|
ФРАНЦУЗСКАЯ ПОЭЗИЯ КОНЦА XIX — НАЧАЛА XX в.
СЮРРЕАЛИЗМ
Ближайшим предшественником сюрреализма было то «совершенно новое искусство»,
о котором писал Аполлинер. Само слово «сюрреализм» («надреализм») было
заимствовано из фарса «Груди Тиресия». Однако между кубофутуризмом и
сюрреализмом прошла глубокая пропасть первой мировой войны, отделившей
модернизм предвоенной «belle epoque» от модернизма, на который легла
тяжелая печать социальной катастрофы.
К числу самых знаменитых определений сюрреализма относится следующее:
«Сюрреализм не побоялся стать догмой абсолютного бунта, тотального неподчинения,
саботажа, возведенного в правило, и если он чего-либо ожидает, то только
от насилия. Простейший сюрреалистический акт состоит в том, чтобы с
револьвером в руке выйти на улицу и стрелять наугад, сколько можно,
в толпу» («Второй манифест сюрреализма»). Это вызывающее заявление главаря
сюрреализма Андре Бретона подтверждает, что «освобождение от морали»
лежит в основе модернистского направления искусства — и что с того момента,
когда идея абсурдного мира нашла себе подтверждение в абсурдной социальной
практике, в разгуле насилия, именно искусство вдохновилось пафосом тотального
отрицания, даже самоотрицания.
Роль камертона, настраивавшего сюрреалистов на такое «тотальное неподчинение»,
сыграл дадаизм. 14 июля 1916 г. в Цюрихе был оглашен «Манифест господина
Антипирина» — первый манифест новоиспеченного международного объединения
писателей и художников. Автором манифеста был румын Тристан Тцара. Средство
от головной боли, которое фигурировало в названии, должно было привлечь
внимание к той нарочитой и вызывающей бессмыслице, которую дадаисты
швыряли своим слушателям: «Посмотрите на меня хорошенько! Я идиот, я
шутник, я враль! Я отвратителен, мое лицо невыразительно, я маленького
роста. Я похож на всех вас!»
«Дада ничего не означает», — повторяли дадаисты («дада» — слово из
детского языка), весь смысл своей деятельности усматривая в отрицании,
в «протесте против всего», в разрушении и уничтожении. Пообещав «плевать
на человечество», они осуществляли свое намерение, создавая «стихи без
слов», нагромождая бессмысленные звуковые сочетания. В пьесе Тцара «Первое
небесное приключение г-на Антипирина» (1916) персонажи твердят каждый
свое, не заботясь о смысле и стилистическом оформлении своих слов.
Доведя до сведения общественности, что «дада изо всех сил трудится
над повсеместным утверждением идиотизма», дадаисты давали следующие
рецепты производства «стихов»: «Возьмите газету. Возьмите ножницы. Подберите
в газете статью такой длины, какой будет ваше стихотворение. Вырезайте
статью. Затем старательно отрезайте составляющие эту статью слова и
ссыпайте их в мешок. Тихонько помешайте. Потом извлекайте каждое слово
в любом порядке и тщательно приставляйте одно к другому».
Видно, что, став выражением воцарившейся в жизни нелепицы, восторжествовавшего
абсурда, искусство само превратилось в нелепость и шумно отметило свою
кончину. Однако дадаизм оставил в искусстве глубокий и непреходящий
след, поскольку в малопочтенной форме сформулировал характерные принципы
модернистской художественной техники.
Рецепт дадаистского стихотворчества — не просто игра (разного рода
играми дадаисты действительно увлекались), но описание самых распространенных
в авангардистской литературе и живописи приемов письма: дезинтеграция,
расчленение на части, на фрагменты потерявшей смысл и цельный образ
реальности, а вслед за этим монтаж, произвольное сочленение этих фрагментов,
точно скопированных. «Взаимопроницаемость литературных и художественных
границ была для дада постулатом» (Тцара) — таковым она и оставалась,
приобретая все большее значение в искусстве XX в. Намеренное «обесценивание
искусства» вело к употреблению различных предметов, эстетической ценностью
не обладающих, ширпотреба, рекламы и т.п.
Франко-немецкий писатель и художник Ганс (Жан) Арп писал, что «дада
— это бессмыслица», но «дада в основе всякого искусства». Разбивая слова
на «атомы», Арп сгружал их в непрестанно разрастающиеся горы, поражающие
своей нарочитой нескладностью, угловатостью, своей прозаичностью. Свое
искусство Арп именовал «конкретным» и до сюрреализма практиковал «автоматическое
письмо». «Мы отбрасываем все, что было копией или описанием, чтобы позволить
Элементарному и Стихийному действовать в полной свободе» — в соответствии
с этим Арп каждое утро «автоматически» двигал рукой по бумаге, или же
рассыпал по картону раскрашенные бумажки, или же выплескивал на лист
белой бумаги чернила из бутылки.
По окончании войны нейтральная Швейцария перестала быть центром дадаизма.
Часть дадаистов переместилась в Германию, сблизилась с левыми экспрессионистами,
немедленно политизировалась в революционных условиях. Большая часть
оказалась в Париже, где вскоре и образовалась довольно многочисленная
группировка сюрреалистов со своей прессой и даже со своим «Бюро сюрреалистических
исследований».
В 1924 г. был опубликован «Первый манифест сюрреализма». В этом документе
Андре Бретон (1896-1966) дал определение сюрреализма, основываясь на
понятии «автоматического письма». Сюрреалистический «автоматизм» был
стимулирован психоа- нализом Зигмунда Фрейда, которым Бретон увлекся
во время войны. Сюрреализм претендовал на выражение «абсолютного бунта»,
и фрейдизм подводил научную базу под такое отрицание всей современной
цивилизации, превращая подсознание в единственный источник истины.
Для того чтобы стать сюрреалистом, следовало — по рекомендации Бретона
— абстрагироваться от внешнего мира», писать (или рисовать) «быстро,
без заранее намеченной темы», освободив себя от «контроля со стороны
разума, от какой бы то ни было эстетической или моральной озабоченности».
Художник-сюрреалист — всего лишь «скромный регистрирующий аппарат».
Правда, менее всего с Бретоном, да и с сюрреализмом в целом, с его догматизмом,
нетерпимостью, с его вызывающей агрессивностью, можно связать понятие
скромности.
В том же 1924 году сюрреалисты памфлетом «Труп» откликнулись на смерть
Анатоля Франса. Осыпая покойного всевозможными оскорблениями, торопясь
«дать пощечину мертвецу», Бретон, Арагон, Элюар, Супо возвестили о «празднике
похорон» традиционализма и реализма. И «Манифест» написан в тоне обвинительного
заключения по делу таких «преступников», как логика, реализм, как роман.
В качестве примера устаревшего стиля «простой информации» Бретон привел
не что иное, как отрывок из романа Достоевского «Преступление и наказание»,
а в качестве образца сюрреалистического стихотворения «насколько возможно
произвольное соединение вырезанных из газет заголовков и их частей».
Хотя сюрреалисты претендовали на то, чтобы «передвинуть границы так
называемой реальности», Бретон в «Манифесте» сосредоточен на способах
извлечения сюрреалистического эффекта. Среди них особое место занимало
«сближение двух реальностей, более или менее удаленных», в соответствии
с рекомендацией очень почитавшегося сюрреалистами поэта Пьера Реверди,
близкого кубистам и Аполлинеру. Сюрреалистический образ — результат
сближения реальностей, максимально удаленных, что создает впечатление
абсолютной произвольности, господства чистой случайности при его возникновении.
В 1924 г. появилось эссе Луи Арагона (1897-1982) «Волна грез». «Грезы»
— или «сны» — одно из ключевых понятий сюрреализма. Бретон также деспотизму
логики противопоставлял «всемогущество грез». Человек становится сюрреалистом
в то мгновение, когда внезапно набегает «волна грез», «обретающих характер
видимых, слышимых, осязаемых галлюцинаций». Может быть, это и «волна
сновидений»; Арагон рассказывает о том, как на сюрреалистов буквально
обрушилась «эпидемия сна» («они засыпают повсюду»).
Погружаясь в грезы, сюрреалист вырывается из системы сковавших «я»
социальных истин, потерявших свою цену: «родина, честь, религия, добро
— трудно узнать себя среди этих бесчисленных вокабул». Сюрреалист «узнает»
себя там, где царят «случай, иллюзия, фантастика, греза», где торжествует
всемогущее «чудесное», способное «автоматически» сотворить новую реальность,
«сверхреальность», способное создать некий синтез, снимая все противоречия
реального и воображаемого, высокого и низкого, прошлого и будущего.
Чудесное по-сюрреалистически — это «реальное чудесное», «чудеса» в повседневной
действительности.
Делая такую высокую ставку на решение кардинальных философских вопросов,
сюрреалисты приметой «современных чудес» считали все то же аполлинеровское
«удивление». Поэтому узлом сюрреалистического теоретизирования можно
счесть резко отличающийся от наукообразных размышлений Бретона озорной
и иронический «Трактат о стиле» (1928) Арагона, заявляющий о создании
«эффекта неожиданности», «эффекта удивления» как о главной задаче. Хотя
бы такими способами: «Фразы ошибочные или неправильные, несоединимость
частей меж собой, забвение уже сказанного», а также «смешение времен,
замена предлога союзом, непереходного глагола переходным» и т.д., и
т.п.
Конечно, это больше похоже на игру, на чисто формальное исполнение
сюрреалистических заповедей, которое, однако, было заложено в самом
принципе «соединения несоединимого». Слова диктуют свою волю мыслям,
а не наоборот — в этом убеждал Бретон, ссылаясь на символистов, на авторитет
Артюра Рембо: «Соотнеся гласные с цветом, они отвратили слово от его
обязанности значить».
Стихи Бретона (сборники «Ломбард», 1919, «Свет земли», 1923, и др.)
таковыми могут быть названы лишь с большим числом оговорок. Жанр «стихов
в прозе» — или «прозы в стихах» — более всего подходил для словесного
оформления «автоматического письма». Никакие элементы «правильного»
стиха не могут появиться в потоке бесконтрольно рождающихся слов. Такой
поток не может расчлениться на строфы, организовать себя в системе рифмовки.
К тому же сюрреалисты демонстрировали нежелание «писать стихи», заниматься
презренным искусством. Они сливали искусство с «сюрреалистическим бытием»;
поэзия «повсюду», она не сочиняется поэтами, но снимает кopy искусственности
с голоса подсознания.
Впрочем, амплитуда колебаний сюрреалистического — в том числе бретоновского
— стихотворчества была весьма широкой, от «стихов-каталогов», свободных
от каких бы то ни было признаков поэзии, до традиционных форм, которые
сами по себе давали возможность усомниться в том, что они возникали
«автоматически». Внешняя, формальная завершенность резко контрастирует
с незавершенностью, шокирующей «ненормальностью» содержания, грамматически
правильные фразы оформляют вопиющие нелепости.
Как обычно у французских сюрреалистов, космическое пространство в
стихах Бретона совмещается с парижскими улицами и площадями. В карусели
сбивающих с толку образов сливаются границы реального и нереального.
Материя становится прозрачной пеленой, через которую проглядывает мир,
растерявший все свои закономерности и предоставленный не ограниченной
ничем власти всемогущего случая. Стихи содержат описание противоестественных
состояний, удивительных происшествий и странных ощущений поэта, преобразующего
их в деталь обезумевшего мира.
Первым сюрреалистическим, «автоматическим» текстом признано прозаическое
произведение Бретона и Супо «Магнитные поля» (1919). Текст этот обнаруживает
неудержимое стремление к дроблению, к распаду на детали, фрагменты,
отдельные образы. Бессвязность — один из главных источников эффекта
неожиданности. Всемогущая случайность монтирует картины на основании
различия, а не сходства, на основе ассоциаций столь произвольных, что
текст превращается в ребус, в замысловатую игру, до смысла которой добраться
невозможно. Впрочем, такую задачу и не следует ставить, коль скоро речь
идет о нарочитой бессмысленности, о создании сюрреалистического шифра,
призванного скрыть некую тайну, нечто «чудесное».
Рядом с бессвязными в «Магнитных полях» немало фрагментов более или
менее связных, прямо отражающих, очевидно, грезы или же сновидения.
Иные из них конкретны и наглядны настолько, что кажутся воспроизведением
полотен художников-сюрреалистов, описанием тех жутковатых странностей,
которые заполнили вскоре живопись. А многие вызывающе эротичны. Эротику
сюрреалисты подняли до уровня важнейшего философского и поэтического
принципа, не переставали восторгаться всемогущим «желанием», склонны
были «эротизировать всю реальность». Среди сюрреалистических «чудес»
особое и привилегированное положение занимала женщина. Судя по более
поздним работам Бретона, сюрреализм — это способ извлечения особой «конвульсивной
красоты», вызывающей эротическую реакцию.
«Надя» (1928) — «книга о себе»; с презрением пишет Бретон об устаревшей
привычке «выводить на сцену персонажей» и сообщает о своем намерении
рассказать об эпизодах собственной жизни, которые вводят в мир «ошеломляющих
совпадений», случайностей и «чудес в повседневном». Хотя книга эта «о
себе», но в ней все же появляется персонаж, пусть и призванный иллюстрировать
идеи Бретона. Достаточно традиционно, вне техники «авто- матизма» рассказывается
об исполненной философского смысла случайной встрече с более чем странной,
затем оказавшейся в психиатрической больнице молодой женщиной, истинным
повседневным «чудом», некоей сюрреалистической загадкой.
Если Бретон при всем эротизме его произведений за женщиной пытался
рассмотреть тайну, то Арагон за всеми тайнами видел женщину — источник
любви и поэзии. В прозе Луи Арагона «Анисе, или Панорама» (1921), «Приключения
Телемака» (1922), «Либертинаж» (1924), в поэзии (сборники «Огонь радости»,
1920, «Вечное движение», 1924) господствует стихия ничем не ограниченного,
дадаистского произвола, писатель откровенно забавляется, сочиняет каламбуры.
Даже упражнения в «автоматическом письме» не отвлекли Арагона от аполлинеровской,
дадаистской традиции. Герой первого романа Анисе стал поэтом — стал
дадаистом, поскольку обнаружил склонность к «малоприличным крайностям».
В «Либертинаже» теоретический постулат Арагона сформулирован следующим
образом: «Я никогда не искал ничего, кроме скандала, и я искал его ради
него самого». «Скандалы» Арагона — это и есть аполлинеровский эффект
«удивления», поэтический прием, посягающий не столько на общественную
мораль (как обещание Бретона появиться на улице с револьвером в руке),
сколько на «синтаксис» («я топчу синтаксис» — так определял Арагон свою
сюрреалистическую задачу).
В произведениях Бретона бессвязность суггестивна, как в произведениях
символистов, — в произведениях Арагона бессвязность «скандальна», она
намекает не на сюрреальность, а на всякого рода «малоприличные» странности,
шокирующие нелепости. Если и возникает некая «сверхреальность», то это
царство любви, дьявольских искушений и наслаждений. Всемогущество любви
подтверждается в центральном произведении арагоновской прозы 20-х годов,
в «Парижском крестьянине» (1926). Книга эта декларирует и рекламирует
сюрреализм, манифестом является «Предисловие к современной мифологии»
(введение к этому произведению) — но для того, чтобы на подступах к
«современной мифологии» оказаться, достаточно понаблюдать за «проходящими
мимо женщинами». В «Парижском крестьянине» много исполненных лиризма
страниц, рассказывающих о любви, о влюбленных, об улицах и садах, по
которым влюбленные бродят.
«Парижский крестьянин» напоминает о жанре «стихов-прогулок» Аполлинера,
хотя написана эта «прогулка» не стихами, а лирической прозой, капризной
и прихотливой, без цели и плана, повинуясь случаю, с таким же желанием
и умением придать поэтическое значение всему тому, что попадается по
пути, улочкам Парижа, парикмахерским, чистильщикам ботинок и пр.
Природу Арагон называет отражением своих представлений, но так старательно
и поэтично ее изображает, что не оставляет сомнений в подлинности созданной
им картины. И даже часто встречающиеся в тексте «коллажи», вмонтированные
вырезки из газет, объявления, афиши воспринимаются уже не как нелепости,
а как детали модернизированного городского пейзажа.
«Парижский крестьянин» завершается прославлением поэзии: «К поэзии
стремится человек». «Поэтическое познание» приобретает для Арагона такое
же фундаментальное значение, как и любовь; образ — основа «современной
мифологии». Потребность в любви и потребность в поэзии — первопричина
отступления от сюрреализма, декларирующего сюрреализм «Парижского крестьянина»,
и последовавшего вслед за этим разрыва между Бретоном и Арагоном.
В 1930 г. появился один из многих плодов коллективного творчества
сюрреалистов — цикл стихов, написанный Элюаром, Бретоном и Шаром, «Замедлить
ход работы». Элюар писал, что совместный труд был предпринят с тем,
чтобы «стереть отражение личности художника», — ведь одним из главных
противоречий сюрреализма, обрекавших группировку на неизбежный распад,
было противоречие между искусством и ремеслом, между потребностью художника
в поэтической реализации личности и теми «работами», теми упражнениями
в «автоматическом письме», которые навязывал Бретон.
Это противоречие проходит и через творчество Поля Элюара (1895-1952),
предопределив в конечном счете отход этого поэта от сюрреализма, от
Бретона, с которым он сотрудничал и в 20-е, и в 30-е годы (сборники
«Умирать от неумирания», 1924, «Средоточие боли», 1926, «Непосредственная
жизнь», 1932, и др.). Будучи причастен к тому «колдовству», которое
увлекало сюрреалистов, Элюар вращался в карусели изощренных образов,
уводившей его от постоянного желания писать об «осязаемом мире». Элюар
так «умножал образы», что даже простое, интимное преобразовывалось в
абстрактно-абсолютное, космическое, фантасмагорическое. Но и этот вымытый
до состояния стерильности мир время от времени отодвигался, уступая
место искреннему чувству и истинной поэзии.
С максимальным эффектом сюрреализм проявил себя в живописи. Сам принцип
соединения несоединимого нагляден, а следовательно, живописен. Неожиданности
лучше не иметь протяжения во времени, в одно мгновение полотно возбуждает
эмоциональный шок. Словесное сюрреалистическое искусство тяготеет к
созданию зрительного впечатления. Так называемые сюрреалистические «предметы»
(или «объекты») — очень часто плод совместных усилий поэтов и художников.
Появление таких «предметов» для Бретона знаменовало осуществление
сюрреалистической революции, а именно воссоединение реального, повседневного
с «чудесным», поэзии с прозой, литературы с живописью. Предшественники
сюрреалистов — кубо-футуристы, особенно дадаисты — использовали коллажи,
«готовые вещи», отправляясь, как от аксиомы, от убеждения в том, что
«любой предмет — произведение искусства». Но сюрреалисты попытались
вернуть «предметам» отодвинутое дадаистами «романтическое», метафорическое
значение. Бретон прямо сопоставлял сюрреалистические коллажи в живописи
с поэзией кумиров сюрреализма Лотреамона и Рембо.
При всем разнообразии сюрреалистических экспериментов в живописи наметились
два пути достижения «чудесного». Первый — непосредственное, по возможности
«автоматическое» выплескивание подсознания, в результате чего возникали
абстрактные полотна, заполненные цветными пятнами или странными человекоподобными
фигурами. Второй — противоположное абстрактной нефигуративности предельно
точное, даже фотографически точное воссоздание реальных предметов, которые
поставлены в невозможные, противоестественные соотношения. На втором
пути широкую известность приобрел бельгиец Рене Магрит.
Реализуя традиционные франко-бельгийские связи, группировка сюрреалистов
в Бельгии сложилась почти одновременно с парижской. Несколько позже
сюрреализм проявил себя в Сербии, под прямым влиянием французского движения.
Заметным стал к началу 30-х годов сюрреализм в Чехословакии, вновь благодаря
ориентации чешских авангардистов на группу Бретона (весной 1935 г. Бретон
и Элюар выступали в Праге с докладами о сюрреализме и чтением стихов).
Значительным был след сюрреализма в Испании, особенно в Барселоне,
куда временами наезжал из Парижа Сальвадор Дали, немало содействовавший
шумному успеху сюрреализма. Интерес к искусству Дали проявлял Гарсиа
Лорка, не прошедший мимо сюрреалистического опыта (сборник «Поэт в Нью-Йорке»,
1930), хотя «грезы» в его стихотворениях по своему происхождению романтические.
В Париже жил и испанец Хуан Миро, который представлял вариант нефигуративной
живописи, тогда как «паранойя-критический метод», сочиненный. Дали,
ближе к «натуралистическому», «предметному» сюрреализму. Метод этот
основывался на «ассоциации феноменов бреда», а опора на психическое
заболевание (паранойя) имела в виду не только данный, индивидуальный
случай.
С самого начала, с увлечения Фрейдом сюрреалистов привлекали всевозможные
болезни как способ выключения разума из творческого процесса. Было организовано
немало выставок картин, созданных душевнобольными людьми. А в совместном
произве- дении Бретона и Элюара «Непорочное зачатие» (1930) заявлено
о «попытках симуляции», т.е. о попытках воссоздания различных патологических
состояний — дебильности, маниакальности, прогрессивного паралича и пр.,
— как состояний «сюрреалистических» (вспомним, что и Надя оказалась
в психиатрической больнице). Бретон давал медицинско-фрейдистскую интерпретацию
творчества Дали. На его полотнах вызывающе нарушены и смещены пропорции,
завязаны противоречащие здравому смыслу пространственные отношения,
«персонажи» выполняют непривычные роли и в необычных положениях оказываются
обычные вещи. Дали кромсает природу, то ставя точно скопированную деталь
в противоестественные положения, то сочетая ее со странными оттисками
полубезумных грез.
В 30-е годы одна за другой организуются международные выставки (особенно
нашумела парижская в 1938 г.). Группировки поклонников сюрреализма возникают
в странах Латинской Америки. В 1928 г. в Париже появился кубинский писатель
Алехо Карпентьер. Немедленно он был представлен Бретону и сблизился
с парижскими сюрреалистами. В его романах появилось «чудесное». Однако
это «чудесная реальность», своеобразная реальность экзотического континента
и соответствующий ей «магический реализм». Такое «чудесное» расширяет,
обогащает категорию реального, а не истощает ее на пути «бюрократизации»
художественных приемов тех «фокусников», писал Карпентьер, которые упражняются
в «соединении предметов, которые никогда не смогут встретиться». Карпентьер
ограничивал и сужал расширительное толкование сюрреализма, повсеместно
применявшееся его сторонниками.
С бретоновской группировкой сотрудничал мексиканский поэт Октавио
Пас (род. в 1914 г.). В его стихах игра слов выявляет относительность
всего сущего, существование «меж двух скобок». Шокирующие сочетания
несочетаемого у Паса — это сочетание взаимоисключающих понятий. Не только
реальность, но и сюрреальность превращалась в «отсутствующее присутствие»,
в пустоту, в «ничто». Это «ничто» оказывалось сердцевиной и реальности,
и грезы, и сновидения. А потому пустота заполняется забавной игрой слов,
остроумной перекличкой образов, превращается в чисто словесный лабиринт.
У поэтов американского континента сюрреализм нередко разбивается на
«темы», на рекомендации к сюрреалистическому образотворчеству — вот
и Пас советовал «зачеркнуть то, что пишешь, написать то, что зачеркнуто».
Чем дальше, тем больше судьба сюрреалистического движения зависела
от пропагандистской деятельности Андре Бретона. В марте 1941 г., покинув
берега воюющей Европы, он посетил Мартинику. На этом острове Бретон
нашел единомышленника в лице поэта Эме Сезера и разжег сюрреалистический
очаг. В августе Бретон (вслед за Дали) появился в США, переместив туда
центр сюрреализма (до этого времени лишь выставки знакомили американцев
с очередной европейской новинкой). Накануне возвращения на родину Бретон
пробудил интерес к сюрреализму на Гаити (Рене Депестр и др.).
Во Францию Бретон вернулся весной 1946 г. Были предприняты энергичные
попытки оживить сюрреализм и привлечь к нему внимание европейцев, устраивались
международные выставки, появились новые журналы. Однако сюрреалистическое
течение иссякает, разбивается на отдельные ручейки. Политизация сюрреализма
порождала неразрешимые противоречия, конкретно-политические задачи никак
не могли быть согласованы с бретоновским «чудесным». Бретон, словно
вспомнив, что начинал он с «абсолютного бунта», возвещает «тотальное
преобразование человека» с помощью воображения, поэзии и любви. В послевоенной
Европе, обремененной тревогами и реальными заботами, вождь сюрреализма
предстает запоздалым романтиком, то и дело уплывающим вдаль на волнах
грез и «поэтических фикций».
Хотя сюрреализм не выполнил многих из шумно провозглашенных обещаний,
постоянно возбуждал не только надежды, но и разочарования, хотя многие
их сюрреалистических «чудес» — всего-навсего художественный прием, сюрреализм
вошел в опыт искусства XX в. как его неотъемлемая, непреходящая составная
часть. Сюрреализм открыл доступ к скрытым, не использованным ресурсам
внутреннего мира каждого человека, мобилизовал мощные силы подсознания
как источника творчества. Сюрреализм закрепил приоритет личности, правда,
ценою поспешного исчезновения с поля исторических сражений.
Литература
Антология французского сюрреализма. 20-е годы. М., 1994.
Андреев Л.Г. Сюрреализм. М., 1972.
|
