Приходится называть наш анализ философским прежде всего по соображениям
негативного характера: это не лингвистический, не филологический, не
литературоведческий или какой-либо иной специальный анализ (исследование).
Положительные же соображения таковы: наше исследование движется в пограничных
сферах, то есть на границах всех указанных дисциплин, на их стыках и
пересечениях.
Текст (письменный и устный) как первичная данность всех этих дисциплин
и вообще всего гуманитарно-филологического мышления (в том числе даже
богословского и философского мышления в его истоках). Текст является
той непосредственной действительностью (действительностью мысли и переживаний),
из которой только и могут исходить эти дисциплины и это мышление. Где
нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления.
«Подразумеваемый» текст. Если понимать текст широко — как всякий связный
знаковый комплекс, то и искусствоведение (музыковедение, теория и история
изобразительных искусств) имеет дело с текстами (произведениями искусства).
Мысли о мыслях, переживания переживаний, слова о словах, тексты о текстах.
В этом основное отличие наших (гуманитарных) дисциплин от естественных
(о природе) , хотя абсолютных, непроницаемых границ и здесь нет. Гуманитарная
мысль рождается как мысль о чужих мыслях, волеизъявлениях, манифестациях,
выражениях, знаках, за которыми стоят проявляющие себя боги (откровение)
или люди (законы властителей, заповеди предков, безыменные изречения
и загадки и т. п.). Научно точная, так сказать, паспортизация текстов
и критика текстов — явления более поздние (это целый переворот в гуманитарном
мышлении, рождение недоверия). Первоначально вера, требующая
только понимания — истолкования. Обращение к профанным текстам
(обучение языкам и т. п.). Мы не намерены углубляться в историю гуманитарных
наук, и в частности филологии и лингвистики, — нас интересует специфика
гуманитарной мысли, направленной на чужие мысли, смыслы, значения и
т. п., реализованные и данные исследователю только в виде текста.
Каковы бы ни были цели исследования, исходным пунктом может быть только
текст.
Нас будет интересовать только проблема словесных текстов, являющихся
первичной данностью соответствующих гуманитарных дисциплин — в первую
очередь лингвистики, филологии, литературоведения и др.
Всякий текст имеет субъекта, автора (говорящего, пишущего). Возможные
виды, разновидности и формы авторства. Лингвистический анализ в известных
пределах может и вовсе отвлечься от авторства. Истолкование текста как
примера (примерные суждения, силлогизмы в логике, предложения
в грамматике, «коммутации»[1]
в лингвистике и т. п.). Воображаемые тексты (примерные и иные). Конструируемые
тексты (в целях лингвистического или стилистического эксперимента).
Всюду здесь появляются особые виды авторов, выдумщиков примеров, экспериментаторов
с их особой авторской ответственностью (здесь есть и второй субъект:
кто бы так мог сказать) .
Проблема границ текста. Текст как высказывание. Проблема функций
текста и текстовых жанров.
Два момента, определяющие текст как высказывание: его замысел (интенция)
и осуществление этого замысла. Динамические взаимоотношения этих моментов,
их борьба, определяющая характер текста. Расхождение их может говорить
об очень многом. «Пелестрадал» (Л. Толстой) [2] . Оговорки и описки по Фрейду (выражение
бессознательного). Изменение замысла в процессе его осуществления. Невыполнение
фонетического намерения.
Проблема второго субъекта, воспроизводящего (для той или иной цели,
в том числе и исследовательской) текст (чужой) и создающего обрамляющий
текст (комментирующий, оценивающий, возражающий и т. п.).
Особая двупланность и двусубъектность гуманитарного мышления. Текстология
как теория и практика научного воспроизведения литературных текстов.
Текстологический субъект (текстолог) и его особенности.
Проблема точки зрения (пространственно-временной позиции) наблюдается
в астрономии и физике.
Текст как высказывание, включенное в речевое общение (текстовую цепь)
данной сферы. Текст как своеобразная монада, отражающая в себе все тексты
(в пределе) данной смысловой сферы. Взаимосвязь всех смыслов (поскольку
они реализуются в высказываниях).
Диалогические отношения между текстами и внутри текста. Их особый
(не лингвистический) характер. Диалог и диалектика.
Два полюса текста. Каждый текст предполагает общепонятную (то есть
условную в пределах данного коллектива) систему знаков, язык (хотя бы
язык искусства). Если за текстом не стоит язык, то это уже не текст,
а естественно-натуральное (не знаковое) явление, например комплекс естественных
криков и стонов, лишенных языковой (знаковой) повторяемости. Конечно,
каждый текст (и устный и письменный) включает в себя значительное количество
разнородных естественных, натуральных моментов, лишенных всякой знаковости,
которые выходят за пределы гуманитарного исследования (лингвистического,
филологического и др.), но учитываются и им (порча рукописи, плохая
дикция и т. п.). Чистых текстов нет и не может быть. В каждом тексте,
кроме того, есть ряд моментов, которые могут быть названы техническими
(техническая сторона графики, произношения и т. п.).
Итак, за каждым текстом стоит система языка. В тексте ей соответствует
все повторенное и воспроизведенное и повторимое и воспроизводимое, все,
что может быть дано вне данного текста (данность). Но одновременно каждый
текст (как высказывание) является чем-то индивидуальным, единственным
и неповторимым, и в этом весь смысл его (его замысел, ради чего он создан).
Это то в нем, что имеет отношение к истине, правде, добру, красоте,
истории. По отношению к этому моменту все повторимое и воспроизводимое
оказывается материалом и средством. Это в какой-то мере выходит за пределы
лингвистики и филологии. Этот второй момент (полюс) присущ самому тексту,
но раскрывается только в ситуации и в цепи текстов (в речевом общении
данной области). Этот полюс связан не с элементами (повторимыми) системы
языка (знаков), но с другими текстами (неповторимыми) особыми диалогическими
(и диалектическими при отвлечении от автора) отношениями.
Этот второй полюс неразрывно связан с моментом авторства и ничего
не имеет общего с естественной и натуральной случайной единичностью;
он всецело осуществляется средствами знаковой системы языка. Он осуществляется
чистым контекстом, хотя и обрастает естественными моментами. Относительность
всех границ (например, куда отнести тембр голоса чтеца, говорящего и
т. п.). Изменение функций определяет и изменение границ. Различие между
фонологией[3] и фонетикой.
Проблема смыслового (диалектического) и диалогического взаимоотношения
текстов в пределах определенной сферы. Особая проблема исторического
взаимоотношения текстов. Все это в свете второго полюса. Проблема границ
каузального объяснения. Главное — не отрываться от текста (хотя бы возможного,
воображаемого, конструированного).
Наука о духе. Дух (и свой и чужой) не может быть дан как вещь (прямой
объект естественных наук), а только в знаковом выражении, реализации
в текстах и для себя самого и для другого. Критика самонаблюдения. Но
необходимо глубокое, богатое и тонкое понимание текста. Теория текста.
Естественный жест в игре актера приобретает знаковое значение (как
произвольный, игровой, подчиненный замыслу роли).
Натуральная единственность (например, отпечатка пальца) и значащая
(знаковая) неповторимость текста. Возможно только механическое воспроизведение
отпечатка пальца (в любом количестве экземпляров); возможно, конечно,
такое же механическое воспроизведение текста (например, перепечатка),
но воспроизведение текста субъектом (возвращение к нему, повторное чтение,
новое исполнение, цитирование) есть новое, неповторимое событие в жизни
текста, новое звено в исторической цепи речевого общения.
Всякая система знаков (то есть всякий язык), на какой узкий коллектив
ни опиралась бы ее условность, принципиально всегда может быть расшифрована,
то есть переведена на другие знаковые системы (другие языки); следовательно,
есть общая логика знаковых систем, потенциальный единый язык языков
(который, конечно, никогда не может стать конкретным единичным языком,
одним из языков). Но текст (в отличие от языка как системы средств)
никогда не может быть переведен до конца, ибо нет потенциального единого
текста текстов.
Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается
на рубеже двух сознаний, двух субъектов.
Стенограмма гуманитарного мышления — это всегда стенограмма диалога
особого вида: сложное взаимоотношение текста (предмет изучения
и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего,
возражающего и т. п.), в котором реализуется познающая и оценивающая
мысль ученого. Это встреча двух текстов — готового и создаваемого реагирующего
текста, следовательно, встреча двух субъектов, двух авторов.
Текст не вещь, а поэтому второе сознание, сознание воспринимающего,
никак нельзя элиминировать или нейтрализовать.
Можно идти к первому полюсу, то есть к языку — языку автора, языку
жанра, направления, эпохи, национальному языку (лингвистика) и, наконец,
к потенциальному языку языков (структурализм, глоссематика
[4]). Можно двигаться ко второму полюсу — к неповторимому событию
текста.
Между этими двумя полюсами располагаются все возможные гуманитарные
дисциплины, исходящие из первичной данности текста.
Оба полюса безусловны: безусловен потенциальный язык языков и безусловен
единственный и неповторимый текст.
Всякий истинно творческий текст всегда есть в какой-то мере свободное
и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности.
Поэтому он (в своем свободном ядре) не допускает ни каузального объяснения,
ни научного предвидения. Но это, конечно, не исключает внутренней необходимости,
внутренней логики свободного ядра текста (без этого он не мог бы быть
понят, признан и действен).
Проблема текста в гуманитарных науках. Гуманитарные науки — науки
о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении.
Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит),
то есть создает текст (хотя бы и потенциальный). Там. где человек изучается
вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки (анатомия
и физиология человека и др.).
Проблема текста в текстологии. Философская сторона) той проблемы.
Попытка изучать текст как «вербальную реакцию» (бихевиоризм)
[5].
Кибернетика, теория информации, статистика и проблема текста. Проблема
овеществления текста. Границы такого овеществления.
Человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят
(как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом
контексте твоего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система
мотивов).
«Все высокое и прекрасное» — это не фразеологическое единство в обычном
смысле, а интонационное или экспрессивное словосочетание особого рода.
Это представитель стиля, мировоззрения, человеческого типа, оно пахнет
контекстами, в нем два голоса, два субъекта (того, кто говорил бы так
всерьез, и того, кто пародирует первого). В отдельности взятые (вне
сочетания) слова «прекрасный» и «высокий» лишены двуголосости; второй
голос входит лишь в словосочетание, которое становится высказыванием
(то есть получает речевого субъекта, без которого не может быть и второго
голоса). И одно слово может стать двуголосым, если оно становится аббревиатурой
высказывания (то есть обретает автора). Фразеологическое единство создано
не первым, а вторым голосом.
Язык и речь, предложение и высказывание. Речевой субъект (обобщенная
«натуральная» индивидуальность) и автор высказывания. Смена речевых
субъектов и смена говорящих (авторов высказывания). Язык и речь можно
отождествлять, поскольку в речи стерты диалогические рубежи высказываний.
Но язык и речевое общение (как диалогический обмен высказываниями) никогда
нельзя отождествлять. Возможно абсолютное тождество двух и более предложений
(при накладывании друг на друга, как две геометрические фигуры, они
совпадут), более того, мы должны допустить, что любое предложение, даже
сложное, в неограниченном речевом потоке может повторяться неограниченное
число раз в совершенно тождественной форме, но как высказывание (или
часть высказывания) ни одно предложение, даже однословное, никогда не
может повторяться: это всегда новое высказывание (хотя бы цитата).
Возникает вопрос о том, может ли наука иметь дело с такими абсолютно
неповторимыми индивидуальностями, как высказывания, не выходят ли они
за границы обобщающего научного познания. Конечно, может. Во-первых,
исходным пунктом каждой науки являются неповторимые единичности и на
всем своем пути она остается связанной с ними. Во-вторых, наука, и прежде
всего философия, может и должна изучать специфическую форму и функцию
этой индивидуальности. Необходимость четкого осознания постоянного корректива
на претензии на полную исчерпанность абстрактным анализом (например,
лингвистическим) конкретного высказывания. Изучение видов и форм диалогических
отношений между высказываниями и их типологических форм (факторов высказываний).
Изучение внелингвистических и в то же время внесмысловых (художественных,
научных и т. п.) моментов высказывания. Целая сфера между лингвистическим
и чисто смысловым анализом; эта сфера выпала для науки.
В пределах одного и того же высказывания предложение может повториться
(повтор, самоцитата, непроизвольно), но каждый раз это новая часть высказывания,
ибо изменилось его место и его функция в целом высказывания.
Высказывание в его целом оформлено как таковое внелингвистическими
моментами (диалогическими), оно связано и с другими высказываниями.
Эти внелингвистические (диалогические) моменты пронизывают высказывание
и изнутри.
Обобщенные выражения говорящего лица в языке (личные местоимения,
личные формы глаголов, грамматические и лексические формы выражения
модальности и выражения отношения говорящего к своей речи) и речевой
субъект. Автор высказывания.
С точки зрения внелингвистических целей высказывания все лингвистическое
— только средство.
Проблема автора и форм его выраженности в произведении. В какой мере
можно говорить об «образе» автора?
Автора мы находим (воспринимаем, понимаем, ощущаем, чувствуем) во
всяком произведении искусства. Например, в живописном произведении мы
всегда чувствуем автора его (художника), но мы никогда не видим
его так, как видим изображенные им образы. Мы чувствуем его во всем
как чистое изображающее начало (изображающий субъект), а не как изображенный
(видимый) образ. И в автопортрете мы не видим, конечно, изображающего
его автора, а только изображение художника. Строго говоря, образ автора
— это contradictio in adjecto. Так называемый образ автора — это, правда,
образ особого типа, отличный от других образов произведения, но это
образ, а он имеет своего автора, создавшего его. Образ рассказчика
в рассказе от я, образ героя автобиографических произведений
(автобиографии, исповеди, дневники, мемуары и др.), автобиографический
герой, лирический герой и т. п. Все они измеряются и определяются своим
отношением к автору-человеку (как особому предмету изображения), но
все они — изображенные образы, имеющие своего автора, носителя чисто
изображающего начала. Мы можем говорить о чистом авторе в отличие
от автора частично изображенного, показанного, входящего в произведение
как часть его.
Проблема автора самого обычного, стандартного, бытового высказывания.
Мы можем создать образ любого говорящего, воспринять объектно любое
слово, любую речь, но этот объектный образ не входит в намерение и задание
самого говорящего и не создается им как автором своего высказывания.
Это не значит, что от чистого автора нет путей к автору-человеку,—
они есть, конечно, и притом в самую сердцевину, в самую глубину человека,
но эта сердцевина никогда не может стать одним из образов самого произведения.
Он в нем как целом, притом в высшей степени, но никогда не может стать
его составной образной (объектной) частью. Это не natura creata [6] и не natura naturata et creans [7] , но чистая natura creans et non creata [8] .
В какой мере в литературе возможны чистые безобъектные, одноголосые
слова? Может ли слово, в котором автор не слышит чужого голоса, в котором
только он и он весь, стать строительным материалом литературного
произведения? Не является ли какая-то степень объект-ности необходимым
условием всякого стиля? Не стоит ли автор всегда вне языка как
материала для художествен ного произведения? Не является ли всякий писатель
(да же чистый лирик) всегда «драматургом» в том смысле, что все слова
он раздает чужим голосам, в том числе и образу автора (и другим авторским
маскам)? Может быть, всякое безобъектное, одноголосое слово является
наивным и негодным для подлинного творчества. Всякий подлинно творческий
голос всегда может быть только вторым голосом в слове. Только
второй голос — чистое отношение — может быть до конца безобъектным,
не бросать образной, субстанциональной тени. Писатель — это тот, кто
умеет работать на языке, находясь вне языка, кто обладает даром непрямого
говорения.
Выразить самого себя — это значит сделать себя объектом для другого
и для себя самого («действительность сознания»). Это первая ступень
объективации. Но можно выразить и свое отношение к себе как объекту
(вторая стадия объективации). При этом собственное слово становится
объектным и получает второй — собственный же — голос. Но этот второй
голос уже не бросает (от себя) тени, ибо он выражает чистое отношение,
а вся объективирующая, материализующая плоть слова отдана первому голосу.
Мы выражаем свое отношение к тому, кто бы так говорил. В бытовой речи
это находит свое выражение в легкой насмешливой или иронической интонации
(К.а-ренин у Л. Толстого [9]), интонацией удивленной, непонимающей, вопрошающей,
сомневающейся, подтверждающей, отвергающей, негодующей, восхищенной
и т.п. Это довольно примитивное и очень обычное явление двуголосости
в разговорно-бытовом речевом общении, в диалогах и спорах на научные
и другие идеологические темы. Это довольно грубая и мало обобщающая
двуголосость, часто прямо персональная: воспроизводятся с переакцентуацией
слова одного из присутствующих собеседников. Такой же грубой и мало
обобщающей формой являются различные разновидности пародийной стилизации.
Чужой голос ограничен, пассивен, и нет глубины и продуктивности (творческой,
обогащающей) во взаимоотношении голосов. В литературе — положительные
и отрицательные персонажи.
Во всех этих формах проявляется буквальная и, можно сказать,
физическая двуголосость.
Сложнее обстоит дело с авторе где он, по-видимому, не реализуется
в слове.
Увидеть и понять автора произведения — значит увидеть и понять другое,
чужое сознание и его мир, то есть другой субъект («Du»). При объяснении
— только одно сознание, один субъект; при понимании — два
сознания, два субъекта. К объекту не может быть диалогического отношения,
поэтому объяснение лишено диалогических моментов (кроме формально-риторического).
Понимание всегда в какой-то мере диалогично.
Различные виды и формы понимания. Понимание языка знаков, то есть
понимание (овладение) определенной знаковой системы (например, определенного
языка). Понимание произведения на уже известном, то есть уже понятом,
языке. Отсутствие на практике резких границ и переходы от одного вида
понимания к другому.
Можно ли говорить, что понимание языка как системы бессубъектно и
вовсе лишено диалогических моментов? В какой мере можно говорить о субъекте
языка как системы? Расшифровка неизвестного языка: подстановка возможных
неопределенных говорящих, конструирование возможных высказываний на
данном языке.
Понимание любого произведения на хорошо знакомом языке (хотя бы родном)
всегда обогащает и наше понимание данного языка как системы.
От субъекта языка к субъектам произведений. Различные переходные ступени.
Субъекты языковых стилей (чиновник, купец, ученый и т. п.). Маски автора
(образы автора) и сам автор.
Социально-стилистический образ бедного чиновника. титулярного советника
(Девушкин, например). Такой образ, хотя он и дан способом самораскрытия,
дан как он (третье лицо), а не как ты. Он объектен и экземплярен.
К нему еще нет подлинно диалогического отношения.
Приближение средств изображения к предмету изображения как признак
реализма (самохарактеристики голоса, социальные стили, не изображение,
а цитирование героев как говорящих людей).
Объектные и чисто функциональные элементы всякого стиля.
Проблема понимания высказывания. Для понимания и необходимо прежде
всего установление принципиальных и четких границ высказывания. Смена
речевых субъектов. Способность определять ответ. Принципиальная ответность
всякого понимания. «Канитферстанд»[10]
При нарочитой (сознательной) многостильности между стилями всегда
существуют диалогические отношения[11] . Нельзя понимать эти взаимоотношения
чисто лингвистически (или даже механически).
Чисто лингвистическое (притом чисто дескриптивное) описание и определение
разных стилей в пределах одного произведения не может раскрыть их смысловых
(в том числе и художественных) взаимоотношений. Важно понять тотальный
смысл этого диалога стилей с точки зрения автора (не как образа, а как
функции). Когда же говорят о приближении средств изображения к изображаемому,
то под изображаемым понимают объект, а не другой субъект (ты).
Изображение вещи и изображение человека (говорящего по своей сущности).
Реализм часто овеществляет человека, но это не есть приближение к нему.
Натурализм с его тенденцией к каузальному объяснению поступков и мыслей
человека (его смысловой позиции в мире) еще более овеществляет человека.
«Индуктивный» подход, якобы свойственный реализму, есть, в сущности,
овеществляющее каузальное объяснение человека. Голоса (в смысле овеществленных
социальных стилей) при этом превращаются просто в признаки вещей (или
симптомы процессов), им уже нельзя отвечать, с ними уже нельзя спорить,
диалогические отношения к таким голо сам погасают.
Степени объектности и субъектности изображенных людей (resp.
[12] диалогичность отношения к ним автора) в литературе резко различны.
Образ Девушкина в этом отношении принципиально отличен от объектных
образов бедных чиновников у других писателей. И он полемически заострен
против этих образов, в которых нет подлинно диалогического ты.
В романах обычно даются вполне конченные и подытоженные с точки зрения
автора споры (если, конечно, вообще даются споры). У Достоевского —
стенограммы незавершенного и незавершимого спора. Но и всякий вообще
роман полон диалогических обертонов (конечно, не всегда с его героями).
После Достоевского полифония властно врывается во всю мировую литературу.
В отношении к человеку любовь, ненависть, жалость, умиление и вообще
всякие эмоции всегда в той или иной степени диалогичны.
В диалогичности (resp. субъектности своих героев) Достоевский переходит
какую-то грань, а его диалогичность приобретает новое (высшее) качество.
Объектность образа человека не является чистой вещностью. Его можно
любить, жалеть и т. п., но главное — его можно (и нужно) понимать. В
художественной литературе (как и вообще в искусстве) даже на мертвых
вещах (соотнесенных с человеком) лежит отблеск субъективности.
Объектно понятая речь (и объектная речь обязательно требует понимания
— в противном случае она не была бы речью, — но в этом понимании диалогический
момент ослаблен) может быть включена в каузальную цепь объяснения. Безобъектная
речь (чисто смысловая, функциональная) остается в незавершенном предметном
диалоге (например, научное исследование). Сопоставление высказываний-показаний
в физике. Текст как субъективное отражение объективного мира, текст
— выражение сознания, что-то отражающего. Когда текст становится объектом
нашего познания, мы можем говорить об отражении отражения. Понимание
текста и есть правильное отражение отражения. Через чужое отражение
к отраженному объекту.
Ни одно явление природы не имеет «значения», только знаки (в том числе
слова) имеют значения. Поэтому всякое изучение знаков, по какому бы
направлению оно дальше ни пошло, обязательно начинается с понимания.
Текст — первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной
дисциплины. Конгломерат разнородных знаний и методов, называемый филологией,
лингвистикой, литературоведением, науковедением и т. п. Исходя из текста,
они бредут по разным направлениям, выхватывают разнородные куски природы,
общественной жизни, психики, истории, объединяют их то каузальными,
то смысловыми связями, перемешивают констатации с оценками. От указания
на реальный объект необходимо перейти к четкому разграничению предметов
научного исследования. Реальный объект — социальный (общественный) человек,
говорящий и выражающий себя другими средствами. Можно ли найти к нему
и к его жизни (труду, борьбе и т. п.) какой-либо иной подход, кроме
как через созданные или создаваемые им знаковые тексты. Можно ли его
наблюдать и изучать как явление природы, как вещь. Физическое действие
человека должно быть понято как поступок, но нельзя понять поступка
вне его возможного (воссоздаваемого нами) знакового выражения (мотивы,
цели, стимулы, степени осознанности и т. п.). Мы как бы заставляем человека
говорить (конструируем его важные показания, объяснения, исповеди, признания,
доразвиваем возможную или действительную внутреннюю речь и т. п.). Повсюду
действительный или возможный текст и его понимание. Исследование становится
спрашиванием и беседой, то есть диалогом. Природу мы не спрашиваем,
и она нам не отвечает. Мы ставим вопросы себе и определенным образом
организуем наблюдение или эксперимент, чтобы получить ответ. Изучая
человека, мы повсюду ищем и находим знаки и стараемся понять их значение.
Нас интересуют прежде всего конкретные формы текстов и конкретные
условия жизни текстов, их взаимоотношения и взаимодействия.
Диалогические отношения между высказываниями, пронизывающие также
изнутри и отдельные высказывания, относятся к металингвистике. Они в
корне отличны от всех возможных лингвистических отношений элементов
как в системе языка, так и в отдельном высказывании.
Металингвистический характер высказывания (речевого произведения).
Смысловые связи внутри одного высказывания (хотя бы потенциально бесконечного,
например в системе науки) носят предметно-логический характер (в широком
смысле этого слова), но смысловые связи между разными высказываниями
приобретают диалогический характер (или, во всяком случае, диалогический
оттенок). Смыслы разделены между разными голосами. Исключительная важность
голоса, личности.
Лингвистические элементы нейтральны к разделению на высказывания,
свободно движутся, не признавая рубежей высказывания, не признавая (не
уважая) суверенитета голосов.
Чем же определяются незыблемые рубежи высказываний? Металингвистическими
силами.
Внелитературные высказывания и их рубежи (реплики, письма, дневники,
внутренняя речь и т. п.), перенесенные в литературное произведение (например,
в роман) . Здесь изменяется их тотальный смысл. На них падают рефлексы
других голосов, и в них входит голос самого автора.
Два сопоставленных чужих высказывания, не знающих ничего друг о друге,
если только они хоть краешком касаются одной и той же темы (мысли),
неизбежно вступают друг с другом в диалогические отношения. Они соприкасаются
друг с другом на территории общей темы, общей мысли.
Эпиграфика. Проблема жанров древнейших надписей. Автор и адресат надписей.
Обязательные шаблоны. Могильные надписи («Радуйся»). Обращение умершего
к проходящему мимо живому. Обязательные шаблонизированные формы именных
призывов, заклинаний, молитв и т. п. Формы восхвалений и возвеличений.
Формы хулы и брани (ритуальной). Проблема отношения слова к мысли и
слова к желанию, воле, требованию. Магические представления о слове.
Слово как деяние. Целый переворот в истории слова, когда оно стало выражением
и чистым (бездейственным) осведомлением (коммуникацией). Ощущение своего
и чужого в слове. Позднее рождение авторского сознания.
Автор литературного произведения (романа) создает единое и целое речевое
произведение (высказывание). Но он создает его из разнородных, как бы
чужих высказываний. И даже прямая авторская речь полна осознанных чужих
слов. Непрямое говорение, отношение к своему языку как к одному из возможных
языков (а не как к единственно возможному и безусловному языку).
Завершенные, или «закрытые», лица в живописи (в том числе и портретной).
Они дают исчерпанного человека, который весь уже есть и не может стать
другим. Лица людей, которые уже все сказали, которые уже умерли [или]
как бы умерли. Художник сосредоточивает внимание на завершающих, определяющих,
закрывающих чертах. Мы видим его всего и уже ничего большего (и иного)
не ждем. Он не может переродиться, обновиться, пережить метаморфозу
— это его завершающая (последняя и окончательная) стадия.
Отношение автора к изображенному всегда входит в состав образа. Авторское
отношение — конститутивный момент образа. Это отношение чрезвычайно
сложно. Его недопустимо сводить к прямолинейной оценке. Такие прямолинейные
оценки разрушают художественный образ. Их нет даже в хорошей сатире
(у Гоголя, у Щедрина). Впервые увидеть, впервые осознать нечто — уже
значит вступить к нему в отношение: оно существует уже не в себе и для
себя, но для другого (уже два соотнесенных сознания). Понимание есть
уже очень важное отношение (понимание никогда не бывает тавтологией
или дублированием, ибо здесь всегда двое и потенциальный третий). Состояние
неуслышанности и непонятости (см. Т. Манн). «Не знаю», «так было, а
впрочем, мне какое дело» — важные отношения. Разрушение сросшихся с
предметом прямолинейных оценок и вообще отношений создает новое отношение.
Особый вид эмоционально-оценочных отношений. Их многообразие и сложность.
Автора нельзя отделять от образов и персонажей, так как он входит
в состав этих образов как их неотъемлемая часть (образы двуедины и иногда
двуголосы). Но образ автора можно отделить от образов персонажей;
но этот образ сам создан автором и потому также двуедин. Часто вместо
образов персонажей [имеют] в виду как бы живых людей.
Разные смысловые плоскости, в которых лежат речи персонажей и авторская
речь. Персонажи говорят как участники изображенной жизни, говорят, так
сказать, с частных позиций, их точки зрения так или иначе ограничены
(они знают меньше автора). Автор вне изображенного (и в известном смысле
созданного им) мира. Он осмысливает весь этот мир с более высоких и
качественно иных позиций. Наконец, все персонажи и их речи являются
объектами авторского отношения (и авторской речи). Но плоскости речей
персонажей и авторской речи могут пересекаться, то есть между ними возможны
диалогические отношения. У Достоевского, где персонажи — идеологи, автор
и такие герои (мыслители-идеологи) оказываются в одной плоскости. Существенно
различны диалогические контексты и ситуации речей персонажей и авторской
речи. Речи персонажей участвуют в изображенных диалогах внутри произведения
и непосредственно не входят в реальный идеологический диалог современности,
то есть в реальное речевое общение, в котором участвует и в котором
осмысливается произведение в его целом (они участвуют в нем лишь как
элементы этого целого). Между тем автор занимает позицию именно в этом
реальном диалоге и определяется реальной ситуацией современности. В
отличие от реального автора созданный им образ автора лишен непосредственного
участия в реальном диалоге (он участвует в нем лишь через целое произведение),
зато он может участвовать в сюжете произведения и выступать в изображенном
диалоге с персонажами (беседа «автора» с Онегиным). Речь изображающего
(реального) автора, если она есть, — речь принципиально особого типа,
не могущая лежать в одной плоскости с речью персонажей. Именно она определяет
последнее единство произведения и его последнюю смысловую инстанцию,
его, так сказать, последнее слово.
Образы автора и образы персонажей определяются, по концепции В. В.
Виноградова, языками-стилями, их различия сводятся к различиям языков
и стилей, то есть к чисто лингвистическим. Внелингвистические взаимоотношения
между ними Виноградовым не раскрываются. Но ведь эти образы (языки-стили)
в произведении не лежат рядом друг с другом как лингвистические данности,
они здесь вступают в сложные динамические смысловые отношения особого
типа. Этот тип отношений можно определить как диалогические отношения.
Диалогические отношения носят специфический характер: они не
могут быть сведены ни к чисто логическим (хотя бы и диалектическим),
ни к чисто лингвистическим (композиционно-синтаксическим). Они возможны
только между целыми высказываниями разных речевых субъектов (диалог
с самим собой носит вторичный и в большинстве случаев разыгранный характер).
Мы не касаемся здесь вопроса о происхождении термина «диалог» (см. у
Гирцеля[13]).
Там, где нет слова, нет языка, не может быть диалогических отношений,
их не может быть между предметами или логическими величинами (понятиями,
суждениями и др.). Диалогические отношения предполагают язык, но в системе
языка их нет. Между элементами языка они невозможны. Специфика диалогических
отношений нуждается в особом изучении.
Узкое понимание диалога как одной из композиционных форм речи (диалогическая
и монологическая речь). Можно сказать, что каждая реплика сама по себе
монологична (предельно маленький монолог), а каждый монолог является
репликой большого диалога (речевого общения определенной сферы). Монолог
как речь, никому не адресованная и не предполагающая ответа. Возможны
разные степени монологичности.
Диалогические отношения — это отношения (смысловые) между всякими
высказываниями в речевом общении. Любые два высказывания, если мы сопоставим
их в смысловой плоскости (не как вещи и не как лингвистические примеры),
окажутся в диалогическом отношении. Но это особая форма ненамеренной
диалогичности (например, подборка разных высказываний разных ученых
или мудрецов разных эпох по одному вопросу).
«Голод, холод!» — одно высказывание одного речевого субъекта. «Голод!»
— «Холод!» — два диалогически соотнесенных высказывания двух разных
субъектов; здесь появляются диалогические отношения, каких не было в
первом случае. То же с двумя развернутыми предложениями (придумать убедительный
пример).
Когда высказывание берется для целей лингвистического анализа, его
диалогическая природа отмысливается, оно берется в системе языка (как
ее реализация), а не в большом диалоге речевого общения.
Огромное и до сих пор еще не изученное многообразие речевых жанров:
от непубликуемых сфер внутренней речи до художественных произведений
и научных трактатов. Многообразие площадных жанров (см. Рабле), интимных
жанров и др. В разные эпохи в разных жанрах происходит становление языка.
Язык, слово — это почти все в человеческой жизни. Но не нужно думать,
что эта всеобъемлющая и многограннейшая реальность может быть предметом
только одной науки — лингвистики и может быть понята только лингвистическими
методами. Предметом лингвистики является только материал, только средства
речевого общения, а не самое речевое общение, не высказывания
по существу и не отношения между ними (диалогические), не формы речевого
общения и не речевые жанры.
Лингвистика изучает только отношения между элементами внутри системы
языка, но не отношения между высказываниями и не отношения высказываний
к действительности и к говорящему лицу (автору).
По отношению к реальным высказываниям и к реальным говорящим система
языка носит чисто потенциальный характер. И значение слова, поскольку
оно изучается лингвистически (лингвистическая семасиология) , определяется
только с помощью других слов того же языка (или другого языка) и в своих
отношениях к ним; отношение к понятию или художественному образу или
к реальной действительности оно получает только в высказывании и через
высказывание. Таково слово как предмет лингвистики (а не реальное слово
как конкретное высказывание или часть его, часть, а не средство).
Начать с проблемы речевого произведения как первичной реальности речевой
жизни. От бытовой реплики до многотомного романа или научного трактата.
Взаимодействие речевых произведений в разных сферах речевого процесса.
«Литературный процесс», борьба мнений в науке, идеологическая борьба
и т. п. Два речевых произведения, высказывания, сопоставленные друг
с другом, вступают в особого рода смысловые отношения, которые мы называем
диалогическими. Их особая природа. Элементы языка внутри языковой системы
или внутри «текста» (в строго лингвистическом смысле) не могут вступать
в диалогические отношения. Могут ли вступать в такие отношения, то есть
говорить друг с другом, языки, диалекты (территориальные, социальные,
жаргоны), языковые (функциональные) стили (скажем, фамильярно-бытовая
речь и научный язык и т. п.) и др.? Только при условии нелингвистического
подхода к ним, то есть при условии трансформации их в «мировоззрения»
(или некие языковые или речевые мироощущения), в «точки зрения», в «социальные
голоса» и т. п.
Такую трансформацию производит художник, создавая типические или характерные
высказывания типических персонажей (хотя бы и не до конца воплощенных
и не названных), такую трансформацию (в несколько ином плане) производит
эстетическая лингвистика (школа Фосслера, особенно, по-видимому, последняя
работа Шпитцера [14]). При подобных
трансформациях язык получает своеобразного «автора», речевого субъекта,
коллективного носителя (народ, нация, профессия, социальная группа и
т. п.). Такая трансформация всегда знаменует выход за пределы лингвистики
(в строгом и точном ее понимании). Правомерны ли подобные трансформации?
Да, правомерны, но лишь при строго определенных условиях (например,
в литературе, где мы часто, особенно в романе, находим диалоги «языков»
и языковых стилей) и при строгом и ясном методологическом осознании.
Недопустимы такие трансформации тогда, когда, с одной стороны, декларируется
внеидеологичность языка как лингвистической системы (и его внеличностность),
а с другой — контрабандой вводится социально-идеологическая характеристика
языков и стилей (отчасти у В. В. Виноградова). Вопрос этот очень сложный
и интересный (например, в какой мере можно говорить о субъекте языка,
или речевом субъекте языкового стиля, или об образе ученого, стоящего
за научным языком, или образе делового человека, стоящего за деловым
языком, образе бюрократа за канцелярским языком и т. п.).
Своеобразная природа диалогических отношений. Проблема внутреннего
диалогизма. Рубцы межей высказываний. Проблема двуголосого слова. Понимание
как диалог. Мы подходим здесь к переднему краю философии языка и вообще
гуманитарного мышления, к целине. Новая постановка проблемы авторства
(творящей личности).
Данное и созданное в речевом высказывании. Высказывание
никогда не является только отражением или выражением чего-то вне его
уже существующего, данного и готового. Оно всегда создает нечто до него
никогда не бывшее, абсолютно новое и неповторимое, притом всегда имеющее
отношение к ценности (к истине, к добру, красоте и т. п.). Но нечто
созданное всегда создается из чего-то данного (язык, наблюденное явление
действительности, пережитое чувство, сам говорящий субъект, готовое
в его мировоззрении и т. п.). Все данное преображается в созданном.
Анализ простейшего бытового диалога («Который час?» — «Семь часов»).
Воле или менее сложная ситуация вопроса. Необходимо посмотреть на часы.
Ответ может быть верен или неверен, может иметь значение и т.п. По какому
времени тот же вопрос, заданный в космическом пространстве и т. п.
Слова и формы как аббревиатуры или представители высказывания, мировоззрения,
точки зрения и т. п. действительных или возможных. Возможности и перспективы,
заложенные в слове; они, в сущности, бесконечны.
Диалогические рубежи пересекают все поле живого человеческого мышления.
Монологизм гуманитарного мышления. Лингвист привык воспринимать все
в едином замкнутом контексте (в системе языка или в лингвистически понятом
тексте, не соотнесенном диалогически ( другим, ответным текстом), и
как лингвист он, конечно прав. Диалогизм нашего мышления о произведениях
теориях, высказываниях, вообще нашего мышления с людях.
Почему принята несобственно-прямая речь, но не принято ее понимание
как двуголосого слова.
Изучать в созданном данное (например, язык, готовые и общие
элементы мировоззрения, отраженные явления действительности и т. п.)
гораздо легче, чем само созданное. Часто весь научный анализ
сводится к раскрытию всего данного, уже наличного и готового до произведения
(то, что художником преднайдено, а не создано). Все данное как бы создается
заново в созданном, преображается в нем. Сведение к тому, что заранее
дано и готово. Готов предмет, готовы языковые средства для его изображения,
готов сам художник, готово его мировоззрение. И вот с помощью готовых
средств, в свете готового мировоззрения готовый поэт отражает готовый
предмет. На самом же деле и предмет создается в процессе творчества,
создается и сам поэт, и его мировоззрение, и средства выражения.
Слово, употребленное в кавычках, то есть ощущаемое и употребляемое
как чужое, и то же слово (или какое-нибудь другое слово) без кавычек.
Бесконечные градации в степени чужести (или освоенности) между словами,
их разные отстояния от говорящего. Слова размещаются в разных плоскостях
на разных отдалениях от плоскости авторского слова.
Не только несобственно-прямая речь, но разные формы скрытой, полускрытой,
рассеянной чужой речи и т. п.[15] Все это осталось неиспользованным.
Когда в языках, жаргонах и стилях начинают слышаться голоса, они перестают
быть потенциальным средством выражения и становятся актуальным, реализованным
выражением; в них вошел и ими овладел голос. Они призваны сыграть свою
единственную и неповторимую роль в речевом (творческом) общении.
Взаимоосвещение языков и стилей. Отношение к вещи и отношение
к смыслу, воплощенному в слове или в каком-нибудь другом знаковом
материале. Отношение к вещи (в ее чистой вещности) не может быть диалогическим
(то есть не может быть беседой, спором, согласием и т. п.). Отношение
к смыслу всегда диалогично. Само понимание уже диалогично.
Овеществление смысла, чтобы включить его в каузальный ряд.
Узкое понимание диалогизма как спора, полемики, пародии. Это внешне
наиболее очевидные, но грубые формы диалогизма. Доверие к чужому слову,
благоговейное приятие (авторитетное слово), ученичество, поиски и вынуждение
глубинного смысла, согласие, его бесконечные градации и оттенки
(но не логические ограничения и не чисто предметные оговорки), наслаивания
смысла на смысл, голоса на голос, усиление путем слияния (но не отождествления),
сочетание многих голосов (коридор голосов), дополняющее понимание, выход
за пределы понимаемого и т. п. Эти особые отношения нельзя свести ни
к чисто логическим, ни к чисто предметным. Здесь встречаются целостные
позиции, целостные личности (личность не требует экстенсивного раскрытия
— она может сказаться в едином звуке, раскрыться в едином слове), именно
голоса.
Слово (вообще всякий знак) межиндивидуально. Все сказанное, выраженное
находится вне «души» говорящего, не принадлежит только ему. Слово нельзя
отдать одному говорящему. У автора (говорящего) свои неотъемлемые права
на слово, но свои права есть и у слушателя, свои права у тех, чьи голоса
звучат в преднайденном автором слове (ведь ничьих слов нет). Слово —
это драма, в которой участвуют три персонажа (это не дуэт, а трио).
Она разыгрывается вне автора, и ее недопустимо интроицировать (интроекция)
внутрь автора.
Если мы ничего не ждем от слова, если мы заранее знаем все, что оно
может сказать, оно выходит из диалога и овеществляется.
Самообъективация (в лирике, в исповеди и т. п.) как самоотчуждение
и в какой-то мере преодоление. Объективируя себя (то есть вынося себя
вовне), я получаю возможность подлинно диалогического отношения к себе
самому.
Только высказывание имеет непосредственное отношение к действительности
и к живому говорящему человеку (субъекту). В языке только потенциальные
возможности (схемы) этих отношений (местоименные, временные и модальные
формы, лексические средства и т. п.). Но высказывание определяется не
только своим отношением к предмету и к говорящему субъекту-автору (и
своим отношением к языку как системе потенциальных возможностей, данности),
но, что для нас важнее всего, непосредственно к другим высказываниям
в пределах данной сферы общения. Вне этого отношения оно реально
не существует (только как текст). Только высказывание может быть
верным (или неверным), истинным, правдивым (ложным), прекрасным, справедливым
и т. п.
Понимание языка и понимание высказывания (включающее ответность
и, следовательно, оценку).
Нас интересует не психологическая сторона отношения к чужим высказываниям
(и понимания), но отражение ее в структуре самого высказывания.
В какой мере лингвистические (чистые) определения языка и его элементов
могут быть использованы для художественно-стилистического анализа? Они
могут служить лишь исходными терминами для описания. Но самое главное
ими не описывается, в них не укладывается. Ведь здесь это не элементы
(единицы) системы языка, ставшие элементами текста, а моменты высказывания.
Высказывание как смысловое целое. Отношение к чужим высказываниям
нельзя оторвать от отношения к предмету (ведь о нем спорят, о нем соглашаются,
в нем соприкасаются) и от отношения к самому говорящему. Это живое триединство.
Но третий момент до сих пор обычно не учитывался. Но и там, где он учитывался
(при анализе литературного процесса, публицистики, полемики, борьбы
научных мнений), особая природа отношений к другим высказываниям как
высказываниям, то есть смысловым целым, оставалась не раскрытой и не
изученной (их понимали абстрактно, предметно-логически, или психологически,
или даже механически-каузально). Не понята особая, диалогическая природа
взаимоотношения смысловых целых, смысловых позиций, то есть высказываний.
Экспериментатор составляет часть экспериментальной системы (в микрофизике).
Можно сказать, что и понимающий составляет часть понимаемого высказывания,
текста (точнее, высказываний, их диалога, входит в него как новый участник).
Диалогическая встреча двух сознаний в гуманитарных науках. Обрамление
чужого высказывания диалогизующим контекстом. Ведь даже и тогда, когда
мы даем каузальное объяснение чужого высказывания, мы тем самым его
опровергаем. Овеществление чужих высказываний есть особый способ (ложный)
их опровержения. Если понимать высказывание как механическую реакцию
и диалог как цепь реакций (в дескриптивной лингвистике или у бихевиористов),
то такому пониманию в равной мере подлежат как верные, так и ложные
высказывания, как гениальные, так и бездарные произведения (различие
будет только в механически понятых эффектах, пользе и т. п.). Эта точка
зрения, относительно правомерная, подобно чисто лингвистической точке
зрения (при всем их различии), не задевает сущности высказывания как
смыслового целого, смысловой точки зрения, смысловой позиции и т. п.
Всякое высказывание претендует на справедливость, истинность, красоту
и правдивость, (образное высказывание) и т. п. И эти ценности высказываний
определяются не их отношением к языку (как чисто лингвистической системе),
а разными формами отношения к действительности, к говорящему субъекту
и к другим (чужим) высказываниям (в частности, к тем, которые их оценивают
как истинные, прекрасные и т. п.).
Лингвистика имеет дело с текстом, но не с произведением. То же, что
она говорит о произведении, привносится контрабандным путем и из чисто
лингвистического анализа не вытекает. Конечно, обычно сама эта лингвистика
с самого начала носит конгломератный характер и насыщена внелингвистическими
элементами.
Несколько упрощая дело: чисто лингвистические отношения (то есть предмет
лингвистики) — это отношения знака к знаку и знакам в пределах системы
языка или текста (то есть системные или линейные отношения между знаками).
Отношения высказываний к реальной действительности, к реальному говорящему
субъекту и к реальным другим высказываниям, отношения, впервые делающие
высказывания истинными или ложными, прекрасными и т. п., никогда не
могут стать предметом лингвистики. Отдельные знаки, системы языка или
текст (как знаковое единство) никогда не могут быть ни истинными, ни
ложными, ни прекрасными и т. п.
Каждое большое и творческое словесное целое есть очень сложная и многопланная
система отношений. При творческом отношении к языку безголосых, ничьих
слов нет. В каждом слове — голоса иногда бесконечно далекие, безыменные,
почти безличные (голоса лексических оттенков, стилей и проч.), почти
неуловимые, и голоса близко, одновременно звучащие.
Всякое живое, компетентное и беспристрастное наблюдение с любой позиции,
с любой точки зрения всегда сохраняет свою ценность и свое значение.
Односторонность и ограниченность точки зрения (позиции наблюдателя)
всегда может быть прокорректирована, дополнена и трансформирована (перечислена)
с помощью таких же наблюдений с других точек зрения. Голые точки зрения
(без живых и новых наблюдений) бесплодны.
Известный афоризм Пушкина о лексиконе и книгах[16] .
К проблеме диалогических отношений. Эти отношения глубоко своеобразны
и не могут быть сведены ни к логическим, ни к лингвистическим, ни к
психологическим, ни к механическим или каким-либо другим природным отношениям.
Это особый тип смысловых отношений, членами которых могут быть
только целые высказывания (или рассматриваемые как целые, или
потенциально целые), за которыми стоят (и в которых выражают себя)
реальные или потенциальные речевые субъекты, авторы данных высказываний.
Реальный диалог (житейская беседа, научная дискуссия, политический спор
и т. п.). Отношения между репликами такого диалога являются наиболее
внешне наглядным и простым видом диалогических отношений. Но диалогические
отношения, конечно, отнюдь не совпадают с отношениями между репликами
реального диалога — они гораздо шире, разнообразнее и сложнее. Два высказывания,
отдаленные друг от друга и во времени и в пространстве, ничего не знающие
друг о друге, при смысловом сопоставлении обнаруживают диалогические
отношения, если между ними есть хоть какая-нибудь смысловая конвергенция
(хотя бы частичная общность темы, точки зрения и т. п.). Всякий обзор
по истории какого-нибудь научного вопроса (самостоятельный или включенный
в научный труд по данному вопросу) производит диалогические сопоставления
(высказываний, мнений, точек зрения) высказываний и таких ученых, которые
ничего друг о друге не знали и знать не могли. Общность проблемы порождает
здесь диалогические отношения. В художественной литературе — «диалоги
мертвых» (у Лукиана, в XVII веке) , в соответствии с литературной спецификой
здесь дается вымышленная ситуация встречи в загробном царстве. Противоположный
пример — широко используемая в комике ситуация диалога двух глухих,
где понятен реальный диалогический контакт, но нет никакого смыслового
контакта между репликами (или контакт воображаемый). Нулевые диалогические
отношения. Здесь раскрывается точка зрения третьего в диалоге
(не участвующего в диалоге, но его понимающего) . Понимание целого
высказывания всегда диалогично.
Нельзя, с другой стороны, понимать диалогические отношения упрощенно
и односторонне, сводя их к противоречию, борьбе, спору, несогласию.
Согласие — одна из важнейших форм диалогических отношений. Согласие
очень богато разновидностями и оттенками. Два высказывания, тождественные
во всех отношениях («Прекрасная погода!» — «Прекрасная погода!»), если
это действительно два высказывания, принадлежащие разным
голосам, а не одно, связаны диалогическим отношением согласия.
Это определенное диалогическое событие во взаимоотношениях двоих, а
не эхо. Ведь согласия могло бы и не быть («Нет, не очень хорошая погода»
и т. п.).
Диалогические отношения, таким образом, гораздо шире диалогической
речи в узком смысле. И между глубоко монологическими речевыми произведениями
всегда наличны диалогические отношения.
Между языковыми единицами, как бы мы их ни понимали и на каком бы
уровне языковой структуры мы их ни брали, не может быть диалогических
отношений (фонемы, морфемы, лексемы, предложения и т. п.). Высказывание
(как речевое целое) не может быть признано единицей последнего, высшего
уровня или яруса языковой структуры (над синтаксисом), ибо оно входит
в мир совершенно иных отношений (диалогических), не сопоставимых с лингвистическими
отношениями других уровней. (В известном плане возможно только сопоставление
целого высказывания со словом.) Целое высказывание — это уже
не единица языка (и не единица «речевого потока» или «речевой цепи»),
а единица речевого общения, имеющая не значение, а смысл (то
есть целостный смысл, имеющий отношение к ценности — к истине, красоте
и т. п. — и требующий ответного понимания, включающего в себя
оценку). Ответное понимание речевого целого всегда носит диалогический
характер.
Понимание целых высказываний и диалогических отношений между ними
неизбежно носит диалогический характер (в том числе и понимание исследователя-гу-манитариста);
понимающий (в том числе исследователь) сам становится участником диалога,
хотя и на особом уровне (в зависимости от направления понимания или
исследования). Аналогия с включением экспериментатора в экспериментальную
систему (как ее часть) или наблюдателя в наблюдаемый мир в микрофизике
(квантовой теории). У наблюдающего нет позиции вне наблюдаемого
мира, и его наблюдение входит как составная часть в наблюдаемый предмет.
Это полностью касается целых высказываний и отношений между ними.
Их нельзя понять со стороны. Самое понимание входит как диалогический
момент в диалогическую систему и как-то меняет ее тотальный смысл. Понимающий
неизбежно становится третьим в диалоге (конечно, не в буквальном,
арифметическом смысле, ибо участников понимаемого диалога кроме третьего
может быть неограниченное количество), но диалогическая позиция этого
третьего — совершенно особая позиция. Всякое высказывание всегда имеет
адресата (разного характера, разных степеней близости, конкретности,
осознанности и т. п.), ответное понимание которого автор речевого произведения
ищет и предвосхищает. Это второй (опять же не в арифметическом смысле).
Но кроме этого адресата (второго) автор высказывания с большей или меньшей
осознанностью предполагает высшего нададресата (третьего), абсолютно
справедливое ответное понимание которого предполагается либо в метафизической
дали, либо в далеком историческом времени. (Лазеечный адресат.) В разные
эпохи и при разном миропонимании этот нададресат и его идеально верное
ответное понимание принимают разные конкретные идеологические выражения
(бог, абсолютная истина, суд беспристрастной человеческой совести, народ,
суд истории, наука и т. п.).
Автор никогда не может отдать всего себя и все свое речевое произведение
на полную и окончательную волю наличным или близким адресатам
(ведь и ближайшие потомки могут ошибаться) и всегда предполагает (с
большей или меньшей осознанностью) какую-то высшую инстанцию ответного
понимания, которая может отодвигаться в разных направлениях. Каждый
диалог происходит как бы на фоне ответного понимания незримо присутствующего
третьего, стоящего над всеми участниками диалога (партнерами). (См.
понимание фашистского застенка или ада у Т. Манна как абсолютной неуслышанности,как
абсолютного отсутствия третьего
[17].)
Указанный третий вовсе не является чем-то мистическим или метафизическим
(хотя при определенном миропонимании и может получить подобное выражение)
— это конститутивный момент целого высказывания, который при более глубоком
анализе может быть в нем обнаружен. Это вытекает из природы слова, которое
всегда хочет быть услышанным, всегда ищет ответного понимания
и не останавливается на ближайшем понимании, а пробивается все
дальше и дальше (неограниченно).
Для слова (а следовательно, для человека) нет ничего страшнее безответности.
Даже заведомо ложное слово не бывает абсолютно ложным и всегда предполагает
инстанцию, которая поймет и оправдает, хотя бы в форме: «всякий на
моем месте солгал бы также». К. Маркс говорил, что только высказанная
в слове мысль становится действительной мыслью для другого и только
тем самым и для меня самого[18] . Но этот другой не только ближайший другой (адресат-второй), в поисках
ответного понимания слово идет все дальше и дальше.
Услышанность как таковая является уже диалогическим отношением. Слово
хочет быть услышанным, понятым, отвеченным и снова отвечать на ответ,
и так ad infinitum [19]. Оно
вступает в диалог, который не имеет смыслового конца (но для
того или иного участника может быть физически оборван). Это, конечно,
ни в коей мере не ослабляет чисто предметных, исследовательских интенций
слова, его сосредоточенности на своем предмете. Оба момента — две стороны
одного и того же, они неразрывно связаны. Разрыв между ними происходит
только в заведомо ложном слове, то есть в таком, которое хочет обмануть
(разрыв между предметной интенцией и интенцией к услышанности и понятости).
Слово, которое боится третьего и ищет только временного признания
(ответного понимания ограниченной глубины) у ближайших адресатов.
Критерий глубины понимания как один из высших критериев в гуманитарном
познании. Слово, если оно только не заведомая ложь, бездонно. Набирать
глубину (а не высоту и ширь). Микромир слова.
Высказывание (речевое произведение) как неповторимое, исторически
единственное индивидуальное целое.
Это не исключает, конечно, композиционно-стилистической типологии
речевых произведений. Существуют речевые жанры (бытовые, риторические,
научные, литературные и т. п.). Речевые жанры — это типовые модели построения
речевого целого. Но эти жанровые модели принципиально отличаются от
лингвистических моделей предложений.
Единицы языка, изучаемые лингвистикой, принципиально воспроизводимы
неограниченное количество раз в неограниченном количестве высказываний
(в том числе воспроизводимы и модели предложений). Правда, частота воспроизведения
у разных единиц разная (наибольшая у фонем, наименьшая у фраз). Только
благодаря этой воспроизводимости они и могут быть единицами языка и
выполнять свою функцию. Как бы ни определялись отношения между этими
воспроизводимыми единицами (оппозиция, противопоставление, контраст,
дистрибуция и т. п.), эти отношения никогда не могут быть диалогическими,
что разрушило бы их лингвистические (языковые) функции.
Единицы речевого общения — целые высказывания — невоспроизводимы (хотя
их и можно цитировать) и связаны друг с другом диалогическими отношениями.
Источник: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества / Сост.
С.Г.Бочаров; Текст подгот. Г.С.Бернштейн и Л.В.Дерюгина; Примеч. С.С.Аверинцева
и С.Г.Бочарова. — Изд.2-е. - М.: Искусство, 1986. — С.297-325,
421-423 (прим.).
Заметки 1959—1961 гг.; впервые опубликованы под заглавием «Проблема
текста» в «Вопросах литературы» (1976, № 10; публикация В. В. Кожинова).
«Проблема текста...» — характерные в особенности для поздней поры
творчества Бахтина лабораторные разработки к предполагавшимся большим
исследованиям, которые не были осуществлены. В этих и подобных материалах
особенно обнажена органическая внутренняя связность главных тем, интересовавших
автора на протяжении десятилетий и тяготевших к философско-филологическому
синтезу, который автор представлял как особую и новую гуманитарную дисциплину,
образующуюся «в пограничных сферах», на границах лингвистики, философской
антропологии и литературоведения. Очертания этого целого, специфически
бахтинского контекста тем и идей просматриваются особенно открыто именно
в этих лабораторных материалах. В то же время, по-видимому, не случайно
Бахтин не оставил систематического изложения своей философско-филологической
концепции; присущая ей своеобразная «внутренняя незавершенность», о
которой говорил сам автор как о свойстве своей мысли (см. с. 380 настоящего
издания), отвечает его пониманию предмета исследования как открытого
целого, не подлежащего внешней систематизации.
Наиболее общий предмет своих разработок автор определял как философские
основы и методологию гуманитарно-филологического мышления. «Текст» и
рассматривается в заметках как «первичная данность» всякой гуманитарной
мысли. Можно заметить в то же время двойственное отношение автора к
категории текста. Предмет его внимания — «текст как высказывание»,
но уже в этих заметках свое понимание текста он отграничивает от понимания
«текста» в строго лингвистическом смысле, заявляя, что высказывание
«только как текст... реально не существует». В позднейших материалах
более очевидно критическое отношение к термину «текст» как не отвечающему
«существу целого высказывания», как не равного «произведению в его целом
(или «эстетическому объекту»)». В системе основополагающего в эстетике
Бахтина разграничения «эстетического объекта» и «материального произведения»
понятие «текст», очевидно, соответствует этому последнему.
Одним из стимулов для настоящих заметок, несомненно, послужила книга
В. В. Виноградова «О языке художественной литературы» (М., 1959); реакции
на положения этой книги рассеяны в заметках (критика понятия «образ
автора», выдвинутого в книге Виноградова, тезиса о приближении средств
изображения к предмету изображения как признаке реализма); замечание
о привнесении «контрабандным путем» в ходе лингвистического анализа
литературного произведения того, что «из чисто лингвистического анализа
не вытекает», также относится к Виноградову и перекликается с критикой
его лингвистической поэтики в статье: Волошинов В.Н. О границах
поэтики и лингвистики.— В кн.: В борьбе за марксизм в литературной науке.
Л., 1930, с. 212—214.
Внелингвистический характер того понимания слова, на котором настаивал
Бахтин с первых и до последних своих работ, в настоящих заметках закреплен
в термине «металингвистика». Вскоре термин этот получит обоснование
в новых частях переработанной книги «Проблемы поэтики Достоевского»
(с. 309—316). В этой связи существен в настоящих заметках отказ признать
высказывание как речевое целое «единицей последнего, высшего уровня
или яруса языковой структуры (над синтаксисом)» и уподобление высказывания
слову в том укрупненном металингвистическом осмыслении, в котором
категория слова была использована уже в книге о Достоевском (1929).
[1] Коммутация — термин структурной лингвистики,
введенный Л. Ельмслевом, виднейшим лингвистом копенгагенской школы (так
называемой глоссематики), и означающий существенную зависимость между
планом выражения и планом содержания в языке.
[2] «Анна Каренина», ч. 4, гл. IV.
[3] Фонология — лингвистическая дисциплина,
созданная русским языковедом Н. С. Трубецким (Трубецкой Н. С.
Основы фонологии. Прага, 1939; М., 1960). Исходя из соссюровского разграничения
языка и речи, Н. С. Трубецкой различает фонетику — науку о звуках речи
как материальном явлении, изучаемом методами естественных наук, и фонологию
— учение о звуке языка, несущем определенную смыслоразличительную функцию
в системе языка.
[4] см. примеч. 1 к данной работе. Глоссематика
предприняла попытку создания общей лингвистической теории, предельно
абстрагированной от материала конкретных языков и служащей «для описания
и предсказания любого возможного текста на любом языке» {Ельмслев
Л. Пролегомены к теории языка.— В кн.: Новое в лингвистике, т. 1.
М., 1960, с. 277). Лингвистическая теория глоссематики перерастает в
общую теорию знаковых систем.
[5] См. примеч. 2 к статье «Проблема речевых
жанров». О «вербальных реакциях» в понимании бихевиористов со ссылкой
на статью Л. С. Выготского «Сознание как проблема психологии поведения»
:м. в кн.: Волошинов В. Н. Фрейдизм. М. – Л., 1927, с. 31-32
(основной текст книги принадлежит М. Бахтину).
[6] Природа сотворенная (латин.).
[7] Природа порожденная и творящая (латин.).
[8] Природа творящая и несотворенная (латин.).
См. примеч. 15 к публикации «Из записей 1970 – 1971 годов».
[9] «Да, как видишь, нежный муж, нежный,
как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя,— сказал он
своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти
употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил»(«Анна
Каренина»,ч. 1, гл. XXX).
[10] Жуковский В. А. Две были и
еще одна (1831). Третья быль — переложение в стихах прозаического рассказа
И. Гебеля «Kannit-verstan» о немецком ремесленнике, который, будучи
в Амстердаме ч не зная голландского языка, на свои вопросы получал один
и тот же ответ: «Каннитферштан» («Не могу вас понять»), принимая его
за имя собственное, породившее в его сознании фантастический образ
Каннитферштана.
[11] Диалог стилей в сознательно многостильном
произведении Бахтин исследовал на примере «Евгения Онегина» (см.: Бахтин
М. Вопросы литературы и эстетики, с. 410-417). В более поздних заметках
автор стремится отмежевать свое понимание многостильности «Евгения Онегина»
от методологии ее анализа в работах Ю. М. Лотмана (см. с.358 и 393 настоящего
издания).
[12] Соответственно (латан.)
[13] Hirzel R. Der Dialog. Ein literaturhistorische
Versuch. T. I–2. Leipzig, 1895.
[14] Возможно, имеется в виду книга: Spitzer
L. Romanische Liteaturstudien. 1936-1956. Tubingen, 1959.
[15] Разнообразные формы передачи чужой
речи в конструкциях русского языка — предвосхищенной, рассеянной,
скрытой, овеществленной и замещенной прямой речи, наконец,
несобственно-прямой речи (которой посвящена отдельная большая
глава) — были детально описаны автором еще в 20-е гг. в книге «Марксизм
и философия языка» (с. 109–157).
[16] Из статьи Пушкина «Об обязанностях
человека», сочинение Сильвио Пеллико» (1836): «...разум неистощим в
соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов.
Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не
суть повторение лексикона» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти
т., т. 7. М.– Л., 1964, с. 472).
[17] Манн Т. Доктор Фаустус, гл.
XXV. – Собр. соч. в 10-ти т., т. 5. М., 1960, с. 319–320. В беседе с
Адрианом Леверкюном черт дает описание ада как «глубокого, звуконепроницаемого,
скрытого от божьего слуха погреба». Комментируя его в своей «Истории
«Доктора Фаустуса», Т. Манн сказал, что оно «немыслимо, если не пережить
в душе все ужасы гестаповского застенка» (там же, т. 9, с. 274).
[18] См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч.,
т. 3, с. 29.
[19] До бесконечности (латин.).
|
