|
ЗНАМЕНИТЫЕ ХУДОЖНИКИ
Праксителя
спросили: «Какие твои статуи больше тебе нравятся?» Он ответил: «Те, которые
расписывал художник Никий».
Мы
привыкли к белым статуям в наших музеях и забываем, что у греков статуи были
раскрашены: открытые части тела в телесный цвет, одежда — в красный и синий,
оружие — в золотой. Глаза мраморных статуй кажутся нам слепыми именно потому,
что зрачки у них не вырезывались, а писались по мрамору краскою. Храмы тоже не
были целиком белые: фриз и фронтоны раскрашивались, обычно в синий цвет, и на
этом фоне, как живые, выступали статуи и барельефы.
Греки
любили яркость. Неудивительно, что они любили и живопись. Но греческую живопись
мы знаем гораздо хуже, чем греческую скульптуру: картины сохраняются труднее,
чем статуи. «Древнюю архитектуру мы знаем по развалинам, скульптуру по копиям,
живопись по описаниям», — сказал один ученый. Поэтому нам больше
приходится принимать на веру то, что рассказывали греки о своих знаменитых
художниках.
С чего
началась живопись? С любовного свидания. Одной девушке было жалко расставаться
со своим возлюбленным, и она сделала вот что: поставила его так, чтобы луна
отбрасывала на стену его тень, и обвела эту тень углем. Юноша ушел, а тень
осталась. Эта первая в мире картина будто бы долго хранилась в одном из
коринфских храмов.
Потом
началось совершенствование. Греки точно сообщали, какой художник первым начал
отличать мужские профили от женских; какой — рисовать головы повернутыми и
вскинутыми; какой — изображать говорящих с открытым ртом какой — класть тени,
чтобы фигуры казались выпуклыми. Эти картины, наверное, нужно представлять себе
по образцу рисунков на вазах; все в профиль, все застывшие в простых и сразу
понятных позах, задние фигуры не меньше передних, а выше их, так что картина
кажется не окном в глубокое пространство, а стеной, покрытой многофигурным
ковром. Таковы были знаменитые картины художника Полигнота на афинской
городской площади: «Взятие Трои» и «Битва при Марафоне», каждая в целую стену.
Греки
рисовали, как рисуют дети: сперва чертили контур, потом его закрашивали. Красок
поначалу было только четыре: белая, желтая, красная, черная. Лучшую белую
делали из известняка с острова Мелоса (отсюда наше слово «мел»), лучшую желтую
— из аттической глины, красную привозили с Черного моря, а для черной
пережигали виноградные косточки или даже слоновую кость. Современные художники
чаще всего пишут масляными красками на холсте; в Греции этого не было. Когда
расписывали стены по сырой штукатурке, то разводили краски прямо водой, они
всасывались и засыхали; потом такой способ стали называть «фреска». А когда
писали на деревянных досках, то приготавливали краски не на масле, а на яичном
желтке (этот способ потом назывался «темпера», так работали средневековые
иконописцы) или на растопленном воске (этот способ потом вышел из употребления,
и секреты его утрачены).
Труднее
всего было изобразить две вещи: красоту и выражение лица. Когда Гомеру нужно
было описать Елену, взошедшую на троянскую стену, он не стал говорить, как она
была прекрасна, — он сказал: «Старцы троянские посмотрели на нее и
молвили: „Да, за такую красоту не жаль вести такую войну!“ У художников такого
выхода не было. Один живописец в отчаянии попробовал написать Елену золотыми
красками — ему сказали: „Ты не сумел сделать Елену красивой и сделал ее
нарядной“.
Другой
живописец должен был изобразить пир двенадцати богов. Картина осталась
недоконченной: художник начал писать лица младших богов, истратил на них все
свои способности, и на Зевса у него не хватило сил.
Третий
живописец, встретившись с такой же трудностью, справился с ней умнее. Он писал «Жертвоприношение
Ифигении» — как перед походом на Трою царь Агамемнон по воле богов отдает на
смерть свою родную дочь. Девушку несут к алтарю герои Одиссей и Диомед, на их
лицах — скорбь; у алтаря стоит с ножом жрец Калхант, на его лице — еще более
тяжкая скорбь; Ифигения простирает к небу руки — скорбь на ее лице почти
неописуема; а лицо отца, самого Агамемнона, художник даже не пытался изобразить
и окутал ему голову плащом. Эта изобретательность его прославила.
Самыми
знаменитыми в живописи были две пары соперников: в V веке Зевксис и Паррасий, в
IV веке Апеллес и Протоген.
Зевксис
с Паррасием поспорили, кто лучше напишет картину. Собрался народ, вышли двое
соперников, у каждого в руках картина под покрывалом. Зевксис отдернул
покрывало — на картине была виноградная гроздь, такая похожая, что птицы
слетелись ее клевать. Народ рукоплескал. «Теперь ты отдерни покрывало!» —
сказал Зевксис Паррасию. «Не могу, — ответил Паррасий, — оно-то у
меня и нарисовано». Зевксис склонил голову. «Ты победил! — сказал
он. — Я обманул глаз птиц, а ты обманул глаз живописца».
Зевксис
недаром выбрал предметом для своей картины виноградную гроздь: это он умел
изображать как никто. Однажды он написал мальчика с гроздью в руках, и опять
птицы слетались и клевали ягоды, а народ рукоплескал. Недоволен был только сам
Зевксис. Он говорил: «Значит, я плохо написал мальчика: если бы мальчик был так
же хорош, птицы боялись бы подлетать к ягодам».
У
Апеллеса с Протогеном состязание было необычное. Однажды Апеллес пришел к
Протогену и не застал его дома. Он взял кисть, набрал желтой краски и провел по
его стене тонкую-тонкую черту. Вернувшийся Протоген воскликнул: «Только Апеллес
мог писать так тонко!» — схватил кисть и провел поверх Апеллесоврй черты еще
более тонкую свою, красную. На другой день опять пришел Апеллес, увидел эту
черту в черте и вписал в них еще одну, черную, самую тонкую, и Протоген признал
себя побежденным. Кусок стены, где состязались два художника, потом вырезали и
бережно хранили. В галерее римского императора Августа среди многофигурных
мифологических картин этот белый квадрат с тремя цветными линиями казался
совсем пустым — и оттого вызывал особенный восторг.
Когда
Апеллеса спрашивали, кто пишет лучше, он или Протоген, Апеллес отвечал: «Владеем
кистью мы одинаково, но класть кисть вовремя лучше умею я». Это значило, что
слишком долгая работа над картиной бывает и вредна: картина становится как бы
вымученной. Но это не значило, что труд художника не нужен: он нужен, и
повседневно. Правилом Апеллеса было: «ни дня без черты!» Потом писатели
перетолковали это и для себя: «ни дня без строчки!»
Как
когда-то над По лик летом, так и над Апеллесом иногда стояло не очень
понимающее начальство. Однажды Александр Македонский посмотрел на свой конный
портрет и стал критиковать его вкривь и вкось. А конь Александра посмотрел на
нарисованного коня, потянулся к нему и заржал. «Видишь, царь, — сказал
Апеллес, — конь твой разбирается в живописи лучше, чем ты».
А
другой случай того же рода перескажем лучше словами Пушкина:
Картину раз высматривал сапожник
И в обуви ошибку указал.
Взяв тотчас кисть, исправился
художник.
Вот, подбочась, сапожник
продолжал:
«Мне кажется, лицо немного
криво...
А эта грудь не слишком ли нага?..»
Тут Апеллес прервал нетерпеливо:
«Суди, дружок, не свыше сапога!»
|
