стоит под смертными приговорами тысячам людей»[48], что, понятно, не могло не ограничивать его антисталинский энтузиазм.

Вот один, но очень характерный пример реабилитации того времени. В 1961 году был реабилитирован Ф. И. Голощекин (настоящее имя и фамилия — Шая Ицович-Исакович) — один из организаторов убийства царской семьи. В дальнейшем, будучи секретарем Казахского крайкома ВКП(б), Голощекин отличился тем, что руководил коллективизацией и раскулачиванием в Казахстане, от чего погибло не менее трети (!) всех казахов, а те, у кого оставались силы (183 тыс. семей[49], т. е. около миллиона человек), в ужасе бежали в Китай, спасаясь от голодной смерти. В 1939 году Голощекин был арестован, а в 1941 –– расстрелян. Но наказан Голощекин был скорее всего не за эти чудовищные преступления, а в результате каких-то своих внутрипартийных (внутриопричных) разборок. Факт его реабилитации был и фактом оправдания этих преступлений, которые для хрущевского руководства, видимо, оставались нормой большевизма.

И обратная закономерность. Реабилитация русского дворянина и патриота, командующего Балтийским флотом А. М. Щастного, который принял революцию прежде всего ради охраны российских интересов и за это по инициативе Троцкого был в 1918 году осужден как «изменник» и расстрелян, состоялась значительно позже, только в 1995 году, уже совсем в другие времена.

Продолжались при Хрущеве и весьма характерные для большевизма — нелепые, но по-своему закономерные, зловещие и разрушительные оргии административного иллюзионизма, масштабного очковтирательства, когда, не считаясь с реальностью, выдавали, как мнимый успех, желаемое за действительное. Ярчайший пример –– так называемая «рязанская катастрофа». В 1957 году Хрущев предложил за три года утроить (!) производства мяса в стране. Однако, несмотря на призывы вождя, прирост составил всего лишь 8%. После чего в обкомы пошли грозные директивы о принятии «решительных мер», и меры были приняты. Первый секретарь Рязанского обкома А. Ларионов пообещал, а областная партийная конференция утвердила, что за год государственные заготовки мяса будут утроены. На инициатора и его «участок» сразу же посыпались награды. В 1959 году область получила орден Ленина, а сам Ларионов стал Героем Социалистического труда. Но чтобы выполнить свое нелепое и совершенно нереальное обещание, пришлось забить весь приплод 1959 года, большую часть молочного стада и производителей, а затем еще забрать «под расписку» весь скот, выращенный колхозниками в своих хозяйствах. Но и этого было мало –– пришлось закупать скот в соседних областях за счет средств из общественных фондов. Колхозники, у которых отобрали скотину, отказались работать на колхозных полях, что привело к падению производства зерна на 50%. Эта оргия административного иллюзионизма закончилась самоубийством Ларионова в конце 1960 года[50]. Это очень яркий пример большевизма как разрушительного абсурда.

Отметим еще одну знаменательную установку Хрущева –– «Догнать и перегнать Америку! «, выдвинутую 22 мая 1957 года на собрании представителей колхозников. Хрущев хотел, чтобы в СССР производилось столько же (а затем и больше) мяса и молока, что и в США. Но в самой постановке задачи выражено также свойственное большевизму вульгарное западничество. Ведь получается: если нужно догонять Америку, то именно эта страна гораздо ближе к коммунизму, чем Советский Союз! Это кажется парадоксом, ведь для большевика Хрущева США (как и весь Запад) представляли ненавистный капиталистический мир, исторически обреченный к исчезновению. На самом деле никакого парадокса здесь нет, поскольку в этом хрущевском лозунге в вульгарной форме выражена заемно-западническая природа большевизма.

Еще Ленин сетовал в свое время на то, что русский человек плохой работник по отношению к передовым нациям Запада[51] («Очередные задачи советской власти»). И большевики начали учить россиян труду, организуя трудовые армии, загоняя крестьян в колхозы, сажая в тюрьму за незначительное опоздание на работу. И все это по рецептам революционно-утопического западничества. Социолог Ю. Бородай прямо связывает революционный большевистский проект с западной капиталистической фабрикой с научно организованной (по Ф. У. Тэйлору) системой труда[52].

Во времена Хрущева акцент этого западничества несколько изменился. Коммунизм стал ассоциироваться прежде всего с материальным изобилием, которого, естественно, было больше на Западе, чем в СССР. Построить всемирный коммунизм путем широкомасштабного экспорта революции (проект Ленина-Троцкого- Сталина) в ядерный век было нельзя. Даже Хрущев понимал, что в ядерной войне, если она состоится, победителей не будет. Значит, нужно было победить капитализм экономически — хотя бы достичь его уровня материального благосостояния, то есть «догнать и перегнать Америку».

Был в этой установке и свой позитив. Может быть, впервые за всю историю большевизма власть поворачивалась лицом к реальным нуждам людей. Были в этой политике и явные успехи, например, в жилищной программе. Миллионы советских людей получили свое первое, пусть и примитивное («хрущевки»), но отдельное и благоустроенное жилье, что по сравнению с бараками, подвалами и «коммуналками» было огромным прорывом. С 1956 по 1963 год в СССР было построено больше жилья, чем за предшествующие 40 лет[53].

И все же это стремление Хрущева догнать и перегнать Америку, как и всякое вульгарное западничество, было бесперспективным. Россия не может быть и никогда не будет такой же богатой, как Запад. И не потому, что русские (россияне) ленивее и глупее западноевропейцев или американцев, а потому, что Россия занимает иное, менее выгодное географическое положение. Несмотря на прекрасные черноземные почвы, Россия расположена в зоне рискованого земледелия: очень часто наш урожай либо сгнивает от дождя и недостатка солнечных дней, либо погибает от засухи и заморозков. Климатической границей, разделяющей Запад и Россию-Евразию, является положительная изотерма (средняя температура) января. Зима на Западе теплая, с положительной январской изотермой, а в России холодная и (на Востоке) очень холодная.

А это означает, что огромные средства необходимы нам для элементарного выживания. В городах, где проживает большинство населения России, нужно строить дома с глубоким фундаментом и толстыми стенами из энергоемких материалов (кирпич, железобетон). Для более чем полугодового отопления этих домов (7-8 месяцев) нужно затрачивать огромные энергоресурсы, сжигать нефть, уголь, газ, строить атомные электростанции. Чтобы чувствовать себя относительно комфортно в холодное время года, россиянину в отличие от западноевропейца нужно потреблять больше калорийной пищи, а также больше тратить средств на теплую одежду и обувь. Даже заслуженно знаменитые по своему отменному качеству дороги Запада в России иметь невозможно. Лед неизбежно разрушает дорожное полотно российских дорог, а на Западе при положительной изотерме января лед на дорогах практически отсутствует. Значит, и на обустройство своих дорог Россия должна тратить гораздо больше средств, чем Запад.

Из всего этого (в основном) и вырастает богатство Запада по сравнению с Россией. Жить в холодной стране очень дорого стоит.

Разумеется, было бы глупостью сводить все наши проблемы к одной географии. Но еще большей глупостью было бы игнорировать, не считаться с этой важнейшей реальностью человеческой жизни, ставя себе неисполнимые цели, скажем, догнать и даже пергнать Запад. России достаточно военно-технического паритета с Западом для уважительного отношения к своим национальным интересам.

Есть вещи, которые человек, даже если он большевик-волюнтарист, изменить не может. Мы не можем изменить свой климат или повернуть благодатный Гольфстрим, согревающий атлантическое побережье Америки и северо-запад Европы, на восток. Хрущев по своему большевистско-марксистскому воспитанию вряд ли бы воспринял эти аргументы всерьез. Но ведь и нынешняя либерально-западническая российская власть, похоже, не собирается считаться с этой реальностью, упорно следуя прозападным курсом. Здесь можно увидеть некоторую преемственность утопического мышления, так навредившего России в 20 веке. Кстати, то, что дети советских вождей (дочь Сталина и сын Хрущева, ставший гражданином США) оказались в конце концов на Западе, видимо, вполне закономерно. Сын Хрущева как бы исполнил завет своего отца –– «догнал» Америку, только не в переносном, а в самом прямом смысле слова.

Не случайно и то, что дочь японского коммуниста И. Хакамада выступает одним из лидеров современного либерально-западнического движения, почему-то называющего себя «правой силой». Драма современной России в том, что настоящей правой (т. е. традиционалистской, национально-консервативной), политически организованной силы в стране просто нет, поскольку эта самая сила была главным врагом для властвующего большевизма от Ленина до Андропова. То, что нынешние либералы-западники номенклатурного происхождения называют себя «правыми», можно считать типично большевистской языковой дезинформацией. Если бы эти политики были образованнее, умнее и (главное!) честнее, –– они должны были назвать свое движение иначе, скажем, «Свет с Запада». Можно по-латыни, тоже красиво звучит –– «Ex Occidente lux».

Современный экономист А. Паршев написал замечательную книгу «Почему Россия не Америка», в которой доказал, исследуя прежде всего географические и особенно климатические различия России и Запада, то, что западный уровень материального благополучия в России по объективным причинам просто невозможен. Заведомо проигрышным будет и вхождение России в мир западного рынка: российские товары в целом неконкурентноспособны, поскольку требуют для своего производства больше затрат. Россия не сможет привлечь и больших инвестиций: проще и выгоднее производить товары в более теплых странах, например, в Юго-Восточной Азии. В общем вся эта либерально-западническая модель развития, упорно навязываемая России как радужная перспектива будущего процветания, разваливается от толчка здравомыслящей критики[54].

Спорить с этими идеями книги Паршева никто не решился, слишком весомы были его аргументы. Однако ведущие СМИ эти идеи просто «не заметили». Не Паршев, а другие интеллектуалы определяют в современной России общественное мнение.

В эпоху Хрущева начался еще один очень важны процесс, который продолжается до сих пор — либерально-западническая мутация большевизма. Революционно-утопическое западничество 20-30 гг. (прежде всего идеология мировой революции и всемирного коммунизма), бывшее знаменем для первых большевиков, постепенно уступало место западничеству либеральному (теория конвергенции, идеология прав и свобод, материального изобилия как высшей ценности и т. п.). При наличии национальной элиты и национально ориентированного государства никакого особого вреда либерально-западническая идеология принести не могла. Но в России национальная элита занимала в основном либо маргинальное, либо подчиненное по отношению к большевистской власти положение и, понятно, была изолирована от принятия решений и формирования политики.

После Победы национальной политической элитой могла бы стать ленинградская группа коммунистов. Но настоящий большевик-интернационалист Сталин ее уничтожил. В результате идеи либерального западничества стали проникать в номенклатурный слой, формируя соответствующие настроения, что и стало базой для разрушительной горбачевской «перестройки», а затем и для последующих ельцинских «реформ». Вот что пишет об этом современный автор: «Мондиалистская теория конвергенции была той идеологической основой, на которую ссылался М. С. Горбачев и его советники, осуществившие перестройку. Показательно, что руководители «Трилатераля» (Дэвид Рокфеллер, Жорж Бертуэн — тогда глава Европейского отделения — и Генри Киссенджер) в январе 1989 года побывали в Москве, где их принимал президент СССР Горбачев (Горбачев стал президентом СССР 15 марта 1990 года. — Е. К.), а сам Жак Аттали (в 90-е годы президент Европейского банка реконструкции и развития, крупнейший идеолог глобализма. — Е. К.) поддерживал личные контакты с российским президентом Борисом Ельциным»[55].

Психологически этот процесс был следствием остывания революционных страстей. Новое номенклатурное поколение в СССР было увлечено уже не радикальными революционными идеями «перерождения земли», а видом западного комфорта и изобилия. Но и ортодоксальный большевизм, и его либерально-западническая мутация были и являются для России самыми неблагоприятными сценариями развития. История большевизма в России, к сожалению, еще не закончена.



	Е. И. Конюшенко Большевизм и Россия К начертанию российской истории XX века