Глава девятая
Н. А. НЕКРАСОВ
1
Николай Алексеевич Некрасов (1821—1877) занимает особое место в истории русской
литературы и резко выделяется среди писателей-гуманистов второй половины XIX
в. Его поэзия, бесспорно, связана множеством нитей с предшествующим литературным
развитием и с творчеством великих современников — с Тургеневым, Фетом, Тютчевым,
Достоевским, Толстым. [1] При всех личных разногласиях, при всех
идейных противоречиях, разделявших Некрасова и этих писателей, все они были
участниками единого литературного процесса, служили своим пером народу и находились
в многообразной, сложной творческой зависимости друг от друга. И в то же время
очевидно исключительное своеобразие Некрасова. Он не только сочувствовал народу,
он отождествлял себя с ним, с крестьянской Россией, говорил от ее имени и
ее языком. Он стал выразителем пробуждавшегося самосознания народных масс,
и это определило идейные и художественные особенности его творчества и его
поэзии.
Некрасов решительно отрекся от породившей его поместной среды, с гневом и проклятием
осудил прошлое своего дворянского рода. «Хлеб полей, возделанных рабами, Нейдет
мне впрок», — заявил он в стихотворении 1855
г. А в конце жизни он продиктовал слова, в которых высказал ту же мысль: «Судьбе
угодно было, что я пользовался крепостным хлебом только до 16 лет, далее я
не только никогда не владел крепостными, но, будучи наследником своих отцов
<…> не был ни одного дня даже владельцем клочка родовой земли…». [2]
С юных лет для него началась трудовая жизнь — жизнь разночинца-бедняка, голодного
литератора, столкнувшегося лицом к лицу с неприглядной действительностью.
Впечатления ранних лет в той или иной мере окрасили первый период творческой
деятельности Некрасова — период ученичества, начавшийся по сути дела еще в
ip дни, когда 16-летний ярославский
гимназист стал записывать первые свои стихи в домашнюю тетрадку. Затем последовали
годы непрерывного труда над прозой, стихами, водевилями, публицистикой, критикой
(«Господи, сколько я работал!..») — вплоть до середины 40-х гг., когда появились
стихи («В дороге» и др.), положившие начало второму и главному периоду творчества
Некрасова. В его лирических стихах, поэмах и сатирах нашла выражение историческая
эпоха подъема революционно-разночинского движения, крушения феодально-крепостнических
устоев, подготовки буржуазно-демократической революции в России, эпоха утверждения
личности «нового человека», борца и деятеля, носителя новых эстетических и
нравственных идеалов. Как поэт и журналист, как редактор лучших русских журналов
XIX в. Некрасов почти четыре десятилетия стоял в самом центре сложного переплетения
общественных сил своего времени.
Ранние стихи и проза, еще незрелые, отмеченные романтической подражательностью,
во многом подготовили дальнейшее, необычайно целеустремленное развитие некрасовского
реалистического метода. Немалую роль в этом процессе сыграл Белинский, наложивший
отпечаток на самое направление и всю творческую судьбу поэта, — в этой судьбе
не было резких перемен, крутых идейных поворотов, пересмотра однажды избранных
идеалов.
Даже самые ранние его стихи (сборник «Мечты и звуки», 1840), вызвавшие отрицательный
отзыв Белинского, при всей своей незрелости позволяют заметить, что уже в
те годы он искал свою тему, прикасался к серьезным вопросам. Так, стихотворение
«Жизнь» содержит упреки обществу в «бездейственной лени»: стихотворение «Тот
не поэт…» обнаруживает верное и широкое понимание цели и смысла поэзии; в
«Пире ведьмы» слышны отголоски народных мотивов; в некоторых ранних стихах
уже заметны будущие «некрасовские» размеры. У Белинского, при всей суровости
его мнения, были основания упомянуть в рецензии на сборник «Мечты и звуки»
о стихах, «вышедших из души» и обнаруженных им «в куче рифмованных строчек».
Однако неудача поэтического дебюта была очевидна. Осознав это, Некрасов попробовал
взяться за прозу. В его ранних повестях и рассказах отразился жизненный опыт
начинающего автора и его первые петербургские впечатления. Здесь действуют
молодые люди из разночинцев, голодные поэты, ютящиеся в углах и подвалах,
забитые нуждой чиновники, бедные девушки, обманутые столичными хлыщами, ростовщики,
опутывающие своими сетями бедняков… При всем художественном несовершенстве
ранняя некрасовская проза явно примыкала к реалистической школе 40-х гг.,
во главе которой стояли Белинский и Гоголь. Автор «Шинели» дал русской литературе
столь нужную ей в те годы гуманистическую тему «маленького человека», а в
«Невском проспекте» утвердил тему большого города с его контрастами бедности
и богатства. Некрасов, как и другие писатели 40-х гг., развивая гоголевскую
традицию, обратился к изображению «низов» общества и к таким сторонам жизни,
какие еще недавно считались недостойными искусства. Лучшие страницы его рассказов
окрашены отчетливо выраженной социальной тенденцией, стремлением овладеть
принципами реалистического изображения жизни действительной. Без рассказов
и повестей Некрасова 40-х гг. нельзя представить себе полную картину художественной
прозы гоголевского направления — так называемой «натуральной школы». Вот почему
они заслуживают серьезного внимания.
Особое место в опытах Некрасова ранних лет занимает роман из современной жизни,
известный теперь под названием «Жизнь и похождения Тихона Тростнякова». Начатый
в 1843 г., он создавался на пороге творческой зрелости,
что сказалось и в его стиле и в самом содержании. Некоторые страницы романа
написаны неопытной рукой и хранят следы непреодоленных романтических увлечений,
другие же написаны гораздо более уверенно, в них дана острая и выразительная
характеристика городского «дна», мира нищеты и порока. Это относится прежде
всего к главе «Петербургские углы», представляющей собой по сути дела самостоятельную
повесть очеркового характера, одно из лучших произведений «натуральной школы».
Именно эту повесть Некрасов счел возможным напечатать отдельно (в альманахе
«Физиология Петербурга», 1845), а Белинский не поскупился на похвалы, указав
(в рецензии на альманах), что зарисовки Некрасова «отличаются необыкновенною
наблюдательностью и необыкновенным мастерством…». И далее критик продолжал:
«Это живая картина особого мира жизни, который не всем известен, но тем не
менее существует, — картина, проникнутая мыслию». [3]
Сам Некрасов, весьма требовательный к себе, почти не перепечатывал своих ранних
произведений и особенно сурово относился к прозе, допуская лишь немногие исключения.
Он нашел нужным даже специально предупредить будущих издателей и читателей:
«Прозы моей надо касаться осторожно. Я писал из хлеба много дряни, особенно
повести мои, даже поздние, очень плохи — просто глупы; возобновления их не
желаю, исключая «Петербургские углы» <…> и, разве, «Тонкий человек»»
(XII, 24). Позднее Некрасов твердо осознал, что работа над прозой явилась
одним из стимулов, способствовавших его утверждению на позициях реализма.
Так, водевили молодого Некрасова, несколько сезонов шедшие па сцене Александрийского
театра, явно выделялись среди других произведений этого наиболее условного
из всех видов комедии, где господствовали банальные сюжеты, традиционная путаница,
незамысловатые остроты и куплеты. В одном из некрасовских водевилей возник
образ обездоленного чиновника, «маленького человека» («Феоклист Онуфрич Боб…»);
в другом прозвучала мысль о высоком призвании журналиста, литератора («Утро
в редакции»); в третьем молодой автор, остроумно использовав излюбленный водевильный
прием переодевания, взял под защиту благородную профессию служителя сцены
(«Актер».); наконец, в последнем своем водевиле он вывел на подмостки фигуру
алчного скряги («Петербургский ростовщик»), необычную для легковесных и бессодержательных
пьес, к которым был приучен зритель Александринки.
Очевидно, что в условные рамки водевиля уже не могли уложиться ставшие гораздо
более глубокими представления автора об окружающей жизни и об искусстве. Обнаружились
новые стороны его дарования — склонность к сатире, критическому осмеянию пороков.
К тому же жизнь ставила перед ним все более сложные задачи, непосильные для
водевиля. Вот почему ему вскоре пришлось навсегда расстаться с этим жанром.
Начинался процесс осознания Некрасовым себя как художника.
Много важного заключает в себе и критическая деятельность Некрасова, начавшаяся
очень рано, в 1841 г., в изданиях Ф. А. Кони «Пантеон» и «Литературная
газета» и уже на первых порах носившая аптибулгаринский характер. В рецензиях,
критических фельетонах и театральных обозрениях молодой литератор вел непринужденный
разговор с читателем; в свободной манере, часто прибегая к ироническим интонациям,
рассказывал о пьесах и спектаклях, высмеивал псевдоисторические повести, казенный
лжепатриотизм и реакционно-охранительное направление в литературе. Критический
памфлет, который Некрасов посвятил драматургии Н. А. Полевого (1842—1843),
имел целью показать, что ложные идеи, предвзятость и угодничество не могут
быть основой искусства, лишают его правды и приводят к сухой риторике.
Столь же серьезным было выступление Некрасова в 1843
г. по поводу «Очерков русских нравов» Ф. В. Булгарина (в «Отечественных записках»,
где критику вел Белинский); он стремился развенчать продажного журналиста,
создать у читателей представление о художественной беспомощности литературного
направления, противостоящего «натуральной школе». Эту важную тенденцию острых
критических выступлений Некрасова не мог не оценить Белинский. Спустя несколько
лет он вспомнил об этом в письме к К. Д. Кавелину: «…Некрасов — это талант,
да еще какой! Я помню, кажется, в 42 или 43 году он написал в «Отечественных
записках» разбор какого-то булгаринского изделия с такой злостью, ядовитостию,
с таким мастерством — что читать наслажденье и удивленье». [4]
Некрасов-критик, защищавший принципы «натуральной школы», с первых же шагов
явился активным союзником Белинского. Эта сторона деятельности Некрасова,
как и работа над «петербургской» прозой, послужила одной из необходимых ступеней,
подготовивших новый период его творчества. С большой точностью он сам определил
эту ступень как «поворот к правде». В конце жизни, в одной из своих автобиографий,
вспоминая 40-е гг., Некрасов сделал такую конспективную запись: «Поворот к
правде, явившийся отчасти от писания прозой, критических статей Белинского,
Боткина, Анненкова и др.» (XII, 23— 24). Подразумевался переход от неопытности
к зрелости, от ученичества к мастерству и — главное — стремление к правде
в искусстве, осознание правды как подлинной основы художественного творчества.
2
Становление Некрасова-поэта в 40-е гг. определяется во многом его связью с кругами
петербургской разночинной интеллигенции, с прогрессивной печатью, что вскоре
с неизбежностью привело его в кружок «Отечественных записок» и Белинского.
Стихийный демократизм, присущий Некрасову, уже в эти годы соединился с отвращением
к крепостничеству, с ненавистью к привилегированным слоям общества, чиновно-дворянской
знати. Этим объясняется преобладание критического и сатирического начала даже
в стихах, предшествующих «повороту к правде». Склонность к сатире в дальнейшем
оказалась важнейшей особенностью некрасовского дарования, совпадающей с главным
направлением его творчества. И знаменательно, что, овладев всеми жанрами поэзии,
создав проникновенные лирические стихи и большие эпические поэмы, он никогда
не забывал сатиры — пафосом обличения, критического осмеяния у него порой
окрашены самые неожиданные темы и сюжеты, на первый взгляд, казалось бы, не
заключающие в себе ничего сатирического. Впрочем, жанры у зрелого Некрасова
часто условны и с трудом поддаются привычной классификации.
Белинский, умевший безошибочно определять таланты, быстро понял, что человек,
прошедший через суровые жизненные испытания, наделенный таким умом и такой
энергией, как Некрасов, может много сделать для отечественной литературы.
Критик первым угадал его истинное призвание; он полюбил Некрасова «за его
резкий, несколько ожесточенный ум, за те страдания, которые он испытал так
рано, добиваясь куска насущного хлеба, и за тот смелый практический взгляд,
не по летам, который вынес он из своей труженической и страдальческой жизни…». [5]
Общение с Белинским сыграло решающую роль в духовном развитии Некрасова.
Думы о положении народа, утверждение гуманизма как мировоззрения, лозунги Великой
французской революции о равенстве, братстве и свободе — все это не могло не
оказать влияния на образ мыслей Некрасова и его поэзию. Это осветило новым
светом представления о жизни, сложившиеся в душе будущего поэта еще в юные
годы, когда мир социальной несправедливости обступил его со всех сторон, когда
ему пришлось увидеть и деспотизм крепостников, и нищету деревни, и тяжкий
труд бурлаков на Волге, и каторжников в кандалах, бредущих по большой дороге…
Влияние Белинского способствовало утверждению основ гражданственности в поэзии
Некрасова. Идеи утопического социализма сказались в его искреннем сочувствии
городским труженикам, в его интересе к «женской доле», в его «социалистической
ненависти» (слова Герцена) к «капиталу», в его умении подмечать резкость социальных
контрастов большого города. Все это подтверждают некрасовские стихи середины
40-х гг.
Стихотворение «Чиновник» (1844) хронологически относится еще к первому периоду
деятельности Некрасова. Однако в нем дан вполне реалистический портрет «среднего»
петербургского чиновника. Он самодоволен и труслив, рвется к новым чинам и
степеням, ненавидит и боится сатириков-разоблачителей:
Зато, когда являлася сатира,
Где автор — тунеядец и нахал —
Честь общества и украшенье мира,
Чиновников, за взятки порицал, —
Свирепствовал он, не жалея груди,
Дивился, как допущена в печать,
И как благонамеренные люди
Не совестятся видеть и читать.
С досады пил (сильна была досада!)
В удвоенном количестве чихирь
И говорил, что авторов бы надо
За дерзости подобные — в Сибирь!..
(I, 198)
В последних строчках можно видеть прямой намек на Гоголя и постановку комедии
«Ревизор» («видеть и читать»). Иронически и язвительно рисуя отталкивающий
образ типичного чиновника средней руки, Некрасов был вполне в курсе общественных
настроений тех лет. Важно его стремление поддержать Гоголя, вступиться за
его честь. Большая сатира «Новости» (1845), которую сам автор определил как
«газетный фельетон», содержит еще более резкие зарисовки столичной жизни,
показывает пошлые нравы верхних слоев общества:
О, скучен день ж долог вечер наш!
Однообразны месяцы и годы,
Обеды, карты, дребезжанье чаш,
Визиты, поздравленья и разводы —
Вот наша жизнь. Ее постылый шум
С привычным равнодушьем ухо внемлет,
И в действии пустом кипящий ум
Суров и сух, а сердце глухо дремлет.
(I, 202)
Здесь в описание уже вмешивается автор, его голос особенно ясно слышим в последних
трех строках, он осуждает себя за равнодушие и бездействие, а чтобы усилить
впечатление, даже ссылается на Пушкина, почти цитируя известные слова (из
романа «Евгений Онегин») о современном герое «с его озлобленным умом, кипящим
в действии пустом». Кстати, обычно не обращают внимания на то, что тема самообличения,
недовольства собой, характерная для зрелого Некрасова, заметно дает о себе
знать еще в ранние годы. В стихотворении, которое начинается строкой «Стишки!
стишки! давно ль и я был гений?» (1845), выражена горькая насмешка над бесплодностью
мечтаний «избранников небес», прежних романтических поэтов, гордо и наивно
веривших в свое высокое призванье:
…мы пели, пели
И песнями пересоздать умы,
Перевернуть действительность хотели
…………………………………………
А между тем действительность была
По-прежнему безвыходно пошла,
Не убыло ни горя, ни пороков —
Смешон и дик был петушиный бой
Непонимающих толпы пророков
С невнемлющей пророчествам толпой!
(I, 200)
Автор причисляет и себя к тем «пророкам», которые не нашли реальных дутей воздействия
на «толпу». Образ «толпы» здесь носит еще условный характер, традиционный
для русской поэзии; позднее он станет у Некрасова более определенным, освободится
от известной нейтральности, а в одном из самых драматических стихотворений
— «Зачем меня на части рвете…» (1867) — приобретет резкий эпитет: «остервенелая
толпа». Пока же Некрасов, сурово осудив прежние иллюзии, ищет новые предметы
для сатирических обличений, новые поэтические приемы и средства выражения
своих замыслов. Эти средства становятся все более разнообразными, темы, взятые
из гущи жизни, — все более глубокими и неожиданными, непривычными для отечественной
поэзии. Так, в 1845 г. появляются остро сатирическая «Современная
ода», где показано, пак нечистыми путями добывается богатство; пародийная
«Колыбельная песня» — стихотворный памфлет на николаевское чиновничество;
драматическая исповедь «Пьяница», волнующий рассказ о нравственном возрождении
женщины («Когда из мрака заблужденья…»).
Все эти стихи имели шумный успех в кружке Белинского, где каждое из них становилось
своего рода событием: их рассматривали как поэтические документы «натуральной
школы». Особенно ценили стихи, в которых подлинная художественность соединялась
с передовой социальной мыслью. «Его теперешние стихотворения тем выше, — писал
Белинский в 1847 г. о Некрасове, — что он, при своем замечательном
таланте, внес в них и мысль сознательную, и лучшую часть самого себя». [6] Слова критика относились не только к перечисленным
«городским» стихам, но и к стихам на темы крестьянской жизни. Это прежде всего
«В дороге» (1845) — печальная повесть о драматической судьбе деревенской девушки,
загубленной господами, — первое антикрепостническое стихотворение Некрасова.
Это рассказы в стихах «Огородник» (1846) и «Тройка» (1846), ставшие народными
песнями.
Чтобы оценить смысл и значение этих некрасовских стихов о деревне, надо вспомнить,
что они появились раньше, чем «Записки охотника» Тургенева или «Антон Горемыка»
Григоровича. Некрасов прокладывал дорогу этим первым книгам о крепостном крестьянстве.
Тем более велика историческая роль такого стихотворения как «Родина» (1846).
Его не с чем сравнить в русской «антидворянской» поэзии XIX в., ибо никто,
кроме Некрасова, не сказал таких жгучих слов, обличающих бесчеловечность крепостного
быта, никто не вынес столь сурового приговора помещичьему укладу. Это кровью
написанное отречение от прошлого своего рода, и вместе с тем это первая из
лирических исповедей Некрасова, его открытое «признание в ненависти».
Не только «Родина», но и другие стихи 40-х гг., в которых с непривычной резкостью
обнажалась правда жизни, показали, что в литературу вошел большой поэт-реалист,
лирик, открывший новые принципы изображения человеческих характеров и судеб
в тесной связи с социальной действительностью. Ему суждено было сыграть решающую
роль в историческом повороте русской литературы к подлинной жизни народа,
прежде всего крестьянства. Ему предстояло, отбросив традиционные понятия о
границах поэзии, смело ввести в нее темы и сюжеты, считавшиеся до тех пор
непоэтическими.
Пора зрелости, в которую вступил теперь Некрасов, ознаменовалась его деятельным
участием в передовом литературном движении — полной поддержкой реалистического
направления, вдохновлявшегося идейной борьбой и критической работой Белинского.
Не только в полемических статьях и рецензиях, но и в стихах Некрасов нападал
на реакционную печать, на Булгарина. Ему удалось напечатать острую эпиграмму
«Он у нас осьмое чудо…», в которой легко было угадать портрет продажного
литератора и доносчика.
С другой стороны, Некрасов поддерживал Белинского в борьбе со славянофилами.
Известна его заметка, или анекдот, под названием «Славянофил» (1846), где
язвительно высмеян К. С. Аксаков. Еще более важно выступление Некрасова, пародирующее
стихотворные памфлеты Н. М. Языкова («К не нашим» и др.), направленные против
демократических кругов с обвинением их в недостатке патриотизма; в стихах
«Послание к другу (из-за границы)» (1845) Некрасов отвел эти обвинения, остроумно
осмеяв самые уязвимые стороны славянофильской доктрины; к тому же он воспроизвел
характерные лексические особенности стихов Языкова, т. е. создал настоящую
литературную пародию, умело использовав заложенные в этом жанре сатирические
возможности.
С Белинским связано и начало издательской деятельности Некрасова. Именно в середине
40-х гг., отвечая назревшей общественной потребности, а также задачам литературной
борьбы, он подготовил и выпустил несколько литературных альманахов, сыгравших
большую роль в становлении «натуральной школы»; это были два выпуска «Физиологии
Петербурга» (1844—1845), альманах «Первое апреля» (1846) и «Петербургский
сборник» (1846). Некрасов сумел привлечь к участию в своих изданиях лучших
молодых писателей. «Физиологические» очерки, освещавшие с демократических
позиций разные стороны петербургского быта, дали Д. В. Григорович, В. И. Даль,
И. И. Панаев, Е. П. Гребенка и сам Некрасов. Среди участников некрасовских
изданий — автор «Бедных людей», а также И. С. Тургенев и А. И. Герцен. Статьи
Белинского и несколько стихотворений Некрасова, дополняя целостный по замыслу
облик этих изданий, придавали им открыто программный и резко полемический
характер. Недаром булгаринская пресса встретила альманахи Некрасова «криками
озлобленья».
Альманахи заметно укрепили позиции нового направления и репутацию Некрасова
как поэта и организатора литературных сил. Окрыленный успехом, он начал думать
о более крупных издательских начинаниях. Вскоре он получил в свои руки «Современник»,
основанный еще Пушкиным, и здесь по-настоящему развернулось его дарование
выдающегося журналиста и редактора. Вместе с Панаевым он с января 1847 г. начал выпускать журнал, которому суждено
было сыграть огромную роль в судьбах русской литературы, критики, общественной
мысли XIX в. Некрасов создал журнал энциклопедического типа. Его заслуги единодушно
отмечали современники — и друзья, и недруги. Один из них указал на главную
особенность Некрасова-редактора: широко понимая задачи литературы и журналистики,
обладая необходимым в те времена практицизмом, он, однако, не был предпринимателем
или прожектером (в духе Краевского), а строил успех журнала прежде всего на
идеях и талантах.
Подобно Белинскому, он оказался великим открывателем талантов. На страницах
«.Современника» прославились имена Тургенева, Гончарова, Герцена, Огарева,
Григоровича; здесь печатались Островский, Салтыков-Щедрин, Г. Успенский. Некрасов
ввел в русскую литературу Достоевского и Толстого. Он же открыл двери «Современника»
для Чернышевского и Добролюбова, вскоре сделав их идейными руководителями
журнала. Своим авторитетом и опытом он обеспечил им возможность относительно
свободного — в условиях цензуры — выражения своих мыслей. Эту заслугу Некрасова
высоко ценил Чернышевский, в конце жизни писавший: «Только благодаря его великому
уму, высокому благородству души и бестрепетной твердости характера я имел
возможность писать, как я писал». [7]
Словом, Некрасов сумел сделать «Современник» не только центром, вокруг которого
объединились наиболее значительные писательские имена, но и трибуной передовой
литературно-общественной мысли. А. Н. Пыпин, близко стоявший к редакции журнала,
свидетельствовал: «…здесь собрались самые лучшие силы тогдашней литературы
— притом не в случайной встрече по журнальным делам <…> а в сознательном
единении, которое внушалось общими литературными взглядами и задачами, сродством
художественного вкуса и взаимной оценкой…». [8] Это единство взглядов, вкусов и мнений, о котором
говорит Пыпин, могло осуществляться только на основе принципиальной идейной
позиции, которую занимали Некрасов и его ближайшие соратники. Главных деятелей
«Современника» объединяли ненависть к крепостному праву и всем его порождениям,
отрицание самодержавного режима, утверждение правды в искусстве.
3
С первых же лет издания журнала Некрасов был не только его вдохновителем и редактором,
но ж одним из основных авторов. Он печатал здесь стихи, прозу, критику. Еще
в «Родине» Белинский отметил, по воспоминанию самого Некрасова, «зарождение
слов и мыслей», получивших развитие в позднейших стихах. И действительно,
в первых же номерах «Современника» появились новые стихи, содержавшие наиболее
характерные для Некрасова мотивы, глубоко им выстраданные. Прежде всего это
«Тройка» (1846), где снова дорога, снова ямщик, но в центре уже не рассказ
ямщика о погибшей жизни (как в стихотворении «В дороге»), а мысли поэта о
печальном будущем сельской красавицы. Если в основе прежнего стихотворения
— исключительный случай (трагедия крестьянки, воспитанной в господском доме),
то героиня «Тройки», написанной годом позднее, уже олицетворяет обычную судьбу
крепостной женщины («От работы и черной, и трудной Отцветешь, не успевши расцвесть»).
Мысль о женской доле навсегда останется в поэзии Некрасова. Он будет возвращаться
к этой теме и в лирике, и в сатире, и во всех поэмах (кроме сатирических).
Позднее он скажет об этом: «Доля ты! Русская долюшка женская!», — указав тем
самым на специфически национальный характер темы. При этом он видел разные
ее аспекты, в том числе и тот, что
отразился в сатирически окрашенном стихотворении «Женщина, каких много» (1845):
речь шла здесь о совсем иной судьбе — о судьбе женщины из поместной среды.
Вслед за «Тройкой» в «Современнике» появились небольшая антикрепостническая
поэма «Псовая охота» (1846) и сатира «Нравственный человек» (1847). Первая
из них — картина язвительно осмеянной помещичьей охоты с ее необузданным разгулом
и жестокостью, страница крепостного быта, воспроизведенная точно и правдиво
во всех деталях, с указанием на вражду крестьян к помещику и страх перед ним.
Вторая — портрет чудовищного лицемера и благонамеренного ханжи; «нравственный
человек» губит своих ближних, прикрываясь маской добродетели и фальшивой порядочности,
убеждая себя и других в своей правоте: «Живя согласно с строгою моралью, Я
никому не сделал в жизни зла». Среди его жертв — крестьянин, ставший поваром
и имевший «званью неприличное пристрастье» читать и рассуждать, доведенный
до самоубийства. Тема приниженного положения крестьянства (в ее чисто некрасовском
варианте — трагедия крепостного интеллигента) появляется даже в этом «городском»
стихотворении, как бы продолжающем более раннюю «Современную оду»; и там,
и тут обличение лицемера усилено с помощью остроиронического приема: мнимое
восхваление мнимых добродетелей («И червонцы твои не украдены У сирот беззащитных
и вдов» — «Современная ода»).
В 1847 г. написано главное из ранних «городских» стихотворений
Некрасова — «Еду ли ночью по улице темной…», где сконцентрированы характерные
мотивы некрасовской «городской» поэзии: безысходное горе «маленьких людей»,
беззащитность бедняков и — снова — трагическая участь женщины. Тема стихотворения
была новостью для отечественной поэзии; неожиданным и вместе с тем глубоко
жизненным был его сюжет, во многом основанный на впечатлениях бездомной юности
автора; непривычным был самый стих этой маленькой поэмы, певучий я протяжный,
излюбленный некрасовский размер — трехсложный дактиль, отмеченный долготой
ударяемых гласных звуков. С волнением встретили «Еду ли ночью…» в кружка Белинского.
Тургенев писал 14 (26) ноября 1847 г.: «Скажите от меня Некрасову, что его стихотворение
<…> меня совершенно с ума свело». [9] Позднее Чернышевский отмечал: «Оно первое доказало:
Россия приобретает великого поэта». [10]
Стихи, появившиеся в первых номерах журнала, носили программный характер, ибо
возвещали начало новой эпохи в развитии русской лирики. Это понимали в кружке
«Современника». К программным стихам там по праву относили и собственно любовную
лирику Некрасова. Тогда же появилось стихотворение «Если мучимый страстью
мятежной…» (1847), открывшее собой так называемый «панаевский цикл»; его особенности
можно обнаружить уже в этом первом стихотворении — непосредственность, даже
резкость выражения чувства, подчеркнутая открытость признаний, мольба о прощении;
и за всем этим — ощущение подлинности любовной драмы, в основе которой — вера
в силу чувства, уважение к человеческому достоинству женщины.
Первые же зрелые стихи второй половины 40-х гг., сочетающие сатирическое, публицистическое
и лирическое начала, показали, что уже в то время Некрасов добился больших
успехов в создании глубоко современной поэзии, насыщенной острой социальной
проблематикой, поэзии новаторской по самой своей сути.
4
В годы «мрачного семилетия» (1848—1855) правительство Николая I, напуганное
революционными событиями во Франции, начало преследовать передовую журналистику
и литературу, усердно искореняя «крамолу». Редактор «Современника» в это трудное
время сумел ценой огромных усилий, в постоянной борьбе с цензурой сохранить
репутацию журнала, хотя страницы его заметно потускнели. Сам Некрасов почти
не печатал стихов; подверглись запрещению переводные романы, особенно французские.
Ходили слухи 6 предстоящем запрещении журнала. Впечатление безнадежности усилила
смерть Белинского, а также отъезд за границу Герцена. В этих условиях вести
журнал было почти невозможно, и если он еще существовал, если в какой-то мере
сохранял свои принципы и направление, то исключительно благодаря огромной
энергии и твердой воле его редактора.
Чтобы поддержать «Современник», Некрасов задумал написать — вместе с А. Я. Панаевой
— большой роман «с продолжением». По мере углубления работы над ним он все
серьезнее относился к первоначальному замыслу, все больше расширял его. Своему
соавтору он поручил заботы о любовном сюжете, сам же написал выразительные,
в духе «натуральной школы» страницы, в которых представил жизнь петербургских
низов, контрасты бедности и богатства, губительную власть денег, паразитизм
привилегированных слоев. Несмотря на письменные заверения, данные по требованию
цензуры, о том, что содержание романа «Три страны света» (1848—1849) будет
вполне благонадежно и что роман увенчается «счастливой развязкой», Некрасов
от главы к главе усиливая его социально-критическую тенденцию. Он показывал
жизнь разных слоев общества и, описывая странствия своего героя Каютина, развертывал
перед читателями картины народного быта — трудовую жизнь волжских пристаней,
астраханских промыслов, северных экспедиций. Он воспел талантливого и смелого
русского человека, дав понять, что только его свободный труд может покорить
моря, леса и недра земные. Устами своего героя автор выразил в романе преклонение
перед крестьянством, перед силой народного характера. Тем самым окончательно
прояснилась общественная позиция Некрасова в эти годы. А отношение его к крепостной
деревне наглядно сказалось в главе «Деревенская скука», где действуют скучающий
помещик и крепостной мальчик-слуга. Эта глава-диалог, мастерски отделанная,
принадлежит к лучшим страницам некрасовской прозы (переделана в пьесу и в
1856 г. опубликована под
названием «Осенняя скука»).
Значение романа еще и в том, что Некрасов, проявив большую социальную зоркость,
затронул в нем тему дворянского либерализма, осудив его как характерную черту
времени. Эта тема позднее, став более актуальной, лапша развитие не только
в творчестве самого Некрасова (образ Агарина в поэме «Саша»), но и вообще
в литературе середины XIX в.
Второй роман, написанный в эти годы Некрасовым совместно с Панаевой, — «Мертвое
озеро» (1851) — также проникнут демократической тенденцией. В нем достоверно
обрисованы театральный быт и бесправное положение провинциальных актрис, показаны
противоречия между «хозяевами жизни» и их жертвами. Подчеркнутое внимание
к «женскому вопросу» придавало актуальность роману и делало его заметным явлением
прозы «натуральной школы». Однако налет мелодраматизма, заметный во многих
главах, и другие художественные недостатки показывают, что доля участия Некрасова
в написании «Мертвого озера» была значительно меньше, чем в работе над предыдущим
романом.
Как ни сложно было положение передовой литературы и журналистики в годы «мрачного
семилетия», Некрасов и в это время не сложил оружия. Он искал путей обхода
цензуры, готовил разные материалы для журнала, писал стихи и поддерживал этой
кипучей деятельностью дух своих сотрудников, нередко впадавших в уныние. В
его стихах, естественно, не могла найти прямого отражения политическая атмосфера
того времени, гнет николаевской реакции. Сатира теперь отошла на дальний план,
уступив место — ненадолго — другим видам поэтического творчества: любовной
лирике («панаевский цикл»), беглым зарисовкам уличной жизни (цикл «На улице»),
размышлениям о смысле и назначении собственного творчества.
В конце 40-х—начале 50-х гг. написаны стихотворения «Поражена потерей невозвратной…»,
«Когда горит в твоей крови…», «Так это шутка…», «Да, наша жизнь текла мятежно…»,
«Я не люблю иронии твоей…», «Мы с тобой бестолковые люди…»; им предшествовало
«Если мучимый страстью мятежной…» (1847), о котором уже говорилось. Эти стихи,
навеянные отношениями с Панаевой, образуют как бы единый лирический дневник,
запечатлевший все оттенки чувств поэта или, лучше сказать, лирического героя.
Сила этих стихов — в реалистической конкретности переживания, в стремлении
правдиво и точно передать сложный процесс душевной жизни, отталкиваясь от
традиционной ханжеской морали. Отсюда — напряженный драматизм этой бурной
лирической исповеди, свежесть и выразительность поэтической речи, свободное
использование богатых возможностей прозаизированного стиха.
Известно, что некрасовские «пьесы без тенденции» высоко ценил Чернышевский:
они «буквально заставляют меня рыдать». [11] Чернышевский, а затем и Добролюбов видели в Некрасове
не только социального, гражданского поэта, но и «поэта сердца», лирика, сумевшего
найти новые слова для выражения лучших человеческих чувств. Ему удалось передать
особенности психологии «новых людей», вот почему некрасовская «поэзия сердца»
заставляла рыдать такого человека, как Чернышевский: она выражала его собственное
мироощущение. Речь шла о новом отношении к женщине, об уважении ее прав, о
неподдельности чувства, о признании равенства между любящими.
Некрасов открыл новую главу в истории русской лирической поэзии. И в то же время
несомненно, что его лирика (не только «панаевского цикла») крепкими нитями
связана с классической традицией, она унаследовала пушкинскую ясность выражения
мысли, а порой и пушкинскую стилистику. Это отмечали уже современники поэта.
Например, Тургенев не раз вспоминал Пушкина в своих отзывах о стихах Некрасова
(«Стихи твои <…> просто пушкински хороши…»). [12] А от них протянулась нить к поэзии XX в., к трагической
лирике А. Блока.
Примерно к тому же времени относится еще один некрасовский цикл, он озаглавлен
«На улице» (1850) и содержит четыре небольших — как бы для газетной хроники
— зарисовки уличных впечатлений. Оборванный бедняк, укравший калач; старики-родители,
провожающие сына-рекрута; солдат с детским гробиком под мышкой; «Ванька-дуралей»,
мечтавший о седоке побогаче, — вот и все. Но каждая из этих сцен наводит на
горькие размышления. И строка «Мерещится мне всюду драма», завершающая последнюю
сцену, усиливает тягостное впечатление, она звучит как эпилог и в то же время
как эпиграф ко всем последующим «городским» стихам Некрасова, занявшим столь
важное место в его творчестве конца 50-х—начала 60-х гг. (цикл «О погоде»).
Вскоре после раннего цикла «На улице» написано стихотворение «За городом» (1852)
— своего рода продолжение (вернее антитеза) «городской» темы. Отсюда берет
начало излюбленный некрасовский мотив обращения к природе, к ее целительной
силе. Позднее Некрасов не раз напишет об умиротворяющем воздействии природы
на его тревожную и усталую душу («Мать-природа! иду к тебе снова…»). Мысль
стихотворения «За городом» иная: единственной оградой, которую нельзя отнять
у городских бедняков, лишенных «довольства и свободы», остается только соприкосновение
с природой.
Забыта тяжкая, гнетущая работа,
Докучной бедности бессменная забота, —
И сердцу весело… И лучше поскорей
Судьбе воздать хвачу, что в нищете своей,
Лишенные даров довольства и свободы,
Мы живо чувствуем сокровища природы,
Которых сильные и сытые земли
Отнять у бедняков голодных не могли…
(I, 79)
В то же время в начале 50-х гг. проявилось настойчивое стремление Некрасова
осмыслить, образно осознать сущность своей поэзии. Правда, еще в стихотворении
«Вчерашний день, часу в шестом…» он с большой силой запечатлел трагический
облик своей музы, сравнив ее судьбу с судьбой гибнущей под ударами кнута крестьянской
женщины (эти восемь строк — одно из самых значительных стихотворений Некрасова
— принято датировать 1848 годом, хотя достаточно твердых оснований для такой
датировки нет).
Устойчивое внимание к проблеме назначения поэзии, смысла искусства начинается
у Некрасова со стихотворения «Блажен незлобивый поэт. . .» (1852). Откликаясь
на смерть Гоголя, он создал стихи о судьбе сатирика в обществе, о разной участи
двух писателей — того, кто льстит людям, скрывая от них темные стороны жизни,
и того, кто дерзнет сказать им суровую правду, кто вызовет наружу всю «страшную,
потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь». Эта мысль Гоголя, выраженная
в седьмой главе «Мертвых душ», была близка Некрасову, и он воплотил ее в своем
стихотворении, как бы впитавшем энергию лермонтовского «железного стиха»,
облитого «горечью и злостью». Приверженцу «спокойного» искусства, живущему
«без печали и гнева», он противопоставил «благородный гений» сатирика и обличителя,
вооруженного «карающей лирой». Поэт знал, как труден его путь:
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
По в сладком ропоте хвалы
А в диких криках озлобленья.
………………………………...
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!
(I, 66)
Некрасовская формула «любовь—ненависть» в сжатом виде заключала в себе одну
из главных нравственных проблем, стоявших перед русскими передовыми деятелями
в пору усилившейся борьбы против крепостничества и самодержавия. Они могли
тогда выразить свою любовь к народу только «враждебным словом отрицанья».
Истинно любить народ — значило питать ненависть к его поработителям, жить
печалью и гневом. Некрасов часто возвращался к этой теме. Стихотворение «Замолкни,
муза мести и печали!» (1855) он завершил той же четкой поэтической антитезой:
То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.
(I, 158)
В письме от 22 июля 1856 г. он убеждал Л. Толстого в справедливости своей
мысли: «И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — т. е. больше
будем любить — любить не себя, а свою родину…» (X, 284). Эта мысль пришлась
не по вкусу литераторам либерального лагеря, над нею в печати потешался Дружинин.
Зато ее сразу принял Чернышевский, давший ей обстоятельное истолкование в
«Очерках гоголевского периода…».
В стихотворении «Блажен незлобивый поэт…» Некрасов создал один из манифестов
реалистического и сатирического искусства, впервые на языке поэзии определил
пафос гоголевской школы и нанес сильный удар защитникам «чистой эстетики».
Очевидно, что эти жгучие стихи, навеянные образом Гоголя-сатирика, приблизили
Некрасова к намерению создать новую поэтическую декларацию и выразить в ней
сущность собственного творчества. Вот почему он тогда же в стихотворении «Муза»
(1852) постарался определить особые, неповторимые черты своей музы. Она не
пела ему сладкогласных песен, не учила «волшебной гармонии». Если пушкинская
муза, качая колыбель поэта, «меж пелен оставила свирель», то некрасовская
— «в пеленках у меня свирели не забыла». Характерно это превращение поэтических
и торжественных «пелен» в обыкновенные «пеленки». Некрасов явно отталкивался
от светлой и романтической музы молодого Пушкина; вот какой образ рисовался
ему взамен:
В убогой хижине, пред дымною лучиной,
Согбенная трудом, убитая кручиной,
Она певала мне — и полон был теоской
И вечной жалобой напев ее простой.
(I, 61)
В ее «скорбном стоне» слышатся «проклятья, жалобы, бессильные угрозы», этой
музе уже не до пленительных напевов:
Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бешено моею колыбелью,
Кричала: «мщение!» — и буйным языком
На головы врагов звала господень гром!
(I, 62)
С этих пор образ музы навсегда остался в поэзии Некрасова и превратился в один
из постоянных ее мотивов. Некоторые современники не без иронии отметили, что
такие понятия, как «муза», «лира», присущие романтической эстетике, вовсе
не идут к земной и современной поэзии Некрасова. Однако у него было свое отношение
к этим понятиям. С «музой» он обращался по-земному просто, иногда шутливо
(«Муза моя поджала хвост…» — из письма), иногда добродушно («Что же скажешь
ты, Муза моя?»), порой с легкой укоризной («Муза! ты отступаешь от плана!»),порой
патетически («Муза! С надеждой приветствуй свободу!»). Собираясь писать о
театре, он без церемоний приглашает ее с собой:
Муза! нынче спектакль бенефисный,
Нам в театре пора побывать.
(И, 244)
Много позднее, в конце жизни, он просит: «Угомонись, моя муза задорная», — и
именно ей признается в своей «необъятно-безмерной» любви к народу.
Вряд ли найдется поэт, у которого обращение к музе носило бы столь постоянный
характер, как у Некрасова. Конечно, в этом была известная дань литературной
традиции, но прежде всего — это еще один признак народности некрасовского
творчества: поэт искал новых возможностей общения с аудиторией, муза становилась
для него посредницей в разговоре с читателем, и он сам подтвердил это в последнем
своем стихотворном обращении к музе:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
(II, 433)
Образ музы то сливался в поэтическом сознании Некрасова с образом родины, то
заключал в себе самоопределение («муза мести и печали»), то представал в виде
«породистой русской крестьянки», то в нем угадывались черты любимой женщины,
иногда матери, чаще же она являлась в терновом венце или в качестве «печальной
спутницы печальных бедняков…».
Самое многообразие этих трансформаций указывает на то, что поэт дорожил возможностью
в наиболее прямой форме открывать свою душу, обнажать движущие начала своего
творчества или просто говорить о нем вслух, с небывалой до тех пор откровенностью.
Необычные черты некрасовской музы были замечены современниками. Так, А. В. Дружинин
дал довольно выразительную характеристику демократичности этой музы, хотя
и не обошелся без колких намеков («небрежный убор», «грубость манер»), вполне
отвечавших его отрицательному отношению к народным основам некрасовской поэзии.
В статье о «Стихотворениях» Некрасова (1856), оставшейся неопубликованной,
Дружинин писал, что его муза «сама отдается читателю с первой минуты, без
притворства и ужимок, простая и откровенная, гордая и печальная, светлая и
сухая в одно время — искренняя до жесткости, прямодушная до наивности. Она
не румянится, готовясь выйти к публике, даже не приводит в порядок своего
небрежного убора, и очень часто, смешивая благородные чувства с грубостью
манер, нравится самою своей неизысканностью». [13]
Размышления о месте и роли поэзии в обществе и — в связи с этим — о собственной
музе нашли продолжение во многих стихах Некрасова середины 50-х гг. Среди
них — «Чуть-чуть не говоря…», «Праздник жизни…», «Безвестен я…», «Русскому
писателю». Это разные но характеру стихи, но почти все они развивают мотивы
предыдущих лет. Так, осуждение «незлобивого поэта», который хочет угодить
«толпе» (в стихах на смерть Гоголя), теперь стало более конкретным, оно прямо
обращено к «русскому писателю» и звучит как предупреждение:
Не тщися быть толпе угодней,
Ты хочешь, поблажая ей…
(I, 401)
В черновом варианте начала стихотворения об этом было сказано еще определенней:
Не тщися быть толпе угодней,
То льстя, то поблажая ей…
(I, 504)
Ту же мысль в другом стихотворении («Праздник жизни…», 1855) Некрасов уже непосредственно
соотнес с собой, со своей позицией, утверждая, что он «…поэтом, баловнем свободы,
Другом лени — не был никогда». И тут же, назвав свой стих «суровым» и «неуклюжим»,
заявив — конечно, из полемических соображений, а не только из скромности —
что в нем нет «творящего искусства», он отводит себе роль обличителя толпы,
сатирика, проповедующего и ненависть, и любовь; он говорит о своем «стихе»:
Но кипит в тебе живая кровь,
Торжествует мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь, —
Та любовь, что добрых прославляет,
Что клеймит злодея ж глупца
И венком терновым наделяет
Беззащитного певца…
(I, 107)
Здесь угадывается развитие прежней мысли о поэте, вступившем на «тернистый путь»,
поэте, которому «нет пощады у судьбы» («Блажен незлобивый поэт…»). Сходная
тема лежит и в основе стихотворения «Безвестен я…» (1855), также обращенного
к своим стихам; поэт здесь снова оплакивает погибающую музу, принявшую «венец
терновый». Перед нами, таким образом, вполне устойчивый образ.
Можно сделать вывод, что поэтические декларации начала 50-х гг., порой отвлеченные
и не лишенные романтического оттенка, к середине десятилетия приобрели исповедальный
характер, превратились в волнующие признания, пронизанные стремлением сказать
читателю горячее слово о своих стихах, вооружить его автооценкой — в предвидении
враждебных суждений и кривотолков. Пессимистическая окраска этих характерных
для Некрасова исповедей, выраженные в них горькие мысли и чувства в большой
мере связаны с мрачным настроением, с не покидавшими поэта в те годы мыслями
о смерти; в прямой форме они отразились в «Последних элегиях» (1855), в стихотворении
«Я сегодня так грустно настроен…» (1855), в «Несжатой полосе» (1854), с ее
щемящими нотами неверия в свои силы («…не по силам работу затеял»).
5
Но не только о музе и о себе писал Некрасов в годы политической реакции. Он
касался в стихах самых острых ж запретных тем, надеясь, что настанет время,
когда их можно будет напечатать. Вдохновенные строки стихотворения «Памяти
Белинского» (1851) смогли появиться только в 1855
г. (под названием «Памяти приятеля»), в том же номере журнала, где были помещены
сведения о смерти Николая I. Некрасов писал эти стихи, зная, что имя критика
находится под строгим запретом. В стихотворении «Филантроп» (1853) он язвительно
осмеял одну из черт времени — фальшивую благотворительность, за которой стояло
полное пренебрежение к честным и обездоленным, к «маленьким людям».
Сатира «Отрывки из путевых записок графа Гаранского» (1853). стихотворение «В
деревне» (1854) — плач одинокой старухи, потерявшей сына-кормильца, — приоткрывали
завесу над такими мрачными сторонами деревенской жизни, что эти стихи не с
чем было сравнить в тогдашней литературе. Первую из названных вещей Некрасов
даже и не пытался напечатать, она смогла появиться только после ослабления
цензурного гнета (в сборнике 1856
г.), да и то в искалеченном виде. А рассказ ямщика (из тех же «путевых записок»)
о расправе крестьян с помещиком («Да сделали из барина-то тесто») увидел свет
только в советское время.
«Записки» графа Гаранского — одна из самых острых некрасовских сатир. Характерное
социальное явление тех лет — оторванность от родины либеральных помещиков,
прожигающих жизнь в Париже, — не раз привлекало внимание Некрасова. Он коснулся
этой темы в незаконченной повести «Тонкий человек» (1854?), где описан помещик
Грачов, едва ли не впервые посетивший свою деревню и заслуживший упрек другого
персонажа повести: « — Что ты знаешь о своем имении? <…> Ты больше знаешь
о Париже, чем о своем Грачове» (VI, 412). С еще большим сарказмом представлен
Некрасовым другой «русский иностранец» — граф Гаранский, решивший познакомиться
с забытым отечеством из окна своей кареты. Его «впечатления», весьма далекие
от всякой реальности, Некрасов использовал, чтобы показать рабский труд крестьян
на полях (графу мерещится, что они ради корысти изнуряют себя излишней работой),
чтобы вывести фигуру немца-управителя с нагайкой в руке (граф считает, что
он выглядит среди мужиков как «отец и благодетель»); все эти сцены — образец
некрасовской иронии как последовательно проведенного художественного приема.
И наконец, ему важно было, чтобы граф выслушал рассказы крестьян про дикие
нравы помещиков-крепостников и действия управителей-лиходеев, осудив «дурных»
помещиков и призвав на помощь сатиру: «Чего же медлишь ты, сатиры грозный
бич?..».
Столь же мрачной предстает крестьянская жизнь и в «Забытой деревне» (1855),
как бы увенчивающей собою деревенскую тему в лирике Некрасова этих лет. Здесь
та же ситуация, типичная для предреформенной поры, когда помещики, забросив
свои наследственные имения, сохраняли только один вид связи с ними — получение
оброка. Деревня нередко годами ждала неведомою барина, веря, что именно он
решит все наболевшие вопросы. В стихотворении запечатлены три эпизода — три
таких случая из деревенской жизни, когда, по убеждению крестьян, никто, кроме
барина, не может им помочь: «…«Вот приедет барин!»—повторяют хором…». Известно,
чем закончилось это ожидание:
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету — и уехал в Питер.
(I, 156)
Политически злободневный смысл стихотворения, ныне уже неощутимый, состоял в
том, что автор как бы говорил: крестьянам нечего надеяться па доброго барина,
барин ее заступник, ему нет дела до крестьянских горестей. Известно и другое
— некоторые современники видели в этих стихах аллегорию. Они предполагали
— и, быть может, не напрасно, — что в стихах содержался намек на смену двух
царей: место только что умершего Николая I занял его сын Александр II, но
от этого ничего не переменилось в заброшенной стране, ибо старый и новый правители
одинаково равнодушны к нуждам народа.
Как бы то ни было, но «Забытая деревня» принадлежала к числу тех некрасовских
стихов, которые считались запретными, ходили по рукам в списках и подвергались
преследованию со стороны цензуры.
Новые стихи Некрасова — и те, что он писал в надежде па лучшие времена, и те,
что ему удалось напечатать, — неоспоримо свидетельствовали о взлете его дарования.
Стихи о деревне отличались не только остротой проблематики, но и новаторством
формы, разнообразием жанров, переплетением лирических и эпических элементов,
сочетанием сатиры, иронии, юмора. И вполне закономерно, что именно в это время
поэт принимается за большую работу, обращается к эпическому жанру. Он пишет
первую свою поэму «Саша» (1854—1855) и в ней касается животрепещущих вопросов
времени.
Только на первый взгляд может показаться, что «Саша» появилась неожиданно; на
самом деле этот «рассказ в стихах», как называл «Сашу» автор, подводил итог
предыдущим трудам и самым своим появлением говорил о зрелости мысли и таланта
его создателя. Необычным был светлый лирический колорит поэмы, наглядно опровергающий
упреки, которые часто приходилось слышать Некрасову, — в чрезмерности «отрицания»
в его стихах, в мрачности воспроизводимых картин, в сатирическом сгущении
красок. Начиная с первых строф, обращенных к природе, к родине, и кончая финалом
поэмы, где самое потрясение, испытанное Сашей, раскрывается как благотворное,
—
Знайте и верьте, друзья: благодатна
Всякая буря душе молодой —
Зреет и крепнет душа под грозой.
(I, 129)
— Некрасов умело создает поэтический фон, на котором происходит развитие событий
и характеров. Этот фон составляют и мысли о себе («Злобою сердце питаться
устало…»), и радостные картины природы («Солнце смеется… Ликует природа!»),
и мирный труд поселян, и отзвуки войны, сотрясавшей в то время Крымский полуостров.
Незаметно вкладывается в поэме характер главной героини с ее стихийной любовью
к людям, к труду, с ее жаждой новой жизни. Рисуя пробуждение сознания провинциальной
девушки, поэт как бы приоткрывает завесу над будущим, предсказывая близкое
появление «новых людей», тогда еще неведомых литературе.
Зрелой мыслью отмечена в поэме и фигура Агарина. Некрасов называет его «современным
героем», добавляя, что его «создало время». Это один из первых характерно
некрасовских персонажей, о которых позднее поэт скажет проницательно и точно:
«Суждены им благие порывы, Но свершить ничего не дано». Таков и Агарин:
Книги читает да по свету рыщет —
Дела себе исполинского ищет,
Благо наследье богатых отцов
Освободило от малых трудов…
(I, 126)
Некрасов (недвусмысленно осуждает «героя», иронически описывает его внешность,
переменчивость взглядов, отсутствие решительности в поступках, хотя признает
его способность пробудить «нетронутые силы» в Саше. При этом поэт склонен
исторически объяснять недостатки дворянского интеллигента (наследника «богатых
отцов»), порожденные воспитанием и средой. Он говорит об этом вполне откровенно:
В ком не воспитано чувство свободы,
Тот не займет его; нужны по годы —
Нужны столетья, и кровь, и борьба,
Чтоб человека создать из раба.
(I, 127)
Одна эта мысль должна была разделить читателей поэмы на два лагеря. И действительно,
мнения современников резко разошлись. Если критик-почвенник А. Григорьев,
дав в журнале «Время» высокую оценку поэмы «Саша», выделил картины природы
и вовсе не заметил суровой оценки «современного героя», то критики-демократы
использовали поэму совсем иначе. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?»
отнес Агарина к числу «лишних людей», отмеченных печатью обломовщины. Чернышевский
увидел в этом образе обличение дворянского либерализма, осуждение двоедушия,
(неспособности на «дело», оторванности от народа. Наметив в своей поэме черты
такого героя, Некрасов вступал на путь борьбы с дворянским либерализмом, начинавшим
занимать все большее место в идейно-политической жизни дворянского общества.
С другой стороны, поэт остро ощущал назревшую потребность в настоящем герое
современности; литература должна была выдвинуть положительный идеал современного
деятеля. Таким идеалом для Некрасова всегда был Белинский. Вот откуда его
постоянное внимание к памяти великого критика, настойчивое стремление воссоздать
поэтический образ борца, учителя, трибуна. В стихах середины 50-х гг. он пропагандирует
взгляды Белинского, разрабатывает навеянные им темы. Многие из этих
стихов составляют как бы части одного замысла, единого цикла; в него входят:
монолог, обращенный к «русскому писателю»; рассказ, который ведет «честный
бедняк сочинитель» («В больнице», 1855); поэтическая биография критика («В.
Г. Белинский», 1855), писавшаяся одновременно с «Сашей»; диалог «Поэт и гражданин»
(1856); и еще — горестная история политического ссыльного в незаконченной
поэме «Несчастные»; образ героя этой широко задуманной поэмы, человека большой
души, способного повести за собой толпу, также овеян воспоминаниями о мятежной
натуре Белинского.
Подтверждением внутренней близости этих произведений служит хотя бы то, что
поэт свободно переносил отдельные строки и даже строфы из одной вещи в другую.
Так, стихотворение «В больнице» было, по-видимому, задумано как вступительная
часть поэмы «В. Г. Белинский»; в ту же поэму первоначально входили слова Гражданина
из стихотворного диалога («Будь гражданин! Служа искусству…») и т. д.
Весь этот цикл связан с мыслями Некрасова о Белинском и о роли литературы для
русского общества. Сходные мысли он развивал не только в стихах, но и в критической
прозе этого времени — в обзорных статьях «Заметки о журналах», которые печатал
в «Современнике» в период ослабления цензурного гнета. «Нет науки для науки,
нет искусства для искусства, — все они существуют для общества, для облагорожения,
для возвышения человека…», — писал Некрасов в одной из статей (IX, 296).
Поэтический цикл, объединенный мыслью о Белинском, занял значительное место
в творчестве Некрасова. Взгляды критика на роль и призвание писателя легли
в основу диалога «Поэт и гражданин», помогли создать этот единственный в своем
роде манифест русской поэзии 60-х гг., вобравший в себя и гражданственность
лирики декабристов, и мятежную ораторскую патетику Лермонтова. Величие некрасовского
манифеста еще и в том, что он далеко выходит за пределы литературы: речь идет
о политической борьбе, о гражданской доблести, о патриотизме — подлинном и
мнимом. Ведь именно здесь заключены сжатые до предела формулы революционно-политической
лирики, ставшие крылатыми еще при жизни их автора:
|
