Глава одиннадцатая
Ф. И. ТЮТЧЕВ
Имя Федора Ивановича Тютчева (1803—1873) оставалось неизвестным русскому читателю
долгое время после того, как художественное дарование этого замечательного
поэта достигло зрелости и он не только создал, но и опубликовал многие свои
стихотворения, ставшие впоследствии хрестоматийными и вошедшие в число лучших
образцов русской лирики.
Ученик поэта и издателя альманахов и журнала «Галатея» С. Е. Раича, Тютчев в
ранней юности был им приобщен к литературным интересам и введен в среду писателей.
Другой наставник юного поэта, профессор Московского университета А. Ф. Мерзляков,
прочел на заседании Общества любителей российской словесности стихотворение
Тютчева — подражание Горацию «Вельможа», и четырнадцатилетний автор был почтен
избранием в сотрудники Общества.
Дальнейшая судьба Тютчева сложилась необычно. Уехав в восемнадцатилетнем возрасте
за границу, в Баварию, в качестве сотрудника дипломатической миссии в Мюнхене,
он более двадцати лет оставался за рубежом, лишь время от времени посещая
родину. В Россию он возвратился уже немолодым, сорокалетним человеком. Вместе
с тем с конца 20-х гг. Тютчев стал помещать свои стихотворения в русских журналах
и альманахах («Урания», «Северная лира», «Галатея», «Денница» и др.). К середине
30-х гг. в печати появились такие его произведения как «Весенняя гроза», «Летний
вечер», «Видение», «Бессонница», «Сны» («Как океан объемлет шар земной…»),
«Цицерон», «Последний катаклизм», «Весенние воды», «Silentium!», «Безумие».
Стихотворения эти, опубликованные рядом со слабыми, эпигонскими опытами других
вкладчиков изданий, в которых печатался Тютчев, не были но достоинству оценены
современниками. Шедевры поэзии Тютчева в альманахах нередко перемежались с
его еще очень незрелыми переводами и ранними стихотворениями, что также неспособствовало
правильной оценке характера и размеров дарования поэта.
Лишь в 1836 г., когда по инициативе друга Тютчева, И. С.
Гагарина, поэт собрал свои стихотворения и рукопись их была послана в Россию
и передана лицам, причастным к изданию «Современника», П. А. Вяземский, В.
А. Жуковский, а затем и А. С. Пушкин серьезно заинтересовались его творчеством.
В письме от 12(24) июня 1836 г. Гагарин сообщал Тютчеву об успехе его произведений у Жуковского
и Вяземского, о благожелательном отношении к ним Пушкина. Очевидно, именно
последнее обстоятельство особенно взволновало Тютчева. В своем ответном письме
к Гагарину от 7(19) июля 1836 г., говоря о радости, которую он испытал от
новостей, сообщенных ему его корреспондентом, он обращался мыслью к Пушкину
и по характеру его ума и художественного творчества ставил его выше всех современных
французских поэтов.
Пушкин собственноручно внес в планы третьего и четвертого томов «Современника»
большую подборку стихов Тютчева (в третий том — один печатный лист, в четвертый
— половину печатного листа). Вместо пяти-шести стихотворений, как предполагали
Вяземский и Жуковский, он напечатал двадцать четыре стихотворения, присланных
из Германии. Была предпринята и попытка подготовить отдельное издание стихотворений
Тютчева, и друзья поэта надеялись, что Пушкин примет участие в работе над
его публикацией. [1] Однако издание сборника не состоялось.
Современники, непосредственно наблюдавшие Пушкина в 1836
г., сообщают о том интересе и даже энтузиазме, с которыми Пушкин отнесся к
поэзии Тютчева. [2] Публикация большой подборки стихотворений Тютчева
в пушкинском «Современнике» рядом с произведениями известных поэтов сама по
себе была своеобразной рекомендацией их читателям. Однако в «Современнике»
этот цикл произведений появился за подписью «Ф. Т.»: имя их автора не раскрывалось.
Оно оставалось известно лишь узкому кругу литераторов. Вместе с тем лирический
образ поэта и литературный контекст его творчества были в пушкинском «Современнике»
«приоткрыты» заголовком «Стихотворения, присланные из Германии».
Не узнав из публикации «Современника» имени поэта, читатель получал своеобразную
биографическую и творческую характеристику «Ф. Т.»: он был представлен как
русский, постоянно живущий в Германии и связанный с немецкой культурой. Такой
своеобразный «комментарий» к опубликованным в «Современнике» произведениям
соответствовал некоторым существенным мотивам поэзии Тютчева: одно из первых
произведений Тютчева, увидевших печать, — перевод стихотворения Генриха Гейне
«Сосна» («Ein Fichtenbaum steht einsam…») было опубликовано в «Северной лире» в 1827 г. под заголовком «С чужой стороны», отсутствующим
у Гейне, и с пометой после текста «Мюнхен». Так поэт придал стихотворению
«характер собственной лирической темы», [3] превратил его в выражение чувств русского,
тоскующего на чужбине.
Немецкая философия и поэзия в конце 20-х и в 30-х гг. возбуждала интерес русского
общества. Деятельность молодых русских шеллингианцев-любомудров, объединившихся
в «Русском вестнике», привлекла внимание Пушкина. К ним был близок Тютчев.
[4] Говоря о поэтах-любомудрах, Пушкин вслед за И.
Киреевским называл их поэтами «немецкой школы», к их числу он относил и Тютчева.
В своем отзыве на альманах «Денница» в 1830
г. Пушкин признал неоспоримый талант двух поэтов «немецкой школы» — Шевырева
и Хомякова, но не решился сказать того же о Тютчеве, творчество которого ему
тогда еще было очень мало известно. Иначе, очевидно, он оценил его в 1836 г., когда стихотворения Тютчева показались ему
достойными занять столь значительное место в его журнале.
Однако в годы, последовавшие за смертью Пушкина, активность публикаций произведений
Тютчева заметно ослабевает. Возможность занять определенное, соответствующее
его дарованию положение в литературе, которая, казалось бы, обозначилась в
момент признания его окружением Пушкина — авторитетными поэтами, — в 40-х
гг. сошла на нет. Стихи его почти совсем исчезают со страниц журналов. Загадочное
явление первоклассного русского поэта, присылающего свои стихотворения из
Германии и не подписывающего их полным своим именем, было совершенно забыто.
Полнота этого мгновенного забвения была отмечена Валерианом Майковым. В рецензии
на переводы А. Н. Плещеева из Гейне, попутно вспоминая о Тютчеве, В. Майков
утверждал, что полное забвение за десятилетие поэта, печатавшегося в «Современнике»
и обратившего на себя внимание знатоков и ценителей поэзии, свидетельствует
о печальном положении русской литературы, о пренебрежении к подлинным талантам,
к истинно поэтическим произведениям. Таким образом, приводя Тютчева в качестве
примера трагической судьбы одаренного поэта в современном обществе, В. Майков
опирался в оценке художественного значения творчества Тютчева на мнение Пушкина
и его окружения. [5]
Сходную тенденцию можно отметить и в статье Н. А. Некрасова «Русские второстепенные
поэты» (1850), сыгравшей особую роль в литературной судьбе Тютчева. Статья
Некрасова — первый критический очерк о творчестве Тютчева, появившийся в печати,
— содержала утверждение, что Тютчев, волею обстоятельств оказавшийся в положении
второстепенного поэта, по сути дела является первоклассным художником, уход
которого из литературы должен расцениваться как большая потеря. Некрасов заявлял:
«Мы решительно относим талант г. Ф. Т—ва к русским первостепенным поэтическим
талантам», [6] — и на протяжении своей статьи ставил Тютчева
в один ряд с самыми прославленными русскими поэтами вплоть до Пушкина и Лермонтова.
Статья заканчивалась напоминанием о публикациях стихотворений Тютчева в пушкинском
«Современнике» и в том же журнале непосредственно после смерти Пушкина. Появление
в «Современнике» в 1850
г. апологии Тютчева не было случайностью. В статье Некрасова была выражена
решимость редакции журнала взять на себя заботу о судьбах поэзии, об изучении
и сохранении сокровищ поэзии предшествовавшего периода и о том, чтобы поощрить
деятельность поэтов. Сочувственно говоря об отразившейся в стихах Тютчева
уязвимости души поэта, на которой оставляют роковые следы враждебные обстоятельства,
Некрасов подразумевал трагические судьбы и старшего и своего поколения поэтов.
Свою статью он заканчивал утверждением, что стихотворения Тютчева должны быть
собраны и изданы отдельной книжкой и что эту книгу «любитель отечественной
литературы поставит в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского
поэтического гения». [7]
«Возвращая» литературе Тютчева, собирая его произведения и издавая их, писатели,
группировавшиеся вокруг редакции некрасовского «Современника», воспринимали
свою миссию как продолжение дела, начатого Пушкиным. Тургенев, инициатор издания
первого собрания стихотворений Тютчева, выразил эту мысль особенно определенно,
охарактеризовав его как «одного из самых замечательных наших поэтов, как бы
завещанного нам приветом и одобрением Пушкина». [8]
Статья Некрасова пробудила интерес читателей и литераторов к творчеству и личности
Тютчева. Тайна его инициалов была быстро раскрыта. Сам Тютчев, ощутив внимание
и сочувствие к своим произведениям, стал присылать стихотворения, написанные
в 40-х гг., в Россию; они появились в журнале университетского приятеля автора
— М. П. Погодина — «Москвитянин», в альманахе «Раут», издававшемся мужем сестры
Тютчева — Н. В. Сушковым. [9]
В приложении к мартовской книге «Современника» за 1854
г. (т. 44) было напечатано 92 стихотворения Тютчева, еще 19 его произведений
появились в майской книге журнала (т. 45). Через месяц, в июне 1854 г., вышло первое издание стихотворений Тютчева,
подготовленное и отредактированное И. С. Тургеневым при участии Н. А. Некрасова.
Тургенев предпослал сборнику краткое предисловие. А. А. Фет вспоминал впоследствии,
что публикация стихотворений Тютчева была встречена сотрудниками «Современника»
«со всем восторгом, которого заслуживало это капитальное явление». [10]
Когда в журнале «Пантеон» была сделана попытка подвергнуть сомнению художественную
ценность большинства опубликованных в «Современнике» произведений Тютчева,
Тургенев ответил на этот выпад относительно краткой, но энергичной и содержательной
статьей о творчестве Тютчева. Тургенев утверждает, что Тютчев — поэт мысли,
неразрывно слитой с страстным, владеющим всем его существом чувством. Среди
тонких и проницательных суждений, содержащихся в этой статье Тургенева, следует
отметить его мысль о печати поэтической культуры пушкинской эпохи, которая
ощутима в поэзии Тютчева, и об элементах более архаического литературного
слоя, которые можно в ней обнаружить, о психологической точности и одномоментности
лирических движений, изображенных поэтом, об особом значении жанра краткого
стихотворения в его творчестве, о страсти как главном мотиве его лирики и
об относительно меньшей ценности его политических стихотворений.
Статья Тургенева как бы подытожила целый ряд появившихся в «Современнике» начале
50-х гг., вслед за статьей Некрасова «Русские второстепенные поэты», положительных
отзывов об отдельных стихотворениях Тютчева (отзывы Некрасова, Панаева, самого
Тургенева). [11]
Мнение писателей круга «Современника», кратко и категорично выраженное Тургеневым
в письме к Фету: «…о Тютчеве не спорят; кто его не чувствует, тем самым
доказывает, что он не чувствует поэзии», [12] — а также и ряд положений статьи Тургенева о
Тютчеве не только предвосхищали отношение к творчеству поэта целых поколений
читателей, но и повлияли на восприятие его творчества.
Однако оценки таланта Тютчева, которые стимулировали его творческую активность,
не излечили поэта от привычки небрежно относиться к сохранению и публикации
своих произведений, не предотвратили длительных перерывов в его поэтическом
творчестве.
Удивлявшая даже близких людей способность Тютчева, который признавался, что
одинаково любит «отечество и поэзию», [13] терять рукописи, сжигать свои творения
«как мусор», коренилась в самой природе его отношения к литературному труду.
Для Тютчева искусство было прежде всего средством самовыражения. Общение с
читателем имело для него несравненно меньшее значение.
К. В. Пигарев в своей монографии на основании материалов собственного собрания
рукописей и писем Тютчева, хранящихся в Гос. библиотеке СССР им. В. И. Ленина,
рассказывает характерный эпизод из жизни поэта. Весной 1851 г., в момент увлечения Е. А. Денисьевой, Тютчев
пишет адресованные жене покаянные стихи «Не знаю я, коснется ль благодать…»,
сопровождая их текст пометой на французском языке «Pour vous a dechiffrer
toute seule» — т. е. «Для вас, чтобы прочесть наедине». Листок со стихотворением
поэт вложил в гербарий Э. Ф. Тютчевой и больше ни разу не упоминал о нем вплоть
до своей смерти. Лишь спустя двадцать пять лет, в 1875г., через два года после
его смерти, вдова Тютчева случайно нашла это стихотворение в своем старом
альбоме. [14] И. Аксаков обратил внимание на то обстоятельство,
что, посвящая жене стихотворение и прося ее разобрать его наедине, Тютчев
не мог рассчитывать на полное понимание. Эрнестина Федоровна в то время еще
очень плохо владела русским языком.
Тютчев, эстетические взгляды и поэтические принципы которого складывались в
20-х—начале 30-х гг., конечно, не был противником публикации литературных
произведений, но главную их функцию видел в самосознании и самовыражении личности.
Именно этой особенностью творчества Тютчева может быть объяснен тот факт, что
его консервативно славянофильские политические воззрения, изложенные им в
специальных статьях (наиболее значительная из них — «Россия и революция»,
1848) и наложившие отпечаток на его дипломатическую деятельность, почти совсем
не отразились в его философской и интимной лирике. Тютчев представляет редкое
в русской литературе явление поэта, в творчестве которого стихотворения, содержащие
непосредственное выражение политических идей поэта, имеют второстепенное значение.
Стихотворения, обращенные к читателю и излагающие готовые положения, не были
для пего воплощением его эстетического кредо, рассматривались им самим как
произведения прикладного значения, «стихи на случай». Его поэзия была менее
всего декларативна. Она отражала живое бытие познающего разума, его искания,
порывы, страсти и страдания, а не предлагала готовые решения.
Характерно, что тема поэта, художника, занимавшая такое большое место в философской
лирике второй половины 20-х гг., а также в 30-х гг., в стихотворениях Тютчева
трактуется не в форме отвлеченных деклараций, а в непосредственной связи с
осмыслением образов поэтов и содержания их произведений — будь то Шиллер,
Гете, Байрон или Пушкин. Личность Пушкина, его судьба и творчество были для
Тютчева предметом постоянных размышлений.
Особенности своих произведений сам Тютчев осознавал, соотнося их с поэзией Пушкина.
Творческий диалог с Пушкиным, реакция на идеи и образы его лирики могут быть
отмечены в стихотворениях Тютчева разных лет. Два из них Тютчев специально
посвящает Пушкину. На заре своей деятельности семнадцатилетний Тютчев, обращаясь
к юному Пушкину — автору оды «Вольность», приветствует его как воплощение
поэта, как гения, наделенного даром вещать святые истины, освобождать умы
и произносить высокие уроки «тиранам закоснелым». Вместе с тем Тютчев полемизирует
с Пушкиным. Он не приемлет пафоса непримиримого отрицания, «ювеналовского»
сатирического начала, прозвучавшего в «Вольности» Пушкина, может быть, не
без влияния одноименной оды Радищева. Тютчев хотел бы дополнить Пушкина «божественным»
Шиллером и сделать русского поэта своеобразным маркизом Позой, смягчающим
сердца и нравы высотой своего нравственного чувства и поэтической гармонией
его выражения. К. В. Пигарев высказал обоснованное предположение, что стихотворение
Тютчева, обращенное к автору «Вольности», вскоре стало известно Пушкину. [15]
В стихотворении, посвященном гибели Пушкина, «29-е января 1837» Тютчев дает
итоговую оценку деятельности и личности поэта. Пушкин — первая любовь России,
подлинный царь ее лучших умов. Дантес — цареубийца. Жребий Пушкина
велик и свят, и источником народной любви к нему являются, по мнению Тютчева,
и поэтический гений первого писателя России, и реальные черты его личности.
Пушкин назвал Гете «великаном романтической поэзии». [16] Гете оказал огромное влияние не только на развитие
европейской литературы, но на естественные науки и философскую мысль своего
времени и последующей эпохи. Провозгласив мыслящую и познающую мир личность
средоточием вселенной, он утвердил право гениальной творческой натуры представлять
человечество и создал специфическую этику, определяющую поведение подобной
личности. Представление об особых правах избранной творческой личности, органа
познания, было выработано Гете в борьбе с немецким убожеством, с жесткой феодальной
шкалой ценностей и градацией прав людей в обществе. Аристократизму происхождения
он противопоставил аристократизм духа.
Немецкие романтики — наследники и во многом антиподы Гете, — усвоив его идею
особой этики для избранных творческих натур, утеряли «объективность», которая
составляла суть этой теории у Гете. Для Гете право гениальной натуры на самовыражение
и самоутверждение определяется тем, что она несет и представляет объективный
процесс познания и прогресса, для романтиков — тем, что в ней проявляется
стихийное, бессознательное приобщение к непознаваемым тайнам вселенной. Гегель
восстановил идею объективного значения гениальной личности, выдвинутую Гете.
Творчество Тютчева несомненно связано с философским периодом развития европейской
поэзии. В России это философское направление поэзии нашло свое выражение в
творчестве Е. А. Баратынского, в стихотворениях Пушкина 30-х гг., в произведениях
любомудров. Тютчева по праву следует считать одним из наиболее ярких представителей
этого направления поэзии.
«Самая сущная его суть, le fin du fin <…> сродни Гете <…> Милый,
умный, как день умный, Федор Иванович», — писал о Тютчеве Тургенев. [17] Общность в характерах Тютчева и Гете усматривал
и Ю. Самарин. [18]
Некрасов отмечал, что тонкая ирония в некоторых произведениях Тютчева напоминает
Гейне, и при этом противопоставлял Тютчева как самобытного поэта русским подражателям
Гейне. [19]
Тютчев, безусловно, никогда не подражал Гейне, но хорошо знал и ценил творчество
замечательного представителя последнего поколения немецких романтиков. В 1828 г. он познакомился с Гейне, между ними завязались
близкие, дружеские отношения, и эти умнейшие люди Европы вели длительные беседы,
обсуждая политические обстоятельства современности, вопросы литературы и философии.
Беседы Тютчева ценил и Шеллинг, с которым поэт также познакомился в 1828 г. в Мюнхене.
С Гейне Тютчева роднило не существо их идей и не художественный стиль их творчества,
а выраженная в их поэзии тонкость и изощренность мысли, глубина восприятия
действительности, страсть к познанию и владение современными и самыми сложными
методами мышления. Если Гете был близок Тютчеву тем, что он сделал познающий
разум героем истории и поэзии, Гейне был ему родствен тем, что сложную, противоречивую
природу жизненных процессов он воплотил в форме изображения парадоксальной
основы чувств — эмоций человека. Сочетание объективного восприятия субъективности
и отражения объективных закономерностей в субъективном мире чувств человека
усматривал в характере и в творчестве Тютчева И. С. Аксаков, первым создавший
книгу о поэте: «Его я само собою забывалось и утопало в богатстве внутреннего
мира мысли <…> его ум <…> постоянно мыслил», — отмечал
И. Аксаков [20] и тут же подчеркивал, что мысль Тютчева пронизывалась
страстным чувством. «Современник философской диалектики Шеллинга и Гегеля,
Тютчев содержал ее в собственной крови», — справедливо утверждает исследователь
творчества поэта Н. Я. Берковский. [21]
Особенностью философской мысли и литературного творчества лучших умов Европы
30—40-х гг. было сознание адекватности процессов мышления и самих форм выражения
мысли объективным процессам развития мира. Не только диалектический метод
— метод познания, по мнению Гегеля, соответствует природе процессов саморазвития
мировой идеи, но самые формулы законов, выводимых философом, игра понятий
в этих формулах отражают «игру» мировых явлений и закономерностей.
Формулы и поэтические афоризмы Гейне и Тютчева были созвучны формулировкам и
конструкциям философской мысли их времени. Остроумие выражения идей в поэзии
этих лириков обусловливалось представлением о том, что лаконизм и изящество
отражают самую сущность мира Так, «эпиграммный», по собственному его убеждению,
характер многих лирических стихотворений Гейне с острой, парадоксально-неожиданной
концовкой передавал восприятия мира человеческих отношений в его внутренне
конфликтной, противоречивой сущности, в многозначности и непредсказуемости
его ситуаций.
Уже в конце 20-х—начале 30-х гг. Тютчев создает стихотворения, в которых философская
мысль является главным содержанием и определяет собою структуру произведения.
Вместе с тем именно зримый и реальный (хотя порой и фантастический) образ
служит средством выражения мысли. «Героем» этих произведений является познающий
разум, инстинктивное стремление человека к познанию, а выразителем страсти
к познанию — поэт. Стихотворение «Последний катаклизм», казалось бы, рисует
картину гибели мира. Однако смысл этого произведения состоит не в мрачном
пророчестве конца природы, не в изображении ужаса катастрофы, а в стоящей
за этим образом мысли о первооснове всего сущего, познать которую поэт стремится
с такой страстью и увлеченностью, что готов был бы заплатить за познание разрушением
совершенной структуры мира. Лаконизм стихотворения, заключившего глубокую
мысль и страстное чувство поэта в четверостишие, отражает простоту, стройность
и содержательность элемента, основы, на которой покоится пестрый и разнообразный
покров земной жизни.
То же стремление мгновенно «просиять», познать, приобщиться к «всеведению» богов
и готовность во имя этого знания принести любые жертвы, та же решимость оправдать
деструкцию, разрушение ради проникновения в суть конструкции таинственной
в своей притягательности жизни выражены в стихотворении «Цицерон» (1830).
Несмотря на то что стихотворение названо именем римского оратора и политического
деятеля, героем его по сути дела является современная мысль, бросающая вызов
разрушительным силам истории.
Тютчев превращает ораторское изречение — образ из речи Цицерона — в развернутую
картину разрушения цивилизации, которое он уподобляет космическому катаклизму.
Пересказывая слова Цицерона, поэт усиливает их образную зримость и затем с
яростным максимализмом выражает готовность стать свидетелем и жертвой общественных
катастроф, разоблачающих скрытые пружины исторического движения.
В выражении агрессивности познающего разума поэзия Тютчева родственна творчеству
Гете, который герою, воплощающему страсть к познанию, придал в качестве постоянного
спутника Духа разрушения — Мефистофеля, а ступени развития героя устлал жертвами.
Тютчеву не была чужда идея стихийного откровения, особого знания, данного поэту
вне рациональной мысли, однако в отличие от романтиков и шеллингианцев он
не «удовлетворялся» подобным знанием, не склонен был считать его высшим достижением
человеческого духа, томился его неполнотой.
Тютчев не был адептом какой-либо единой философской системы, а тем более пропагандистом
определенных философских воззрений, что справедливо утверждает ряд ученых,
отмечая вместе с тем и близость некоторых его взглядов к Шеллингу, и связь
их с Гете (В. В. Гиппиус, Б. Я. Бухштаб, Д. Н. Стремоухов, К. В. Пигарев).
Поэтизация природы, упование на возможность внелогического, стихийного проникновения
в ее тайну сочетались у него состремлением к абсолютному знанию, в котором
слиты и «разрешены» логические, умственные усилия человека и стихийные, инстинктивные
его устремления. Томлением по абсолютному знанию проникнуто стихотворение
Тютчева «Видение» (1829). Его заключительное, «ударное» двустишие
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах! [22]
— казалось бы, сентенция в духе философии откровения. Однако эта поэтическая
формула не разрешает проблему, поставленную в стихотворении, а лишь усугубляет
выраженное в нем чувство трагедийности изображенной ситуации. Беспамятство
давит землю в то время, когда «Живая колесница мирозданья Открыто катится
в святилище небес» и когда тайны ее доступны познающему разуму. Это беспамятство
не рассеивается «пророческими» снами муз. Творческие сны лишь дают
поэту осознать «беспамятство» как трагедию человечества и ощутить порыв к
его преодолению.
Жажда познания здесь выражена с тем большим напряжением, что поэт чувствует
близость живой сути, движущейся и открытой невидящим взорам. Мотив, переданный
двумя эпитетами — «Живая колесница мирозданья Открыто катится
в святилище небес», — чрезвычайно важен для Тютчева. Мы видели, что он готов
был принять разрушение познаваемых структур во имя проникновения в их сущностные
основы. В стихотворении «Последний катаклизм» момент познания совпадает с
моментом разрушения состава земных веществ; в стихотворении «Цицерон» моментом
познания закономерностей истории является распад цивилизации.
Особенно разительно подобное выражение страсти к познанию проявилось в стихотворении
Тютчева «Я лютеран люблю богослуженье…» (1834). Стихотворение это столь парадоксально
по своей идее, что тонкий исследователь творчества Тютчева Н. Я. Берковский
определил выраженные в нем чувства как «почти саркастические в том, что относится
к религии и к церковности». [23]
Между тем в этом стихотворении нет отрицания религии, как нет отрицания римской
истории в «Цицероне»; очевидно, в данном случае не особенно занимает поэта
и обличение реформации. Волнует его совершенно другой вопрос, увлекавший его
всю жизнь, — вопрос о познании, о неистощимом водомете «смертной мысли».
Само начало стихотворения кажется непостижимым в соотнесении с биографией Тютчева
и известными его политическими и религиозными воззрениями. Тютчев, утверждавший,
что только православие является истинно христианской религией и что именно
православная церковь, а не государство и политическая система, должна объединить
народы вокруг России, заявляет в начале стихотворения о своей любви к лютеранскому
богослужению и находит высокие прочувствованные слова для характеристики его
обрядов:
Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой.
Уже из первого четверостишия читатель узнает, что источник этой любви кроется
в том, что обряды лютеранской церкви раскрывают поэту нечто существенное в
религии и в ее исторических судьбах.
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.
Затем парадоксальность хода мысли поэта усиливается. Он любит богослужение потому,
что видит в нем отражение распада веры, перехода религии в философию и безверие.
Этот момент разрушения открывает сущность веры, дает понять, в частности,
что былая пышность обряда отражала ее могущество и наивность. Анализ, вторжение
разума разрушает основы религии, но разуму же в момент этого распада открывается
и высокое значение веры:
Не видите ль? Собравшися в дорогу,
В последний раз вам вера предстоит:
Еще она не перешла порогу,
Но дом ее уж пуст и гол стоит, —
Еще она не перешла порогу,
Еще за ней не затворилась дверь…
Но час настал, пробил… молитесь богу,
В последний раз вы молитесь теперь.
(133—134)
Таким образом, присутствуя на лютеранском богослужении, поэт ощущает, что «посетил»
храм в «минуты роковые» религии.
Идея постижения божества в момент его разрушения была столь прочно и органично
присуща сознанию Тютчева, что этот образ был использован им в качестве поясняющего
сравнения:
Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,
Я зрел тебя лицом к лицу —
И ты, как бог разоблаченный,
Доступен был мне, пришлецу?
(154)
Передавая в своей поэзии страстное стремление к полному, отвергающему все ограничения,
познанию («Фонтан», 1836), Тютчев делал лирическим сюжетом произведений и
томление разума, жаждущего «мгновенного» прозрения, и поэтическое воплощение
мечты о стихийном приобщении к мировой гармонии.
В стихотворении «Лебедь» (конец 20-х—начало 30-х гг.) за противопоставлением
лебедя и орла стоит скрытое уподобление лебедя лирическому поэту-созерцателю,
а орла романтическому бунтарю, гражданскому обличителю в поэзии. Этот подтекст
почти не может быть расшифрован читателем — он обнаруживается с полной очевидностью
лишь при сопоставлении стихотворения «Лебедь» со стихотворением Тютчева «Байрон.
(Отрывок <Из Цедлица>)». Очевидно, мысль о различии двух типов поэтов
была для Тютчева в стихотворении «Лебедь» несущественна. Главное противопоставление
строится по другим «координатам». Душе, устремленной вверх, к солнцу, эффекту,
противопоставляется созерцательная глубокая натура, способная приобщиться
к вселенной в ее целостности.
«Орел — персонаж «верха», противопоставлен Лебедю — герою безгранично распахнутого
мира <…> Показательно, что при таком сопоставлении «орел» оказался совмещенным
с днем, а «лебедь» — с ночью», — пишет современный исследователь. [24] Это заключение можно дополнить: хотя поэт действительно
говорит о «двойной бездне», окружающей лебедя, он разумеет не только безграничность
распахнутого вокруг созерцающего разума мира, но и структурность этого мира.
Лебедь находится в середине безгранично большой сферы.
В отличие от орла, который «неподвижными очами в себя впивает солнца свет»,
т. е. глядя не видит, лебедь не глядя видит (стихия «лелеет» его «всезрящий
сон»), и видит он именно гармонию сферической бесконечности мира:
И полной славой тверди звездной
Ты отовсюду окружен.
(104)
Четкая, изящная и лаконичная композиция стихотворения, состоящего из трех строф
и не содержащего декларативного разъяснения символа, отражает идею изящества,
законченности и таинственности структуры вселенной.
Если «Видение» изображает «беспамятство» спящего человечества, прозревающего
открытую и живую суть мирозданья лишь бессознательно, в снах творческих душ
— художников, которые «тревожатся», ощущая неполноту своего знания, то в знаменитом
стихотворении «Как океан объемлет шар земной…» (1830) спящее человечество
приобщается к космосу и постигает красоту и гармонию мирозданья. Стихотворение
это начинается уподоблением жизни человечества, «объятой снами», земному шару
— сфере, охваченной, «объятой» океаном. Восприятие духовной сферы как обладающей
материальными свойствами нередко проявляется в творчестве Тютчева. В стихотворении
«Как сладко дремлет сад темно-зеленый…» (1836) поэт говорит, например, об
«освобожденных сном» думах людей:
Мир бестелесный, слышный, но незримый.
Конец стихотворения «Как океан объемлет шар земной…» весьма близок к окончанию
«Лебедя». Красота мирозданья и здесь воплощается в образе сферы.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
(113)
Можно было бы сказать, что и здесь и в «Лебеде» сферический образ космоса призрачен,
— ведь небо лишь отражается в воде, и полное совпадение верха и низа сферы
— иллюзия. Однако эта иллюзия, этот созданный мечтой образ соответствует реальности.
Подобно тому как «океан объемлет шар земной», а сны и мечты — земную жизнь,
звездное небо составляет оболочку земного шара с его материальным бытием и
духовной сферой, окружающей человека.
Космическая тема, представленная в творчестве Тютчева с такой серьезностью и
глубиной, как ни у одного поэта его времени, волновала не только натурфилософов-любомудров
30-х гг., но и погруженных в бурные политические интересы людей 60-х гг. В
частности, данное стихотворение высоко оценил Некрасов: «Последние четыре
стиха удивительны: читая их, чувствуешь невольный трепет», — писал он о космическом
апофеозе, которым заканчивается произведение. [25] Для самого Тютчева космическая тема была естественным
и необходимым порождением его взгляда на природу и взаимоотношения человека
с нею.
В стихотворении «Не то, что мните вы, природа…» (1836), написанном в традициях
гражданской обличительной лирики XVIII в., Тютчев обрушивает в выражениях,
сходных с теми, которыми Г. Р. Державин клеймил недостойных властителей («Властителям
и судиям»), свой гнев на людей, равнодушных к природе, видящих в ней «слепок»,
«бездушный лик». Неспособность проникнуться любовью к природе и стремлением
понять ее язык Тютчев рассматривает как убожество, признак нравственной неполноценности.
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
………………………………………..
Вы зрите лжет и цвет на древе:
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?
(149)
Стихотворение утверждает идею суверенности природы и направлено как против вульгарных
материалистов, проповедующих безоглядное произвольное вторжение человека в
мир природы, подчинение ее воле человека, так и против церковного догмата
о природе как «слепке» воли бога. [26]
Произведение Тютчева обнаруживает явные следы творческой реакции поэта на стихотворение
К. Н. Батюшкова «Есть наслаждение и в дикости лесов…», которое, очевидно,
произвело на него большое впечатление. Отголоски его содержатся и в других
произведениях поэта («Нет, моего к тебе пристрастья…», «Певучесть есть в морских
волнах…», и др.).
В свое время на то же стихотворение Батюшкова откликнулся Пушкин в гимне Председателя
в маленькой трагедии «Пир во время чумы». Однако если Пушкин «подхватывает»
и по-своему развивает тему притягательности для человека грозных, роковых
явлений природы, бросающих вызов активности, воле, бесстрашию человека, способного
противопоставить свое самосознание стихии, Тютчев в данном стихотворении развивает
идею родства человека с матерью-природой и обязательств, которые накладывает
это родство на мыслящую личность. В творчестве Тютчева проблема взаимоотношений
человека и природы находит свое выражение в лирических мотивах суверенности
природы и ее нравственного влияния на человека, родства человека с природой
и трагизма его роковой разобщенности со всем сущим. [27]
В стихотворении «Нет, моего к тебе пристрастья…» (1836), перефразируя обращение
Батюшкова к природе (у Батюшкова: «…ты, природа-мать, Для сердца ты всего
дороже!» — у Тютчева: «…моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-Земля!»),
Тютчев декларирует упоение «природным» состоянием, освобожденностью от груза
дум, от сложной духовной жизни и от порабощения трудом, целенаправленной деятельностью
и книжностью. Приверженность к земной жизни, к ее простым радостям в данном
стихотворении он воплотил в обаятельных образах мира природы, совместив чувственные
ощущения с идеальным умонастроением:
Бродить без дела и без цели
И ненароком, на лету,
Набресть на свежий дух синели
Или на светлую мечту…
(137)
В этих заключительных строках разговорные и просторечные выражения (ненароком,
набресть, дух в смысле «запах», синель вместо сирень) передают непосредственность,
простоту умонастроения лирического субъекта, а традиционный, прочно во шедший
в поэзию образ «светлая мечта» — высокую, идеальную устремленность его души. [28] В стихотворении «Певучесть есть в морских волнах…»
(1865) пытливая мысль и «ропот», протест человека, не способного примириться
со своей участью смертной и бесконечно малой части вселенной, противопоставляются
музыке, разлитой в природе и отражающей се гармоничность Средоточием стихотворения,
эмоционально «ударной» его частью является изречение французского философа
Б. Паскаля. Паскаль, как и Тютчев, размышлял над вопросом о связи человека
с природой и отделенное™, оторванности его от нее. «Человек не что иное, как
тростник, очень слабый по природе, но этот тростник мыслит», — писал Паскаль, [29] подчеркивавший, что человек является наиболее
совершенным явлением природы, и рассматривавший способность мыслить кар; источник
силы. Тютчев псе в дан ном стихотворении передал ощущение одиночества человека,
отторгнутого своим познающим разумом от природы, неспособного проникнуть в
гармонию ее стихийных процессов, но и не могущего примириться с этим.
Человек для Тютчева такая же тайна, как природа, но каждая личность несет свою,
особенную тайну. Мир души человека исконно трагичен, в нем кроются стихии
разрушения и саморазрушения. Стремясь приобщиться к гармонии, стройному величию
вселенной, человек испытывает и притяжение хаоса. Лишь на время в нем засыпают
страсти, под которыми «хаос шевелится». Обращаясь к ночному ветру, поэт восклицает:
О страшных песен сих но пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
(144)
Вместе с тем душа человека, утверждал Тютчев, таит нравственные и творческие
силы, которых не знает природа. «Освобождение» скрытых хаотических инстинктов
человека опасно, так как при этом может произойти нарушение равновесия духовных
сил личности, а попытка вторжения в интимный мир чревата разрушением этого
мира. Чем личность нравственно богаче, тем она сложнее и уязвимее, тем тоньше
н таинственнее те ее силы, которые бессознательно в естественном своем состоянии
порождают самозабвенное чувство и нравственную чистоту, беспокойную мысль
и творческое вдохновение.
Любовь и самое творчество, являясь порождением глубин человеческого духа, несут
вместе с тем опасность нарушения гармонии личности и разрушения ее целостности.
Этой идеей проникнуто знаменитое стихотворение «Silentium!» (1830). [30]
Признание, самоанализ, исповедальная лирика чреваты опасностью распада внутреннего
мира человека:
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!
Поэт, выражая до конца глубины своего духа, а тем более анализируя их, рискует
разрушить их естественное живое состояние. Ведь, по Тютчеву, познание сродни
разрушению. Разрушительное стремление познать чужую личность Тютчев находит
и в любви: любовь, страсть разрушает охранительную замкнутость и целостность
внутреннего мира человека. Жажда самовыражения, достижения полного взаимопонимания
делает личность уязвимой. Даже взаимное чувство, обоюдное стремление любящих
к растворению своего я в новом единстве мы не может предотвратить
бурную разрушительную вспышку индивидуальности, «особности», отчуждения, которая
фатально сопровождает влюбленность, по традиции слывущую моментом гармонии
душ:
Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…
(191)
Лирическая тема пагубности этого «рокового поединка», жертвой которого по большей
части оказывается женщина, проходит через все творчество Тютчева («Двум сестрам»
(1830), «Сижу задумчив и один…» (1836), «1-е декабря 1837» и «С какою негою,
с какой тоской влюбленной» (1837?), «Еще томлюсь тоской желаний…» (1848),
«О, как убийственно мы любим…» (1851?), «Предопределение» (1851?), «Не говори:
меня он, как и прежде, любит…» (1851—1852) и т. д.). Во многих стихотворениях
Тютчева откровенность увлеченного страстью сердца губительна. Она делает его
беззащитным перед пошлостью толпы. В стихотворении «Чему молилась ты с любовью…»
внутренний мир женщины, способной на глубокие чувства, уподобляется храму,
а бездушное светское общество, преследующее ее своим лицемерным судом, рисуется
как толпа, оскверняющая храм.
Мотивы опустошенного святилища или растоптанного, уничтоженного вторжением оазиса
объединяют разные по теме стихотворения Тютчева: «Silentium!», «О, как убийственно
мы любим…» и «Чему молилась ты с любовью…» (1851—1852). Этот лирический мотив
отражает присущее Тютчеву ощущение разрушительности моментов наивысшего душевного
и творческого подъема, раскрывающих глубины духовного мира человека и ставящих
его перед опасностью сделаться жертвой непонимания, недоброжелательства, осуждения.
Вместе с тем, несмотря на опасности, которые несет духовный подъем, это состояние
поэт воспринимает как счастье.
Так грустно тлится жизнь моя
И с каждым днем уходит дымом;
Так постепенно гасну я
В однообразьи нестерпимом!…
О небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле,
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы — и погас!
(125)
Драматизм конфликтов любви, гибельных страстей, бурь был близок поэту. Он не
мыслил счастье как спокойное существование вне бурь и борьбы. Недаром цветение
весенней природы, буйство молодых ее сил он воплощал в образах грозы («Весенняя
гроза», «Как весел грохот летних бурь…»), кипения и разлива весенних вод («Весенние
воды»).
Напротив, трагизм «тления», медленного, незримого, «глухого» увядания, трагизм
без катарсиса, без героического взлета вызывал глубокую скорбь поэта, его
ужасала «боль без отрады и без слез» (189).
Тютчев часто рисует «крайние», кризисные ситуации, развязки напряженных конфликтов,
кульминационные моменты борьбы. В философской его лирике эта особенность его
творчества проявляется в том, что мысль поэта стремится к предельному лаконизму,
к точной обобщающей сентенции. Переводя изящную, законченную формулу, философский
вывод на язык образов, поэт выражает свое понимание сущности, основополагающих
начал жизни природы, мироздания и бытия людей. В интимной лирике Тютчева эта
особенность его поэзии отражена в «сюжете» стихотворений, изображающих драматические
эпизоды «поединка рокового» двух связанных взаимной любовью сердец.
Наряду с такими драматичными и драматургичными сюжетами в поэзии Тютчева значительное
место занимает изображение ситуаций «непроясненного» трагизма, безмолвного,
невыраженного страдания, бесследного исчезновения человеческого существования
— без отклика, без признания, без отражения его в памяти.
В стихотворении «14-е декабря 1825» Тютчев рисует восстание декабристов как
не принятую народом («Народ, чуждаясь вероломства, Поносит ваши имена») и
историей жертву, подвиг, недостойный названия героического, обреченный па
забвение, следствие ослепления, рокового заблуждения. Тютчев осуждает декабристов,
но осуждение, которое содержится в его стихотворении, двусмысленно и не абсолютно.
Отметая их идеалы, их политические доктрины как неосуществимые, утопичные,
он изображает их жертвами энтузиазма и мечты об освобождении. Именно в этом
стихотворении Тютчев создает обобщающий образ крепостнической монархии России
как «вечного полюса», пронизанного железным дыханием ночи, — образ, предвосхищающий
данную Герценом символическую картину последекабрьской реакции («О развитии
революционных идей в России»). Можно отметить своеобразную перекличку образов
и идей стихотворения Тютчева, посвященного декабристам, и символического стихотворения
«Безумие» (1830). В обоих произведениях жизнь общества воплощается в образе
пустыни — выжженной зноем земли («Безумие») или вечной мерзлоты полюса («14-е
декабря 1825»). Герои обоих произведений — утописты, мечтающие победить роковую
мертвенность пустыни, возвратить ее к жизни. Они, по оценке поэта, безумцы,
«жертвы мысли безрассудной». Строфа, которой оканчивается «Безумие», однако,
не подводит итог мысли автора, осуждающего героя. Более того, вопреки декларированной
в начале произведения позиции презрительной жалости к безумцу, ищущему воды
в пустыне, конец стихотворения, исполненные лиризма строки о скрытых под песками
источниках, шум которых, как кажется герою, он слышит, может скорое восприниматься
как апофеоз мечты, чем как ее порицание.
И мнит, что слышит струй кипенье,
Что слышит ток подземных вод,
И колыбельное их пенье,
И шумный из земли исход!
(120)
Недаром эта строфа напоминает начало более позднего стихотворения Тютчева (1862),
озвеличивающего дар поэтического прозрения:
Иным достался от природы
Инстинкт пророчески-слепой —
Они им чуют, слышат воды
И в темной глубине земной…
(217)
Строфа, завершающая «14-е декабря 1825», двусмысленна, как и все стихотворение.
Теплая кровь, дымящаяся и замерзающая на железном ветру, — образ, выражающий
человеческую беззащитность жертв деспотизма и жестокость силы, против которой
они восстали. Исследователь творчества Тютчева Н. В. Королева отмечает, что
образ крови в стихотворениях поэта всегда имеет высокий и трагический смысл. [31]
Вместе с тем последний стих этого произведения — «И не осталось и следов…» —
дает основание сблизить «14-е декабря 1825» с лирикой Тютчева 40—50-х гг.,
в которой тема непроясненного трагизма, обыденного существования «без отрады
и без слез», «глухой», бесследной гибели становится одной из ведущих. Стихотворения,
в которых отражена эта тема, — «Русской женщине», «Как дымный столп светлеет
в вышине!..», «Слезы людские, о слезы людские…», «Эти бедные селенья…» — замечательны
прежде всего тем, что в них дается обобщающий образ современной поэту русской
жизни, а в последнем — поэтическая картина жизни народа. Поэт преклоняется
перед нравственным величием крепостных крестьян, видит высокое этическое значение
ежедневного подвига труда и терпения «непробужденного народа», но глубоко
переживает трагизм пассивности, бессознательности своих современников и неосмысленности
их существования. Христианское смирение, покорность не соответствовали его
титанической натуре, жаждавшей познания и приобщения к жизни с ее страстями
и битвами. Идеал активности, существования, полного тревог и событий, раскрывающего
творческие силы личности, уже в 40-х гг., у Тютчева сплетается с размышлениями
о судьбе русской женщины, с уверенностью в том, что только деятельная, озаренная
общественными, умственными интересами и свободным чувством жизнь может сделать
ее счастливой. Трагизм обыденной, «рутинной» жизни, лишенной «общей идеи»
и значительных событий, жизни, убивающей высокие устремления и творческие
силы человека, в разных аспектах раскрывали представители реалистической литературы
второй половины XIX в. Немало страниц посвятил осмыслению этой проблемы Тургенев.
Тютчев, творчество которого формировалось в лоне романтического направления,
в середине XIX в. вплотную подошел к пониманию «человека, стоящего перед лицом
исторических потрясении», [32] поэтически выразил психологию активного, сознательно
несущего свою историческую миссию современного человека. Таким образом, он
решал художественные задачи, которые в той или другой форме занимали писателей-реалистов
его времени.
Обстоятельства личной жизни Тютчева содействовали развитию этой линии его творчества.
Поэт стал участником современной драмы, глубоко потрясшей его. Тютчев был
человек бурных чувств и страстей. Уже ранние его стихотворения,
посвященные любви, поражают силой и откровенностью выражения страсти.
Если Пушкин в своей любовной лирике неизменно провозглашает как высшее проявление
эмоции целомудренное, «очищенное» гуманностью чувство, Тютчев глубоко человечную
сущность любви раскрывает через изображение губительной, внутренне конфликтной,
роковой страсти.
Интересный параллелизм и контрастность можно отметить в стихотворениях Пушкина
«Ее глаза» и Тютчева «Люблю глаза твои, мой друг…».
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет — ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
Этими стихами Пушкин определяет очарование глаз любимой женщины.
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.
(151)
— как бы спорит с ним Тютчев.
Выдвигая идею разрушительного начала, таящегося в стремлении к познанию и анализу,
в частности в психологическом анализе, Тютчев вместе с тем пристально всматривается
в душевную жизнь человека и отмечает неожиданные, непризнаваемые абстрактно
нормативными представлениями об отношениях в любви проявления личности.
Уже в раннем стихотворении «К N.N.» (1830) лирический герой наблюдает любимую
женщину, пытается на основании ее поступков заключить о ее чувствах, ее характере
и, удивляясь этому характеру, размышляет о причинах формирования его свойств:
Благодаря и людям и судьбе,
Ты тайным радостям узнала цену,
Узнала свет: он ставит нам в измену
Все радости… Измена льстит тебе.
(111)
Подобно Фаусту Гете, субъект лирики Тютчева сочетает буйство страстей с холодным
аналитическим умом. Не только любимая женщина, но его собственная личность
делается объектом наблюдений поэта. В стихотворениях Тютчева, передающих сильное,
подчас глубоко трагическое чувство, поэт нередко предстает как наблюдатель,
пораженный зрелищем губительных, роковых и прекрасных проявлений страсти.
О, как убийственно мы любим.
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
(188)
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
(197)
За склонность к анализу, размышлению, наблюдению он готов осудить себя, отказать
себе в праве на непосредственное чувство.
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
|
