М.М.Бахтин. О Флобере

Картина Брейгеля «Искушение св. Антония» как источник Флобера: смешанное тело, стирание границ, идея вечно обновляющейся материи. Такие же гротескные образы на витражах руанского собора: звери, охота и кровь св. Юлиана, танцы, кровь, отрубленная голова Иоанна («Иродиада»), но Флобер не воспроизвел гротескной идеи танца (головою вниз). Также — кукольное ярмарочное представление.

Непубликуемые сферы речи в юности Флобера и их порождения («Gargon» и др.). Фамильярность в его юношеских письмах, особенно в письмах к нему де Пуатвена, в письмах к Фейдо.

Последний отголосок руанского праздника дураков в праздновании патрона Флобера, св. Поликарпа.

Историческая типичность Флобера (редкое совмещение почти гениальности и типичности). Исключительная важность Флобера для понимания судеб реализма, его трансформации и разложения. Такое же значение для истории романа, для проблемы «прозаизма». Последующая, но не окончательная победа однопланности и, в особенности, однотонности. Окончательное угасание двутелости и двутонности романно-прозаических образов.

Молодая Саломея, замещающая стареющую Иродиаду, пляска ее головою вниз и отрубленная голова Иоанна, обрамленная пиром. Хождение колесом смысла. Три типа святости, три типа иллюзий. Убийство родителей в Св. Юлиане. Древность мотива: убийство животных как первородный грех (Ксенофан и др.). Напои меня, накорми меня, согрей меня.

Жизнь и образ жизни, пошлость и образ пошлости (увековечение того, что лишено всяких внутренних прав на вечность). Что прибавляет образ к жизни (чего изнутри ее самое в ней нет). Образы вещей у Флобера и у парнасцев (в частности, образы животных — это целая страница литературы парнасцев). Специфика настоящего, моего времени, моей эпохи, моей современности, моего пространства. Что вносится сюда перемещением в прошлое. Оно становится объектом специфической любви. Вообще прошлое и мое прошлое. Проблема вспомянутой жизни от Флобера до Пруста. Образ животного, стремление проникнуть в специфику его жизни. Создать монумент животного. Своеобразное возрождение обожествления зверей, учения у зверей. Охота и растерзание зверей у Юлиана. Но сложившееся мировоззрение, проторенные колеи мыслей отводят от глубокой и существенной постановки этой проблемы. Уловить наиболее элементарный аспект жизни, ее первофеномен. Проблема жалости. (Отец — хирург, плачущий при виде страдающей собаки.) Не мог вынести операции. Древняя проблема жалости (в частности, к животным) и ее глубина. Шопенгауэр. Важна жалость к биологическому минимуму жизни. Человечество обнаглело, совершенно перестало стыдиться убоя, утратило древний стыд перед убоем и кровью животных. Ее просто спрятали и не видят. Друг Флобера в то же время пишет «Муму» (глухота и собака, параллель к «Простому сердцу» и к «Юлиану»). Все страшное в жизни спрятано, в глаза смерти (и следовательно — жизни) не смотрят, опутали себя успокоительными ходячими истинами, событие жизни разыгрывается на самой спокойной внутренней территории, в максимальном отдалении от границ ее, от начал и концов и реальных и смысловых. Специфика буржуазно-мещанского оптимизма (оптимизм не лучшего, а благополучного). Иллюзия прочности не мира (и миропорядка), а своего домашнего быта. Куда девались космический страх и космическая память. Категория бытовой безопасности и устойчивости. Формы косвенной борьбы за жизнь (сконденсированной в деньгах) без встречи со смертью, борьбы, которая ведется в уютнейших и безопаснейших помещениях банков, бирж, контор, кабинетов и пр. Древняя проблема жалости; это наиболее развенчанная и психологизованная, одомашненная категория. Противопоставление жалости любви (Карамазов). Ее абсолютная нетребовательность (поэтому нет места и для иллюзий и разочарований). Египет с богами-зверями, с образом зверя как одним из центральных образов культуры. В чем привлекательность образа арабской танцовщицы. Элементы кошачьей породы в египетском образе зверя. Образы кошек у Бодлера (образы великанши, нищих, падали, безобразной проститутки у него же, Флобер о проститутках). Образ зверя — неосознанный центр художественного мира Флобера. Писатель только тогда велик, когда сумеет вырваться из маленьких перспектив своего времени, сумеет за деревьями увидеть лес, за паутиной недавних и случайных тропинок времени сумеет прощупать какую-нибудь большую, за грань истории уходящую магистраль мировой и человеческой жизни, основные трассы мировой жизни. Флобер почти это сделал, поэтому он почти гениален.

Острое ощущение (и отчетливое и резкое сознание) возможности совершенно иной жизни и совершенно иного мировоззрения, чем данные настоящие жизнь и мировоззрение, — предпосылка романного образа настоящей жизни. Творящее сознание находилось раньше внутри жизни и мировоззрения, вдали от ее смысловых начал <и> концов, как единственно возможной и оправданной жизни. Поэтому образ этой жизни мог быть не только формально, но и содержательно монументален, и любовь <к> этой единственно возможной и бесспорной жизни могла быть пиететной, вообще могла иметь особое качество. Ее изображали любовью, а не пониманием. Не изменения в пределах данной жизни (прогресс, упадок), а возможность принципиально иной жизни, с иными масштабами и измерениями. Возможность совершенно иного мировоззрения. В свете этой возможности все настоящее общепризнанное мировоззрение (знающее только себя и потому бесконечно самоуверенное, тупо самоуверенное) представляется системою глупостей, ходячих истин, и не только самые истины, но и способы их приобретения, открытия, доказательства, самое понятие истинности, верности. Острое ощущение возможности совершенно иного взгляда на ту же жизнь. В иные эпохи точно пробуждается память о своих предсуществованиях, человек перестает укладываться в пределах своей жизни. В этом свете должна быть пересмотрена проблема мечты. План «Анубиса» и «Спирали». Легенда о Будде, отдавшем себя всего за жизнь голубки. Исключительная роль зверя во внеевропейских культурах. Европейское человечество нового времени забыло проблему зверя (как оно многое забыло), зверь не задевает ни совести, ни мысли человека. Каким-то образом он снова задел и совесть и в особенности мысль Флобера. Влечение к Египту и своеобразно реализованная метафора «bete» — человеческая глупость в лице буржуа.

Вырождение гуманизма и зазнайство человека. Наивный гуманизм, от которого отталкивался Флобер. Элемент зверя в гротеске. Специфическое единство жизни, которую нельзя понять в узкочеловеческих рамках ближайшей эпохи его становления. Это элементарное единство жизни сохранялось в образах гротеска. Жалость относится именно к животному началу в человеке, ко всяческой «твари» и к человеку как твари; к духовному, надтварному, свободному началу (там, где человек не совпадает с самим собою, со своим «есть») относится любовь. Иллюзия о себе самом и ее значение у Флобера (боваризм). Для настоящего художника (да и мыслителя) все в мире и в мировоззрении перестает быть чем-то само собой разумеющимся. И бытие и истина становятся ходячим бытием и ходячей истиной. За всем начинают сквозить иные возможности.

Элементарная жизнь и ее правильное углубленное понимание. Невинность, чистота, простота и святость этой элементарности (для нее все близко и все родное). Рядом с образом зверя становится образ ребенка. Простое сердце. Невинность и беззащитность элементарного бытия, оно создано, оно невинно в своем «есть», безответственно за свое бытие; не оно себя создало, и оно не может спасти себя самого (его нужно жалеть и миловать). Оно глубоко доверчиво, оно не подозревает о возможности предательства (Муму, виляющая хвостиком); поэтому-то убой у Ксенофана связан с предательством (с нарушением клятвы и верности); кровожадность и жестокость элементарного бытия невинны. Животные, дети, простые люди лежали на совести восточного человека (египтянина, буддиста); особый тип доброты-жалости. (У Соловьева: жалость к низшему, любовь к равному и благоговение к высшему.) Отсюда и образ творца как виновника бытия и буддийский путь искупления как освобождения всей твари от бытия-страдания. Весь этот комплекс проблем с разных сторон актуализировался эпохой. «Дитё плачет», убийство отца (убийство родителей Юлиана) у Достоевского. Родились в один год и умерли почти в одно время. Оба выросли на Бальзаке, оба изучали отцов церкви, оба ненавидели все «само собой разумеющееся» и квазипонятное и квазипростое, и оба любили истинную «святую» простоту животных и детей. Флобер и позитивизм. Общая сущность позитивизма и формализма; нерешительность мысли, отказ от мировоззренческих решений, от мировоззренческого риска, безусловная честность и солидность этого отказа. Но это явление сложно и противоречиво: безусловная зрелость и ненаивность (требовательность) мысли сочетается с наивной верой в науки и факт, с наивным практицизмом, с ощущением удобства и дешевизны такого отказа от мировоззрения и последних вопросов.

«Искушение св. Антония» как «мениппова сатира». Элементы менипгговой сатиры в других произведениях Флобера.

Проблема судеб человеческого чувства и жизни сердца в произведениях Флобера.

Проблема глупости — betise — в произведениях Флобера. Своеобразное и двойственное отношение его к глупости. Реализация метафоры «животного». Наивная глупость и мудрая глупость. Пристальное изучение человеческой глупости с двойственным чувством ненависти и любви к ней.

Узловой момент в истории романа. Эпоха Теккерея, Диккенса, великого русского романа; адаптация во Франции «Вильгельма Мейстера» и т. п. Формы романа здесь достигают завершенности, и одновременно начинается разложение и деградация; все эти моменты мы найдем у Флобера. Найдем мы в нем и элементы деградации в натурализм (и respective в позитивизм), но найдем и элементы тех двух линий, на которых роман поднялся до своих вершин: линия Пруста и — в особенности — Джеймса Джойса и линия великого русского романа — Толстого и Достоевского.

Современная действительность как конститутивный для романа объект изображения.

Картина действительности без грана спасительных иллюзий.

Душа варвара. Душа восточной женщины. Душа материи. Теофиль Готье и Египет.

Возможность совершенно иной жизни и совершенно иной конкретной ценностно-смысловой картины мира, с совершенно иными границами между вещами и ценностями, иными соседствами. Именно это ощущение составляет необходимый фон романного видения мира, романного образа и романного слова. Эта возможность иного включает в себя и возможность иного языка, и возможность иной интонации и оценки, и иных пространственно-временных масштабов и соотношений.

Причудливое многообразие вер в их конкретном выражении.

Разъятие, разрывание, расчленение на части, разрушение целого как первофеномен человеческого движения — и физического и духовного (мысль).

Свести к началу, к древнему невежеству, незнанию — этим думают объяснить и отделаться. Диаметрально противоположная оценка начал (раньше священные, теперь они профанируют). Разная оценка движения вперед: оно мыслится теперь как чистое, бесконечное, беспредельное удаление от начал, как чистый и безвозвратный уход, удаление по прямой линии. Таково же было и представление пространства — абсолютная прямизна. Теория относительности впервые раскрыла возможность иного мышления пространства, допустив кривизну, загиб его на себя самого и, следовательно, возможность возвращения к началу.

Ницшевская идея вечного возвращения. Дело здесь в возможности совершенно иной модели движения. Но это особенно касается ценностной модели становления, пути мира и человечества в ценностно-метафорическом смысле слова. Теория атома и относительность большого и малого. Две бесконечности — вне и внутри каждого атома, каждого явления. Относительность уничтожения. Проблемы первобытного мышления занимают очень большое место в современном мировоззрении; специфическая порочность в господствующей постановке проблемы первобытного мышления. Упрощенно и грубо ее можно формулировать так: первобытное мышление воспринимают только на фоне современного мышления, анализируют и оценивают в свете этого последнего; не делают контрольной попытки рассмотреть современное мышление на фоне первобытного и оценить его в свете последнего; допускают только какой-то один тип первобытного мышления, между тем как существует многообразие таких типов, причем отдельные типы, может быть, больше отличаются друг от друга, чем так называемое первобытное мышление (произвольная смесь различных типов) от современного; нет никаких оснований говорить о первобытном мышлении, но лишь о различных типах древнего мышления (попытки измерить их расстояние до первобытного наивны; разница в отдаленности этих древних мышлений и современного мышления от первобытного, в сущности, quantite negligeable), допускается какое-то чудесное крайне резкое ускорение в темпах движения к истине за последние четыре века; расстояние, пройденное за эти четыре века, и степень приближения к истине таковы, что то, что было четыре века назад или четыре тысячелетия назад, представляется одинаково вчерашним и одинаково далеким от истины (настолько <...>) <...> пяти веков в отношении истины все кошки серы (некоторое исключение допускается только для античности); движение мыслится либо прямолинейным, либо замкнутыми циклами (в духе Шпенглера); практически еще совершенно не изжит теоретически давно отвергнутый миф о существовании первобытных народов; типы мышления, шедшие по совершенно иным и вовсе не параллельным с нашим путям, рассматриваются как шедшие по нашему же пути, но только бесконечно отставшие; допустим многообразие геометрических отношений различных путей мышления о мире: параллельные, пересекающиеся под разными углами, обратные нашему (но не в отношении к истине) и др. Своеобразная система открытий и забвений. Современное мышление приводится к одному знаменателю и чрезвычайно упрощается (за сетью недавних троп теряются основные колеи и магистрали). Прошлое мира и человечества так же бесконечно-конечно, как и его будущее, и это относительно каждого момента, каждый одинаково отстоит от конца и от начала; проблема воскрешения отцов и ее логика. Можно допустить параллельные ряды жизней во времени, пересечение разных линий времени.

Род Флобера по отцу — это род ветеринаров. До конца сознательная, до конца сама себе ясная и до конца проникнутая сознательной авторской волей мысль, односмысленная, однозначная, совпадающая сама с собою и где автор совпадает с самим собою, без остатка и избытка своего-чужого, — в данном случае нас <?> интересует менее всего. Это — нечто наиболее временно ограниченное, сегодняшнее, преходящее, смертный отход становления <...>. Ужас равнодушия, ужас совпадения с самим собою, примирения со своею данной жизнью в ее благополучии и обеспеченности, удовлетворенности односмысленными, однозначными и сплошь данными и готовыми, совпадающими сами с собой мыслями. Равнодушие как нежелание переродиться, стать другим. Политика строит жизнь из мертвой материи, только мертвые, себе равные кирпичи годны для построения политического здания (48-й год в изображении Флобера).

Библейские образы силы, власти, гнева в «Саламбо». Самосознание властителя.

Образ сексуально окрашенной красоты абсолютно чужд гротескной концепции тела. Половые органы, совокупление носят объективный телесно-космический характер и лишены индивидуализованной сексуальности.

Фамильярно-площадная речь как единое ценностно-смысловое целое. Мир без дистанций. Фамильярно-площадная стихия речи как основной источник. Ближайшая кристаллизация тех же форм в ругательствах и jurons. Большая параллельная кристаллизация их в формах народно-праздничного веселья (карнавал) и в формах народной площадной комики.

Художественный и мыслительный жест расчленения на части, противоположный дистанциирующему, отдаляющему, оцельняющему и героизующему эпическому жесту (движению сознания), относящему в абсолютное прошлое, увечняющему жесту. Это нельзя сводить к противоположности анализа и синтеза: и анализ и синтез нового времени одинаково лежат в сфере расчленяющего сознания.

Все препятствует тому, чтобы человек мог оглянуться на себя самого.

18/VI 44 г.

М. Бахтин