|
ЭКСПРЕССИОНИЗМ
Одно из самых значительных явлений в немецкой культуре первой четверти
XX в. — экспрессионизм. Теперь экспрессионизм изучен, осмыслен, классифицирован.
Возвращены публике, за исключением безвозвратно погибшего, экспрессионистическая
живопись, графика, скульптура, объявленные фашистами «выродившимся искусством»
и выброшенные из музеев Германии. Вновь изданы книги, горевшие на кострах
в мае 1933 г. Переизданы тексты, в том числе и знаменитые антологии
экспрессионистической поэзии — «Сумерки человечества» и «Товарищи человечества»
(обе увидели свет в 1919 г.).
Читая сегодня книги экспрессионистов, листая их альбомы живописи и
графики, мы с должным спокойствием и подготовленностью воспринимаем
выработанную ими манеру. Но задевает не столько неистовство этого искусства,
деформировавшее образы, искажавшее реальные пропорции в живописи и графике,
превращавшее пьесы экспрессионизма в «драму крика», а многие стихи поэтов
в памфлеты и воззвания, сколько аскетическое самоограничение, неспособность
видеть жизнь в ее многокрасочной сложности, думать о чем-либо, кроме
того, что казалось единственно важным — судьбе человеческого в бесчеловечном
мире. Такая сосредоточенность рождала новый художественный язык, обладавший
у ряда экспрессионистов большой выразительной силой.
* * *
Экспрессионизм возник в середине 900-х годов. Его родиной была Германия,
хотя некоторое распространение он получил в Австро-Венгрии, а отчасти
и в Бельгии, Румынии, Польше. В России с экспрессионистической эстетикой
принято связывать творчество Леонида Андреева, но гораздо заметней его
сходство с русским футуризмом. Экспрессионисты видели своих предшественников
в Ван-Гоге, Гогене, Руо, Мунке (Норвегия). В Бельгии им близка живопись
Энсора.
Отрицая пассивность и эстетизм 900-х годов, экспрессионизм начал с
того, что счел себя в ответе за действительность. Он отодвинул все частное,
пренебрег деталями, полутонами и нюансировкой, ибо видел свою обязанность
в обнаружении главного, существа и сути жизни, скрытой поверхностным
слоем «видимостей».
Среди всех авангардистских течений начала века именно экспрессионизм
отличается истовой серьезностью своих намерений. В нем меньше всего
от того шутовства, формального трюкачества, эпатажа, которые свойственны,
например, дадаизму. За наслоениями буржуазной цивилизации, не помешавшей
начавшейся вскоре при всенародном ликовании в Германии мировой войне,
экспрессионисты пытались увидеть первичный смысл вещей.
Тут и проясняется смысл того тяготения к абстракции, которое присуще
течению в целом. На мировоззрение, а значит, и эстетику экспрессионистов
существенное влияние оказали философы разных школ и направлений. Экспрессионисты
были восприимчивы к интуитивизму А. Бергсона, учившему воспринимать
мир вне анализа, целиком и сразу. Некоторые их идеи будто заимствованы
из теории познания Э. Гуссерля, выступившего в своих «Логических исследованиях»
(1900) с идеей редукции, абстрагирования, обнажения закона и «идеальных
сущностей». Некоторым экспрессионистам близок и витализм «философии
жизни», Но эти и многие другие учения воспринимались экспрессионистами
неполно, частично и, так сказать, в своих интересах. Гораздо существенней
было другое.
На глазах экспрессионистов рушилось старое и начиналось новое время.
Новый жизненный материал требовал осмысления. Свои представления о действительности
экспрессионисты пытались выразить в обобщенных абстрактных образах.
«Не падающий камень, а закон тяготения!» — вот формулировка одного из
главных эстетических принципов экспрессионизма.
В характере времени коренится и другая особенность экспрессионизма
— напряженная субъективность. Задолго до рождения термина, обозначавшего
новое течение, под пером eго адептов повторяются слова «интенсивность»,
«экстаз», «радикализм», «непомерность чувства». В эстетических программах
и манифестах пестрят выражения, более уместные в религиозной проповеди,
философском трактате или политической статье: речь идет о преображении
мира силой человеческого духа. В противовес сюрреализму, объявившему
общим для всех только область бессознательного, экспрессионизм хотел
сломать всякие (в том числе и социальные) перегородки между людьми,
найти общее для всех в сфере духовной и общественной жизни. «Не индивидуальное,
а свойственное всем людям, не разделяющее, а объединяющее, не действительность,
но дух», — писал в предисловии к антологии «Сумерки человечества» ее
составитель Курт Пинтус.
Формирование экспрессионизма началось с объединений художников. В
1905 г. в Дрездене возникла группа «Мост». В нее вошли Эрнст Людвиг
Кирхнер, Эрих Хекель, Карл Шмидт-Ротлюф, а позднее Эмиль Нольде, Отто
Мюллер и Макс, Пехштейн. В 1911 г. в Мюнхене было создано второе объединение
экспрессионистов — группа «Голубой всадник» (Франц Марк, Август Маке,
Василий Кандинский, Лионель Фейнингер, Пауль Клее и др.). Важнейший
документ этой группы — альманах «Голубой всадник» (1912). В альманахе
Марк писал о французских фовистах и о духовной сущности новой немецкой
живописи; Август Маке в статье «Маски» говорил о том, что искусство
превращает в понятное и постижимое сокровенное содержание жизни. Композитор
Шенберг выступал со статьей о новой музыке. В соответствии с интернациональными
интересами «Голубого всадника» характеризовался французский кубизм и
новые тенденции в искусстве России (статья Бурлюка). На обложке — изображение
Голубого Всадника работы Кандинского; ему же принадлежала программная
для группы статья о новых формах в живописи.
С 1911 г. в Берлине стал выходить журнал «Акцией» («Действие»), сплотивший
силы левого экспрессионизма, так называемого «активизма» (Иоганнес Бехер,
Эрнст Толлер, Рудольф Леонгард, Альфред Вольфенштейн и др. Издатель
журнала — Франц Пфемфсрт). Именно здесь наиболее ярко выразился социально-бунтарский
дух направления.
Объединивший многих писателей и художников журнал «Штурм» (Август
Штрамм, Рудольф Блюмнер и др.; журнал выходил в Берлине с 1910 г.; издатель
Герхарт Вальден) был сосредоточен по преимуществу на художественных
проблемах. Именно по этому важному поводу журнал находился в полемике
с «Акцион». Однако, особенно в первые годы, на страницах обоих изданий
печатались одни и те же писателя — А. Деблин, А. Эренштейн, П. Цех.
Незадолго до войны возникли и другие экспрессионистические журналы,
так же, как многочисленные объединения, называвшие себя «энтернистами»,
«поэтами бури» и т.п.
Литературный экспрессионизм начался с творчества нескольких больших
поэтов. Двое из них — Георг Тракль и Эрнст Штадлер так же, как художники
Франц Марк, Август Маке и многие другие, стали жертвами мировой войны.
Война будто смела их с лица земли. Открыв путь экспрессионизму, имя
созданному, они были участниками общего движения только на небольшой
части пути.
Каждый из названных поэтов самобытен, как самобытна и начинавшая в
то же время поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер (1876-1945). Ее первые сборники
(«Стикс», 1902, «Седьмой день», 1905) в большей или меньшей степени
связаны с искусством рубежа веков. У Эльзы Ласкер-Шюлер эта связь заметна
в спаянности сплетенных друг с другом строчек, как будто воспроизводящих
бесконечные изгибы растительных орнаментов в искусстве 900-х годов.
У австрийца Тракля, у немца Гейма та же связь заметна в сладостно-томительной
мелодичности, напоминающей музыкальность некоторых стихов Блока.
Важным для Гейма, Тракля и Штадлера был опыт французского символизма
— Бодлера, Верлена, Малларме, Рембо. Блестящим переводчиком Малларме
был поэтический жрец предше- ствовавшей эпохи Стефан Георге. Но не Георге,
а Тракль и Гейм ввели в австрийскую и немецкую поэзию то, что можно
назвать «абсолютной метафорой». Эти поэты не занимались больше образным
отражением действительности — они создавали «вторую действительность».
Она могла быть (что и характерно для Тракля и Гейма) конкретной и все
же творилась затем, чтобы, оторвав стихи от кипения жизни, наглядно
воссоздать в них ее незримое существо, ее скрытые процессы, ее тайны,
которые вот-вот готовы были обнаружить себя не только в существовании
отдельного человека, но и в действительности общественной и политической.
В стихотворении Георга Тракля (1887-1914) «Покой и молчание» сказано
не о заходе, а о похоронах солнца, о мире, в котором солнце хоронят.
Хоронят его там, где все умерло уже раньше — в голом лесу. Смерть и
гибель надвигаются неотвратимо, ибо совершались не один раз. Хоронят
солнце те, кто призван пестовать, оберегать жизнь — пастухи, пастыри.
Метафора у Тракля обнимает весь мир, воссоздает его состояние; сущность
и суть выведены наружу, представлены зримо.
Вся поэзия Тракля, две тонкие книжки его стихов — «Стихи» (1913),
«Сны Себастьяна» (1915), — построена на колебаниях между немыслимой
чистотой, прозрачностью, тишиной, светом (в этом он благодарный наследник
Гельдерлина) и окаменением, выжженностью, ужасом. Каждое из этих состояний
донельзя усилено в стихах, доведено до предела возможного. Что может
быть нежнее, легче, прозрачней строчки: «Тихо звучит солнце в облаке
роз на холме...» (стих. «Весна души»)? Что может быть тяжелее, ужаснее,
апокалиптичнее каменных объятий любящих, мертвых сирот, лежащих у стен
сада, нерожденных потомков, мертвеца, малюющего белой рукой оскал молчания
на стене? Каждая из двух контрастных сторон жизни еще старается удержать
свою самостоятельность. Но главное содержание этих стихов в том, что
преграды рухнули, что свет и тишина двусмысленны.
Разумеется, поэзия Тракля вбирала опыт его судьбы. Исследователи обнаруживали
реалии и исходные стимулы его стихов в его жизни в Зальцбурге, а затем
на фронте первой мировой войны («Гродек»). Но под пером Тракля стихи
тотчас разрывали узкие границы, его поэтическая реальность была иного
состава — в ней виделся образ мировой катастрофы. В 1913 г. в стихотворении,
озаглавленном «Человечество», Тракль нарисовал еще не начавшуюся войну
как всепожирающую гибель в шквале огня, как позор и предательство.
В сравнительно спокойные довоенные годы экспрессионисты видели приближающуюся
катастрофу. Еще в 1902-м было написано стихотворение Ласкер-Шюлер «Конец
мира». Людвиг Мейднер рисовал свои апокалиптические городские пейзажи
с падавшими от подземных толчков домами. В 1911 г. было напечатано стихотворение
«Конец века» Якоба ван Годдиса — поэта, ставшего впоследствии жертвой
фашизма. Не только Тракль, но и Эрнст Штадлер, будто снимая чертеж с
необычайного объекта — с будущего, нарисовал в 1913 г. в ставшем потом
знаменитом стихотворении «Выступление» мировую войну уже начавшейся.
Но сила поэзии экспрессионистов не только в предвидении. Эта поэзия
прорицала и там, где о будущей войне не говорилось.
Георг Гейм (1887-1912) написал в это время «о больших городах, павших
на колени» (стих. «Бог городов»). Он писал, как толпы людей (читай:
человечество) неподвижно стоят, покинув дома, на улицах и смотрят в
небо. Его поэзия, не знавшая больших форм, и в малых отличается монументальной
эпичностью. Порой он видит землю как бы с немыслимой высоты, со сгрудившимися
в города домами, пересеченную реками, по одной из которых плывет ставшая
тоже огромной утопленница Офелия с поселившимися в спутанных волосах
крысами.
Стихи о городе считаются завоеванием экспрессионистической лирики.
О городе много писал Иоганнес Бехер (1891-1958) («De Profundis Domine»,
1913). Во все представительные хрестоматии немецкой поэзии вошли стихи
Гейма «Берлин», «Демоны городов», «Пригород». Города изображались экспрессионистами
иначе, чем это делали, например, натуралисты, также внимательные к городской
жизни. Экспрессионистов не занимал городской быт — они показали экспансию
города в сферу внутренней жизни, психики человека, его запечатлели как
ландшафт души. Душа эта чутка к боли, и поэтому в экспрессионистическом
городе так резко сталкиваются богатство, блеск и нищета, бедность с
ее «подвальным лицом» (Л. Рубинер). Этому течению совершенно чуждо то
восхищение «моторизованным столетием», аэропланами, аэростатами, дирижаблями,
которое было так свойственно итальянскому футуризму. И хоть известное
стихотворение Эрнста Штадлера «Переправа ночью через Рейн в Кельне»
передает стремительность мчащегося поезда, этих писателей и художников
занимала не техника и не скорость, а подвижность, конфликтность, «незастылость»
бытия.
Вслед за Рембо экспрессионисты отождествляли всякого рода неподвижность
с омертвением (Рембо, «Сидящие»). Как застывшая неподвижность воспринимался
старый мир. Вынужденной неподвижностью грозил человеку стискивающий
его промышленный город. Заведенный природой порядок не вершился здесь
сам собой. В стихах Гейма мертвой неподвижностью охвачено даже море,
и корабли повисли на волнах (стих. «Umbra vitae»). Движение включает
не только жизнь, но и смерть. Границы человеческого бытия были беспредельно
раздвинуты. Смерть казалась порой более живой, чем мертвая механика
каждодневности, и более светлой, чем муки, принятые на земле человеком.
Жизни противопоставлялся не условный образ «смерть есть сон», а сам
распад, само тление: человек распадался на «прах и свет» (Г. Гейм, «Спящий
в лесу»).
В ранней экспрессионистической поэзии, графике и живописи большое
место занимает пейзаж. Однако природа перестает восприниматься как надежное
убежище для человека. В экспрессионизме она больше, чем в каком-либо
другом искусстве, выведена из положения кажущейся изоляции от мира людей.
Еще в начале 900-х годов Георг Гейм писал об облаках как о «скольжении
серых мертвецов» (стих. «Вечерние облака», 1905). Это сопоставление
укоренится. В воздухе ему будут видеться цепочки, стаи, косяки мертвых.
И у Тракля: птицы исчезают в воздухе, как «похоронная процессия» (стих.
«Воронье»). Однако ощущение внутреннего трагизма не только «переносится»
на природу извне, не только приписывается ей воображением поэта: трагизм
обнаружен и в ней самой.
Мир был воспринят экспрессионистами двояко: и как изживший себя, дряхлый,
и как способный к обновлению. Это двойственное восприятие заметно даже
в названии антологии экспрессионистической лирики: «Сумерки человечества»
— это и сумерки, это и рассвет, перед которым стоит человечество. Современная
жизнь понималась как неестественная и потому неединственная, необязательная
форма человеческого существования. Возможно было перевоссоздание жизни,
новые пути эволюции, которые найдет для себя не только человеческое
общество, но и сама природа, «Спящие формы», «Борющиеся формы», «Играющие
формы» — так подписал художник Франс Марк последние рисунки, сделанные
им во фронтовом блокноте незадолго до гибели. Если судить экспрессионизм,
вникая в смысл его поисков, надо признать, что трагически воспринявшего
войну Марка занимали не формальные изыски, а мысль о множественности
путей, которые может проложить себе жизнь, мысль о возможности перевоссоздания
мира. (В том же далеко не формальном смысле «играл формами» и Пауль
Клее: на его гораздо более абстрактных, чем у Марка, рисунках изображаются
«формы», каждый раз напоминающие реально существующие, но чем-то отличные,
новые.) Изображенные на многих полотнах Марка лошади неслыханной красоты,
окрашенные в оранжевый, красный, зеленый, голубой тона, — это часть
первозданного, прекрасного мира, похожего на тот сказочный, из которого
появился и красный конь Петрова-Водкина. Экспрессионисты с энтузиазмом
продолжили ту революцию в области цвета, которую начали французские
фовисты (Матисс, Дерен, Марке и др.). Именно от фовистов экспрессионисты
восприняли оргиастическую яркость цветовых сочетаний. Вслед за фовистами
на их полотнах цвет заменил светотень как основу художественного пространства.
Интенсивность цвета естественно сочеталась с упрощенностью форм и плоскостностью
изображения. Часто очерченные толстым и грубым контуром (на полотнах
художников из группы «Мост» — М. Пехштейна, К. Шмидта-Ротлюфа) фигуры
и вещи обозначены «вчерне» — крупными мазками, яркими цветовыми пятнами.
Краска воспринимается на их полотнах, в их прозе и стихах, как на рисунках
детей, в качестве чего-то более первичного, чем форма, опережающего
ее возникновение. В поэзии экспрессионизма цвет часто заменяет описание
предмета: он существует как будто раньше понятий, в то время, когда
они еще не родились:
Пурпурно забьется рыба в зеленом пруду,
Под округлым небом
Молча рыбак в синем челне проплывает.
Этому-то миру — миру естественности и красоты — и противостоит мир
капитализма и его порождение — мировая война. В 1913 г. Фр. Марк написал
апокалиптическую картину «Судьбы животных», изображающую их гибель.
Комментарием к ней может служить одно из последних стихотворений Георга
Гейма — «Но внезапно приходит великое умирание».
Чтобы по достоинству оценить антивоенный пафос экспрессионистов, надо
помнить о том всеобщем энтузиазме, с которым мировая война была встречена
в Германии и Австро-Венгрии. Писатели, художники, ученые, только что
разделявшие издавна распространенное в Германии убеждение о несоединимости
политики и культуры, превратились в восторженных патриотов. Именно это
и было выражено в опубликованном в октябре 1914 г. «Манифесте девяноста
трех», под которым стояли подписи Т. Манна и Г. Гауптмана, художников
Крингера и Либермана, режиссера Рейнгардта.
На страницах экспрессионистического журнала «Акцион» получили развитие
мысли Генриха Манна, высказанные им еще в 1910 г. в знаменитом эссе
«Дух и действие». Не разделявший художественных концепций экспрессионизма
(хоть он и предвосхитил некоторые приемы экспрессионистического письма),
Г. Манн был воспринят левым крылом экспрессионизма как духовный вождь
немецкой демократии, как писатель, своим творчеством доказавший неразрывную
связь духа и действия, культуры и демократии. В первое десятилетие своего
существования журнал «Акцион» был не только трибуной экспрессионизма
но и трибуной демократической общественной жизни.
Однако яснее всего об отношении экспрессионистов к войне говорили
их произведения. Все определялось в них той пронзительной болью за человека,
которая и всегда составляла душу этого искусства.
«Человек — центр мира, он должен стать центром мира!» — писал в 1917
г. поэт, драматург, теоретик левого экспрессионизма Людвиг Рубинер (1881-1920)
в книге «Человек в центре!», этой книге характерно и ее название, и
ее идеи, и та напряженность тона, которая рождалась несоответствием
между реальным и желаемым. Если в довоенной поэзии Тракля, Штадлера,
Гейма преобладали классические, размеренные ритмы, если слова там иной
раз почти так же просты, как в народной песне, если трудность восприятия
этой поэзии была не столько в словах, а в их соположении, в созданной
новой образности, то в годы войны и революционных потрясений, в политической
лирике, публицистике, драматургии экспрессионистов интонация судорожна,
речь полна неологизмов, законы грамматики ломаются, создается собственный
синтаксис — о чем, как о требовании новой поэтики, писал еще до войны
И. Бехер (стих. «Новый синтаксис»).
В 1910 г. в стихотворении «К читателю» Франц Верфель восклицал: «Мое
единственное желание быть близким тебе, человек!» По справедливому замечанию
Эрнста Штадлера, тут было выражено больше чем сочувствие: вслед за Уитменом
и Верхарном Верфель ощущал жизнь в ее всеохватности, где каждый связан,
обязан быть связан, со всеми. В 1914 г. Верфель написал полное отчаяния
стихотворение «Все мы чужие на земле». Затерянность человека в мире
возводится войной в такую степень, что он теряет и сам себя — свой разум,
свою душу. В пьесе Рейнгарда Гёринга «Морская битва» (1918) процесс
физического и духовного уничтожения на войне был показан с гротескной
наглядностью: матросы на гибнущем броненосце натягивали по приказу командования
газовые маски, маска скрывала последнее, что отличало человека, — его
лицо.
Многим экспрессионистам пришлось стать солдатами; многим не суждено
было вернуться. И все же конкретность войны исчезала в произведениях
этих писателей, сгущаясь в фантастических, грандиозных образах. «Даже
о войне, — писал в предисловии к антологии «Сумерки человечества» ее
составитель Курт Пинтус, — рассказывается не вещественно-реалистически:
она присутствует всегда как видение, разбухает, как всеобщий ужас, растягивается,
как нечеловеческое зло».
Чудовищно фантастический парад полуживых солдат; жалкие обломки людей,
выстроившиеся в госпитале под слепящим светом прожектора, чтобы получить
свидетельство о полной пригодности для фронта; поднявшиеся из могил
возле брошенных окопов, где-то на нейтральной полосе мертвецы. Враги
и союзники, офицеры и рядовые — они теперь неотличимы. Только один скелет
прячется в тени. Это девушка, когда-то изнасилованная солдатами. «Долой
стыд!.. — кричат мертвецы. — Вас изнасиловали. Господи, ведь и нас тоже!»
Начинался общий танец — одна из бесчисленных плясок смерти в произведениях
экспрессионистов. Так писал о войне в своей первой, начатой в окопах,
пьесе «Превращение» (1917-1919) Эрнст Толлер (1893-1939). Пьеса кончалась
сценой всеобщего революционного порыва. Молодой герой, обращаясь к обступившей
его толпе, призывал каждого вспомнить, что он — человек. Эта мысль настолько
потрясла людей, что уже через минуту герой Толлера видел себя во главе
мощного шествия — шествия пробудившейся человечности. Слышались возгласы:
«Революция! Революция!»
Превращение — одна из самых распространенных ситуаций в поздней экспрессионистической
литературе. В новых людей, осознавших изжитость старого мира, превращались
герои пьесы Л. Рубинера «Люди без насилия» (1919). Грандиозное шествие
осознавших свою вину двигалось в драматургической трилогии Г. Кайзера
«Ад — Путь — Земля» (1919). В новелле Леонгарда Франка «Отец» из книги
«Человек добр!» (1916) случайно собравшимся людям становилась ясна их
ответственность за ужасы войны: они не научили своих ставших солдатами
детей любить и сами любили недостаточно.
Нет ничего проще, чем обвинить все эти произведения в искажении реальности,
декларативности, неубедительности моментального прозрения в эпилоге.
Но и пьесы Толлера, Рубинера, Кайзера, и новелла Франка — это не реалистическое
изображение эпохи: это небывало сгущенное ее отражение. В посвященных
войне и революции литературных произведениях (как в экспрессионистической
графике и живописи) в известной мере происходило то же, что и в ранней
экспрессионистической поэзии: фиксировалась не столько действительность,
сколько ее переживание, получившее самостоятельное опредмеченное воплощение.
Экспрессионизм не идеализировал человека. Он видел его духовное отупение,
его жалкую зависимость от обстоятельств, его подвластность темным порывам.
«Венец созданья, свинья, человек!» — насмешливо восклицал Готфрид Бенн
(1886-1956) в стихотворении «Врач», приводя в обоснование зависимость
каждого от его физиологической природы. Но, пожалуй, лишь Бенн среди
экспрессионистов не признавал за людьми возможность подняться и воспарить
душой. Основополагающим принципом его поэзии было отрицание движения,
утверждение неподвижности, статики («Статичные стихи», 1948, так назван
его поздний сборник). На уровне языка это выражалось абсолютным преобладанием
существительных. Некоторые стихотворения Бенна кажутся реестром предметов
и названий. Но не техника монтажа занимала Бенна. Его стихи разных периодов
творчества — это картины. Они шокирующе резки в экспрессионистическом
сборнике «Морг» (1912).
В 20-е годы его поэзия как будто передает полноту бытия. Современность
и древность; Восток и Запад; любимое Бенном Средиземноморье — точка
пересечения разных культур и разных эпох; географические, зоологические,
ботанические реалии; большой город и миф — «геология» культуры, «геология»
человечества — все замкнуто рамой четко отграниченного пространства,
зафиксировано, закруглено, представлено как исчерпавшее себя движение.
В немецкой поэзии Готфрид Бенн, отрицавший для человечества любую возможность
положительного развития, — одна из самых крупных, трагических фигур
модернизма. Лишь однажды, на недолгий срок, замкнутый в одиночество
Бенн обольстился «грандиозным всенародным движением», за которое принял
фашизм.
И все же скептическое отношение Бенна к человеку не было в экспрессионизме
исключением. Состояние рода человеческого оценено экспрессионистами
в целом достаточно трезво. «Человек добр!» — утверждали эти писатели,
непременно ставя в конце знак восклицания и тем признаваясь, что и для
них самих это не констатация, а призыв, лозунг.
С довоенных лет в экспрессионизме варьировались религиозные мотивы.
Серию «Религиозные гравюры» создал в 1918 г. Шмидт-Ротлюф. В 1912 г.
Пехштейн изобразил на двенадцати графических листах молитву «Отче наш».
Но внимание экспрессионистов сосредоточено на человеке. Люди и Бог уравнены
в правах, объединены общей бедой. На гравюрах из серии «Превращение
Бога» (1912) художник, скульптор, писатель Эрнст Барлах (1870-1938)
показал Бога грузным, отягощенным земным весом. Большинство барлаховских
парящих фигур, в том числе знаменитый ангел, горизонтально подвешенный
на цепях в соборе города Гюстрова в память жертв первой мировой войны,
лишены непременного атрибута полета — крыльев. С другой стороны, люди
— герои его скульптурных групп часто едва прикасаются к земле, кажется,
что их можно сдуть ветром, они готовы взмыть вверх («Женщина на ветру»,
1931; некоторые фигуры из фриза «Прислушивающиеся», 1930-1935). Барлах
часто изображал слабых людей, непрочно стоящих на земле, способных,
кажется, быть только жертвами, но не противостоять грядущим бурям и
установившемуся в Германии в 1933 г. фашизму.
С концом мировой войны совпадает взлет экспрессионистической драматургии,
занимающей то лидирующее положение, которое принадлежало раньше поэзии.
Ставятся и публикуются и те пьесы, которые были созданы раньше, но не
могли дойти до читателя и зрителя из-за запретов военной цензуры. Только
в 1919 г. были поставлены «Газ» Георга Кайзера, «Род» Фрица Унру, «Антигона»
Вальтера Газенклевера (его первой пьесой «Сын» начался на пороге войны
выход экспрессионистической драматургии на сцену), «Превращение» Эрнста
Толлера и т.д. В том же году в Берлине постановкой этой пьесы Толлера
открылся экспериментальный театр «Трибюне», основанный режиссером Карлом
Гейнцем Мартином и писателем Рудольфом Лонгардом. Театр был специально
приспособлен для постановок экспрессионистической драматургии. «Не сцена,
а кафедра проповедника», — написано в манифесте, посвященном его открытию.
Само построение пьес, сама их структура косвенно отражают экспрессионистическую
концепцию современности. По-прежнему сохраняется отстраненность от конкретных
обстоятельств в Германии. «Время — сегодня. Место — мир», — писал Газенклевер
во вводной ремарке к драме «Люди» (1918). По-прежнему не вдается это
искусство в тонкости психологии человека. Наиболее решительное отрицание
психологизма было высказано именно драматургом. «Существуют моменты,
— писал в статье «Одухотворенный и психологический человек» (1918) Пауль
Корнфельд, — когда мы чувствуем, как безразлично все то, что мы можем
сказать о том или другом человеке». Характер рассматривался экспрессионистами
как атрибут повседневности. В моменты потрясений частные особенности
человека не имели значения или приобретали иной смысл. В человеке могли
быть превосходные качества, которые не оказывались таковыми в «звездный
миг». Человек интересовал экспрессионистов в момент наивысшего напряжения
духовных сил. Как шелуха, спадала с него оболочка обыденного. Перед
зрителем разворачивалась цепь стремительных поступков. Актер, выступавший
в спектаклях по пьесам Толлера или Унру, стоял перед сложной задачей:
он должен был убить в себе присущую ему характерность. Облаченный в
серые бесформенные одежды, не похожие на костюмы какой-либо эпохи, он
становился сжатой пружиной, готовой стремительно распрямиться в одном-единственном
возможном направлении — направлении владевшей героем идеи.
Завоеванием экспрессионизма были впечатляющие массовые сцены. В театре,
графике, поэзии экспрессионисты умели передать величие объединяющего
тысячи людей порыва, выразительную общая формула преображения мира давала
непредвиденные результаты.
Литература
Сумерки человечества. Лирика немецкого экспрессионизма. М., 1990.
Экспрессионизм. М., 1966.
|
