|
От редактора
XX век завершается, и можно приступить к осмыслению, объективной оценке
оставляемого трагической эпохой наследия. Приступая к такой непростой
задаче, авторский коллектив настоящего учебника отказался от принятого
в подобных трудах coчeтaния «обзоров» и «портретов». Такой жанр сам
по себе порождал описательность, перегрузку фактами. К настоящему времени
опубликовано достаточное количество справочных изданий, фундаментальных
историй национальных литератур. Жанр «обзора» сохранен лишь для характеристики
литературы второй половины века, что определяется очевидным ее измельчанием
сравнительно с первой половиной, с рубежом веков, с классикой. Кроме
того, современная литература изучена в наименьшей степени и в наибольшей
степени нуждается в описании.
В соответствии с практикой университетского преподавания учебник выдвигает
узловые проблемы литературного процесса нашей эпохи на материале тех
литератур, вклад которых в данный исторический момент был более весом,
чье присутствие в мировой литературе наиболее заметно, — что, само собой
разумеется, не ставит под сомнение значение каждого из национальных
вариантов, и все они учтены в данном издании, даже если и остались за
кадром ограниченного в своем объеме учебника (как и соответствующего
курса лекций).
Не унифицируя отбор материала, учебник не унифицирует и его подачу,
сохраняет стиль мышления и стиль изложения каждого из авторов. Когда
работа близилась к завершению, из жизни ушел А.В. Карельский. Светлой
памяти профессора Карельского посвящает эту книгу авторский коллектив
и кафедра истории зарубежной литературы Московского государственного
университета.
ВВЕДЕНИЕ
Томас Манн писал о мировой войне 1914 г.: «...это историческая веха,
отметившая конец одного мира и начало чего-то совершенно нового». «Совершенно
новым» был XX век, представший наконец в своем истинном облике, в облике
мировой катастрофы 1914-1918 гг., за которой последовали разрушительные
революции, затем вторая мировая война 1939-1945 гг., приоткрывшая перспективу
тотальной атомной войны... Словом, новый век предстал таким, каким и
видел его В.И. Ленин, — эпохой «империалистических войн и пролетарских
революций», эпохой социальных утопий и глобального кризиса, влекущего
человечество в бездну.
Однако предчувствие и предзнаменование грядущего кризиса появилось
раньше, — в конце века XIX, создав особую атмосферу этого момента истории
— «конца века» — как начала века XX. Прозорливый Томас Манн заметил
и это, указав на «конец века» как на время, «когда европейская интеллигенция
впервые выступила против ханжеской морали своего викторианского буржуазного
столетия». И когда философия Фридриха Ницше воплотила «возмущение духа
против рационализма, безраздельно господствовавшего в XVIII и XIX веках...»
— против рационализма, гуманизма, демократизма, против всех принципов
овеянной Просвещением эпохи.
XIX век не ушел в прошлое под натиском проповедей Ницше — он отступал
мало-помалу, по ступеням конца прошлого столетия, начала нынешнего,
составивших период перехода, кануна XX в. В этот период еще очень сильными
были позиции «викторианства» и в самой Великобритании, и во Франции,
где были все признаки «belle `epoque», и в Германии, торжествовавшей
победу во франко-прусской войне, и в США после победы буржуазного Севера
в гражданской войне 60-х годов. Во второй половине XIX в. рационализм
получил мощное подкрепление благодаря широкому распространению позитивизма,
опиравшегося на развитие точных и естественных наук, на выдающиеся достижения
науки и техники. XX век приближался в ореоле этих достижений; 1900 год
воспринимался как порог, за которым последуют новые открытия, невиданные
победы разума, — победное шествие человека-творца воспевал в это время
Эмиль Верхарн.
Реалистический способ освоения действительности, завоевавший прочные
позиции в XIX в., опиравшийся на достижения науки, на принцип историзма
(Флобер: «история и естествознание»), на понимание общества как некоей
объективной целостности, подвластной научной систематизации и типизации
в формах, аналогичных жизни, — получил на рубеже XIX-XX вв. новые импульсы
для своего развития. К Франции и Англии с их классическими школами реализма
в это время подтягиваются другие страны, и не только «малые», не только
Италия и Испания, но и «романтическая Германия», и «романтическая Америка».
Повсеместно утверждается жанр социального романа, а познавательные возможности
реализма раскрываются в многотомных романах, в тяготении к циклизации,
образцом которой оставалась «Человеческая комедия» Бальзака (Золя, Франс,
Голсуорси, Г. Манн, Гальдос, Драйзер и др.).
На рубеже веков возникает реалистическая новеллистика и подлинный
переворот происходит в драматургии — появляется «новая драма» (Ибсен,
Стриндберг, Шоу, Гауптман). В эстетике реалистической драматургии, в
формуле «мы сами в наших собственных обстоятельствах» (Б. Шоу) получил
адекватное выражение пафос достоверности, нацеленность на современность,
движение от исключительного к обыденному, «каждому». Апофеоз реалистического
жизнеподобия — театральная эстетика «четвертой стены», «система Станиславского»
с идеей «вживания» актера в образ.
Самой крайней степенью реализации свойственных реализму XIX в. принципов
представляется натурализм конца века. Бальзаковская ориентированность
на науку, на «естествоиспытателей», флоберовская «объективная манера»,
закон детерминизма, ставка на обыденное, «жизнеподобное» — все это готовило
натурализм, и все это натурализмом было превращено в принцип, посягавший
на «святая святых» реализма, на социологию и психологию. Начиная с Огюста
Конта («Курс позитивной философии», 1842) позитивисты отбрасывали социологию
как «метафизику», противопоставляя ей естественные, экспериментальные
науки. Открытия биологии, физиологии, медицины подкрепляли наступление
«физиков» на «лириков». Дарвинизм был распространен на жизнь общества,
которое уподоблялось животному миру (Герберт Спенсер).
«Натурализация» реализма во второй половине XIX в. знаменовала процесс
«гибели целостного человеческого образа» (Н. Бердяев), характерный для
XX в. Флобер в той мере, в какой он настаивал на необходимости «только
описывать», бесстрастно описывать ненавистный ему, лишенный эстетического
начала буржуазный мир, склонялся к тому, чтобы художественное от буржуазного
отделять стилистически, создавать произведение «из одного лишь стиля».
Из общего реалистического комплекса к концу века заметно выделяется
субъективно-художническое, «романтическое» начало. Как писатель XIX
в. Генри Джеймс «высшим достоинством романа» считал «воздух реальности
(верность типизации)», а также «иллюзию жизни», но как писатель начинающегося
XX — «высший смысл» усматривал в «беспредельной свободе» «всевозможных
экспериментов», «авторской субъективности».
Таким был отклик на менявшуюся реальность. Бальзак — по его признанию
— созидал «при свете двух великих истин: религии и монархии». Какие
великие истины освещали путь художника в XX в., с конца века XIX, когда
Ницше объявил о смерти Бога как о состоявшемся факте, когда все очевиднее
становилась нестабильность, хаотичность мира, деградация и упадок?
Деградация и упадок находили себе и конкретно-историческое, социологическое
объяснение как процесс превращения «Робеспьеров в лавочников» (А. Герцен),
процесс деградации буржуазного идеала из просветительского в предпринимательский.
На рубеже веков в прозе и драматургии распространилась сатира, которая
увековечила появление нового героя — «антигероя», «лавочника» беспринципного
политикана, беспардонного дельца (Франс, Шоу, Г. Манн и многие другие).
Образ «ярмарки на площади» (Роллан), образ «форсайтизма» (Голсуорси)
— итоговые характеристики уходящего века, выполненные в традиции реалистической
типизации. И по традиции буржуа противостоят романтизированные образы
художников — в «Жан-Кристофе», в «Будденброках», в «Саге о Форсайтах»,
в пьесах Ибсена и Гауптмана.
Не образы художников, а сами художники противопоставили себя и «ярмарке
на площади», и всему сущему, заполняя пустоту мира, из которого ушли
боги, собою, своим искусством. Искусством как новым божеством. С конца
века литературный процесс становится альтернативным: абсолютному натуралистическому
детерминизму, превратившему личность в придаток среды, противостоит
абсолютная свобода восставшего против рационализма духа.
«Умерли все боги» — это дерзкое заявление Ницше, как и предварявшее
его умозаключение некоторых героев Достоевского: «Бог умер, значит,
все дозволено», были наиболее знаменитыми свидетельствами того исторического,
поистине тектонического сдвига, который осуществлялся XX веком. Этот
сдвиг был предопределен кризисом просветительской оптимистической идеологии,
идеи исторического прогресса, идеи целесообразного мира, который базируется
на разуме и морали, на основополагающих христианских истинах. «Смерть
Бога» — это одновременно, по Ницше, процесс «открытия себя», а такое
«открытие» сопровождается «освобождением от морали».
На этом пути и состоялось в конце XIX в. оформление «декаданса» как
особенного качества общества и культуры «эпохи Ницше». Декаданс трудно
отождествляется с тем или иным литературным направлением, скорее это
некая исходная мировоззренческая установка, влекущая «распад цельности»,
распад единства прекрасного, истинного и нравственного. Поэтому очевидные
признаки декаданса усматриваются в символизме, особенно французском,
в силу прямой зависимости от «Цветов Зла» Шарля Бодлера, а также от
его принципа «соответствия». «Распад цельности» — это и одновременное
формирование крайностей в виде натурализма и в виде символизма. Натурализм
приковывал к материальной поверхности бытия, которая была скована биологическим
детерминизмом, — натуралистическая одномерность преодолевалась идеей
«соответствия», прозрения иных, кроме видимого, миров, первоосновы бытия,
его духовной субстанции. Изначальная Загадка расковывала воображение
художника, требовала «суггестивных» средств ее раскрытия, уподобления
словесного искусства музыкальному, «намекающему», намечала путь к художественному
синтезу.
На этом пути символизм сращивался с импрессионизмом. Какой бы абстрактной
ни была символическая Идея, суггестивность недостижима вне чувственной
формы, вне тех непосредственных впечатлений и первоначальных эмоций,
которые имел в виду импрессионизм, искусство «впечатления». «Видеть,
чувствовать, выражать» — такой задачей довольствовался импрессионизм,
однако она оказалась вполне достаточной, чтобы обрести новые возможности
раскрытия и мира внешнего, бесконечной вибрации цветов, сложнейшего
сочетания нюансов, световой палитры вечно изменчивой природы и мира
внутреннего в «потоках сознания», обнажающих эмоциональное, интуитивное,
бессознательное.
Импрессионизм приземлял символистскую идею, переводил ее на язык природы
— а вместе с тем на язык практики, декадентской практики, хотя, казалось
бы, со словом «декаданс» не совмещается празднично-романтическое искусство
импрессионистов. Всего-навсего из импрессионистического принципа «все
во впечатлении» исходят герои романа Гюисманса «Наоборот» (1884) и романа
Уайльда «Портрет Дориана Грея» (1891). Они вовсе и не художники, но
они на развалинах мира старого творят новый по законам красоты, той
самой новой красоты, которая выше морали, превыше всего — им соответственно
«все дозволено». «Цветы Зла» созрели, а ради свежего, оригинального
впечатления эстеты Гюисманса и Уайльда готовы на все, даже на убийство.
В немалой степени крайностями декадентского нигилизма определялась
логика развития консервативного крыла литературы — а потому такая литература
устойчиво развивалась в стране классического декаданса, во Франции,
создавая картину парадоксального соединения резких контрастов. Пафосом
этого крыла было сохранение «корней», национального генофонда (Баррес),
ставка на традиционные нравственные ценности, поддержанные авторитетом
религии, в культуре — на достижения «латинского гения» («романская школа»
Морраса), на «здоровые», доромантические традиции, на классицизм, средневековье
и античность.
Значительным явлением западной культуры начала XX в. стали позднесимволистские
писатели Поль Клодель (1868-1955) и Поль Валери (1871-1945). Драматургия
Клоделя наследовала средневековым мистериям и классицистическим трагедиям
и по своим жанровым характеристикам, и по христианскому миропониманию,
пафосу спасения души Божьей благодатью, ниспосланной на грешную землю.
Валери, в свою очередь, не жаловал романтизм. Преобладание прозы, «диалогов»,
размышлений — свидетельство рациональности, намеренного интеллектуализма
Валери. В эпоху, когда поэзию захлестывал «автоматизм», стихия бессознательного,
резким контрастом выделялось его стремление к созданию стиха совершенного
путем неустанного труда.
Так же как «книжность» Валери, перекличка тем и мотивов, перевоплощение
прошлого (поэма «Мой Фауст»). Англо-американский вариант такого принципиального
интеллектуализма — Т.С. Элиот, исходивший из убеждения в том, что «вся
европейская литература, начиная с Гомера, <...> существует как
бы одновременно и составляет один временной ряд». Изучению этого «ряда»
Элиот посвятил свою литературно-критическую и теоретическую деятельность,
его переосмыслению — свое поэтическое творчество. Стремление одолеть
распад привело Элиота к созданию религиозной драматургии, к отчетливо
антиромантической позиции этого «классициста, монархиста и англо-католика».
XX век буквально приковывал к преходящему, к земным трагедиям — но
и побуждал ценить константы бытия, искать путь к цельности, к утраченной
гармонии, к ценностям позитивным, к «цветам добра».
По сути своей декадентское искусство — романтическое, оно происходит
из того противопоставления Идеала и Действительности, которое уже в
недрах романтизма рождало идеал «чистого искусства». Точнее — искусство
«неоромантическое», поскольку в новых условиях «двоемирие» видоизменяется:
«этот» мир утрачивает свою действительность, ирреализуется субъективным
о нем представлением, а «тот» мир теряет идеальность, мечта поглощает
реальность, мечту же поглощает бездна пессимизма и нигилизма.
Романтический опыт не был в конце века одномерным, он стимулировал
альтернативность художественных школ этого времени. «Или гуманизироваться,
или погибнуть» — эта мысль осознается с началом дегуманизации искусства,
осознается как важнейшая не только эстетическая, но и социальная задача.
Реализм «в духе Флобера», основанный на негативной этике, на убеждении
в том, что «ненависть к буржуазии — начало добродетели», представлялся
недостаточным — «новое искусство для нового общества» было заявлено
Роменом Ролланом.
Немалое значение для осуществления этого призыва имело «предчувствие
главной важности века, социализма» (Б. Пастернак). Эмиль Золя сознавался
в том, что «натыкался на социализм», — на рубеже веков социализм, социалистические
идеи, рабочее революционное движение стали повседневностью. Освоение
этого нового материала происходило в русле критического изображения
буржуазного общества («Жерминаль» Золя, «Ткачи» Гауптмана) — и в русле
романтического предчувствия «нового общества». Предчувствие порождало
жанры утопические — «На белом камне» Франса, «Вести ниоткуда» Морриса,
«Когда спящий проснется» Уэллса — и героя, способного эти предчувствия
воплотить в реальность, героя романтического, исключительного (Эреньен
в «Зорях» Верхарна, Эвергард в «Железной пяте» Лондона). Путь к «человеческому
братству» открывал герой-одиночка, «гений» — гениальны все герои Роллана.
Путь к человеческому братству искала западноевропейская культура и
на Востоке, открывая для себя русскую литературу, Толстого, Достоевского,
Тургенева, Чехова. Прежде всего «душа», т.е. искомая духовность, привлекала
в этой литературе. «Самый русский вопрос: «Зачем?» (А. Блок), оставаясь
«пробным камнем» русской литературы, определял ее гуманизм, осознание
долга и ответственности, т.е. ту мощную духовную энергию, которая заметно
ослабевала на Западе.
Западноевропейская романтическая утопия была сильно политизирована
благодаря «предчувствию социализма» — на Востоке, в России возник подлинный
очаг романтической культуры, сделавшей ставку на человека, на нравственность,
на добро. «Оправдание добра» (1897)-так называется главный труд Владимира
Соловьева, уникальное произведение посреди «цветов зла», восстанавливающее
репутацию добра как правды и красоты, репутацию Бога как нравственного
начала в человеке.
Обоим этим порывам не суждено было слиться. XX век отделил один от
другого, превратив в утопии — утопию усовершенствованного общества,
на деле ставшего «реальным социализмом» сталинского образца, утопию
усовершенствованного человека, оставшегося недостижимым идеалом в эпоху
«империалистических войн и пролетарских революций», жестокую и прагматическую
эпоху.
* * *
Предчувствие кризиса подтвердилось: разразилась катастрофа войны 1914
г., крах основополагающих ценностей западной цивилизации стал фактом.
Порожденная войной русская революция 1917 г., революции в других странах
добили эти ценности, противопоставили им новые идеалы, ключевое значение
для которых приобрело разрушение старого до самого основания. Этот зуд,
эта потребность в уничтожении, в отказе от «уже сказанного», вне всякой
зависимости от того, что именно и как было сказано предшествовавшей
культурой, объединяет революционный «пролеткульт» и анархический авангардизм.
Разрыв становится одним из признаков XX в., он указывает на его начальную
границу. Начало декаданса определить невозможно, декаданс проистекает
из XIX в., он аморфен как характерное явление переходной эпохи. Век
XX приходит вместе с группой авангардистских школ, футуризма, дадаизма,
ультраизма, первым и броским признаком которых является предельная степень
отрицания, ставка на «совершенно новое искусство», вплоть до самоотрицания,
— футуристы проклинали символистов (с которых, собственно говоря, и
начинается модернизм), дадаисты, в свою очередь, футуристов, ультраисты
— «литературу двадцатого века», вплоть до отрицания искусства, до славословия
антихудожественности. Авангард — передовой отряд модернизма, готовящий
его приход своим крайним нигилизмом, своим отказом от традиции, от классического
художественного опыта как отражения цивилизации, оказавшейся в кризисе
и тупике. Авангард — вызов этой цивилизации, констатация ее смерти,
акт «выноса трупа».
Весьма неопределенный термин «модернистский» (т.е. «современный»)
распространяется на множество разнородных явлений искусства XX в. Тем
не менее смысл в этом понятии есть, оно закрепилось за различными формами
воплощения абсурдного мира, т.е. мира, покинутого Богом, утрачивающего
смысл.
Модернизм открывает абсурд как качество реальности. Франц Кафка вырастает
в ключевую фигуру именно потому, что все невероятное, все кошмарное
в его произведениях правдоподобно и даже жизнеподобно. Жан-Поль Сартр
доказывал принадлежность Альбера Камю современному искусству, ссылаясь
на то, что у него «отсутствует трансцендентность». Сюрреалисты творили
на грани романтизма, но старались грань эту не пересекать, свои «грезы»
от романтических отделяли, свои «чудеса» именовали «чудесным повседневным».
Романтическая природа декаданса в модернизме теснится стихией натуралистической.
В мире без неба, без Бога оставалась лишь земля — к земле, к «вещам»,
к «объектам» искусство и поворачивалось. Сюрреалист Сальвадор Дали с
упоением перечислял эти «вещи», приметы «модерной» реальности: «телефон,
унитаз с педалью, белый эмалированный холодильник, биде, граммофон».
Модернистское искусство набито «вещами», как современный универсам ширпотребом,
— набито теми же товарами массового потребления.
В мире абсурдном достоверностью обладал абсурд — и обломки распадающегося
мира, натуралистически копируемые фрагменты потерявшего смысл бытия.
С расчленения на куски, с дивизионизма начинали и футуристы, и кубисты,
и дадаисты, и сюрреалисты — и так вплоть до «постмодернизма» конца XX
в. С расчленения и одновременно с «дадаистского», абсурдного монтажа,
ключевого приема модернистской техники. «Ошеломляющие аналогии» вдохновляли
футуристов, «соединение несоединимого» лежит в основе сюрреалистического
эффекта. Особая «нереальная реальность» модернистского романа («антиромана»)
создается с помощью произвольного монтирования, нагромождения натуралистически
сфотографированных, утративших связь и взаимозависимость фрагментов.
Классическая реализация модернистского приема — «Улисс» Джойса, в фундаменте
которого расчленение всего бытия человеческого и субъективная сборка
отдельных его пластов.
Субъективный монтаж — наглядная демонстрация вседозволенности. Манифесты
авангарда — манифесты «ячества» (испанский ультраизм: «провозгласим
же ЯЧЕСТВО — вершину, куда стремятся все пути авангарда!»). Под пустым
небом остались «вещи», куски распавшейся цельности — и «я» художника,
которое «само себе причина, само себе предел», которое бросило вызов
самому Богу, возложив на себя функцию создателя и распорядителя Вселенной.
Субъективный монтаж — результат одновременного открытия субъективного
и объективного, свободы как структурной характеристики индивидуального
сознания и направленности этой свободы на внешний мир. Недаром экзистенциалист
Сартр с энтузиазмом воспринял феноменологический принцип интенциональности
и усмотрел в этом принципе возможность «преодоления Пруста», т.е. преодоления
субъективизма. Личность в модернизме абсолютно свободна, но относительно
«других», относительно «вещей», т.е. соотносительно с данным миром.
Метафизика модернизма земная, а каждый виток абстракционизма корректируется
очередным приступом натурализма.
На всем протяжении истории модернизма абсурд выражается прямо, в тексте
абсурдном, который порывает не только со всеми признаками традиционной
художественности, но и с самой художественностью, и даже с самим текстом,
— в заключительной точке развития литературы, которая начинается с эстетики
молчания символистов Метерлинка и Малларме, «антироман», создающийся
из «ничего», и «антидрама», пытающаяся быть адекватной тому же «ничто».
Однако модернисты не только выражали идею абсурда — они ее и изображали,
переводили в категорию объективную, категорию персонажа. По мере того
как абсурд осознавался признаком мира реального, модернизм воспринимался
как способ интерпретации реальности, познания сути бытия. Модернизм
натуралистичен и мифологичен одновременно, его природа, его исходная
идея не допускает конкретно-исторического понимания этой сути, модернизм
догматизирует и абсолютизирует свой инструментарий. Именно в силу своей
концептуальности узловое место занял экзистенциализм, понятие не только
собственно литературное, но и философское, втянувшее в себя философское
обоснование (Гуссерль, Хайдеггер и др.) расхожих модернистских понятий
абсурдности, отчужденности, свободы и пр. Эти понятия извлекаются из
повседневного «жизнеподобного» существования Рокантена («Тошнота» Сартра)
или Мерсо («Посторонний» Камю), но, будучи абсолютными константами бытия,
они естественно обряжаются в костюмы легендарных Орестов, Антигон, Калигул
и т.п., оставаясь собой, по сути не меняясь.
Перемены модернизму даются с трудом, благодаря заданности исходных
принципов, благодаря тому, что модернизм одновременно и приобщение к
реальности, и отчуждение от жизни. Качественная трансформация модернизма
грозит выходом за его пределы — самый красочный пример являет собой
Сартр, который в итоге свой эволюции признал себя реалистом. Главный
фактор трансформации в эпоху войн и революций — это политизация, вовлечение
в социально-политические конфликты. Авангард и революция — вопрос кардинальный
в силу заявки модернистов на бунтарство, на «совершенно новое искусство».
Этот вопрос стал перед дадаистами и экспрессионистами, многие из которых
были вовлечены в революционное движение 20-х годов, перед сюрре- алистами,
незамедлительно превратившими свою группировку в нечто подобное политической
партии, даже перед экзистенциалистами, которые «ангажировались» под
влиянием антифашистской войны.
Трансформация модернизма объективно затруднительна и субъективно труднодопустима
по той причине, что она влечет за собой смягчение остроты той категорической
альтернативности, которая стала очевидной с оформлением авангардистских
группировок. Есть еще одно определение модернизма — его дал сам модернизм,
на протяжении всей своей истории, от предмодернизма до постмодернизма,
ожесточенно сражавшийся с немодернизмом, выделив в особенности реализм,
очертив этот набор признаков, которые для модернизма неприемлемы категорически.
Бретон в первом же манифесте сюрреализма призвал не более и не менее
как к судебному процессу над реализмом, а разве не речами обвинителя
являются статьи Роб-Грийе, приговаривающие к смертной казни всякую литературу,
претендующую на выражение любого значения? Противники, естественно,
не отмалчивались.
Дуэль модернизма и реализма, точнее, немодернизма — выразительная
характеристика альтернативности, антагонистичности эпохи войн и революций
10-40-х годов, когда политизация была признаком времени, когда политическая
борьба в немалой степени определяла борьбу литературную. Впрочем, политизация
отвечала и внутренним потребностям литературы, стремившейся расширить
рамки традиционного опыта и, в частности, продвинуться от созерцания
к действию. «Не писать историю, а делать ее» — такова заманчивая перспектива,
которая осознавалась в прямой связи с фантастическими открытиями науки
и техники, вдохновлявшими художников на подобные свершения. И конечно,
с необычайной социальной активностью огромных человеческих масс. Действие
стало ценностью приоритетной. Генрих Манн в своем романе о короле Генрихе
IV создал образ «гуманиста на коне», а Сент-Экзюпери был убежден в том,
что «истину выкапывают, как колодец», и сам он, писатель-летчик, человек
дела, превратился в символ эпохи.
В этом объяснение объективной привлекательности литературы социалистического
реализма, заряженной пафосом действия, совершенствования мира в интересах
большинства народа. «Все в Островском — пламя действия и борьбы» — только
это и побуждало Ромена Роллана, например, дать высокую оценку роману
«Как закалялась сталь», точнее, его автору, его герою. В орбите влияния
СССР и советской литературы оказалось значительное число крупных зарубежных
писателей, возникло понятие «попутчика». Политический и экономический
кризис, кровавые войны, фашизм — все это отождествилось с буржуазным
обществом и все это вынуждало обращать взоры на Восток, принимать революцию
и социализм.
Литература социалистического реализма имеет не только историческое
значение как художественное воплощение мощного коммунистического движения.
Талантливые писатели-коммунисты создали немалое число значительных произведений.
В 30-е годы, освобождаясь от пролеткультовского левачества 20-х годов,
они оказались в авангарде борьбы за возрождение и развитие национальных
традиций. Окостенение, догматизация принципов социалистического реализма
произошли довольно быстро, но преимущественно в тех странах, где компартии
оказались у власти, подчинив литературу задачам пропаганды, идеологической
борьбы. Однако внутри социалистической эстетики утверждалось и такое
понимание метода, которое открывало путь плодотворному развитию реализма
в новых исторических условиях.
Б. Брехт в дискуссии с Георгом Лукачем и другими теоретиками, которые
абсолютизировали классическое искусство XIX в., превратили Бальзака,
Толстого в эталон, в обязательную норму, всякое отступление от которой
знаменовало упадок, доказывал, что реализм меняется с течением времени,
что реализм — не вопрос формы, которая тоже меняется, что для овладения
действительностью художник-реалист вправе использовать любые средства.
Чтобы высветить правду жизни, искусство должно показать, что оно не
есть жизнь, — этот тезис Брехта противостоял многовековой традиции искусства,
которое интерпретировалось в духе «мимесиса», т.е. подражания, в духе
«жизнеподобия» как непременного признака реализма.
Брехт — новый, современный этап развития реалистической драматургии
относительно «новой драмы» рубежа веков, разрушивший иллюзию жизни в
театре, иллюзию «четвертой стены». Ради главной задачи — научить людей
мыслить, действовать с пониманием своей ответственности — Брехт обнажил
условный характер искусства, создал «свободную драму», обосновал «открытый
реализм».
Само собой разумеется, реализм «открывался» в XX в. и без теоретической
поддержки Брехта — его «открывал» двадцатый век. Модернисты атаковали
бальзаковскую традицию с достаточным на то основанием — классический
опыт оставался живым, питал собой искусство XX в. Габриэль Гарсиа Маркес,
имя которого отождествляется отнюдь не с традиционным реализмом, на
склоне XX в. назвал реализм XIX в. гарантией правдивости. Томас Манн
в 50-е годы говорил — совершенно справедливо, - что роман «был и продолжает
оставаться «социальным, социально-критическим»«.
Не в середине XIX, а в середине XX в. Додерер главной задачей романа
счел «завоевание внешнего мира», и действительно этим занято искусство
нашего столетия, следуя традиции реалистического, объективного познания.
Очевидное тому подтверждение — широчайшее распространение разного рода
документальной, «фактографической» литературы. Однако и Додерер «субъективизировал»
свое объективное повествование совершенно в духе XX в. Дос Пассос стремился
к «абсолютной объективности», трилогия «США» до предела насыщена фактическим
материалом, «коллажами», материал этот «монтируется», т.е. применяются
самые «модерные» литературные приемы, — но невозможно усомниться в том,
что это «социально-критический» роман, познающий социальную и историческую
конкретность.
Даже эти примеры — а число их может быть увеличено до бесконечности
— доказывают, что и в пределах самой традиционной из форм реализма происходили
существенные изменения, жанр «открывался» не только новому содержанию,
но и новой литературной технике. В практическом опыте искусства подтверждалось,
что реализм — не вопрос формы, что «модерная» форма вовсе не является
принадлежностью модернизма. В своем споре с реализмом модернисты подставили
на место современного реализма некую фикцию — законсервировавшуюся традиционную
форму.
Такая подстановка тем более некорректна, что в своем развитии литература
XX в. так существенно изменилась, так далеко ушла от «бальзаковского»
образца, что порой и само применение термина «реалистический» затруднительно,
— при том, что речь идет об искусстве немодернистском. Литература XX
в.- шире, больше альтернативы «реализм — модернизм»; приходится говорить
об альтернативе «модернистский — немодернистский». «Социально-критический»
роман в его более или менее традиционном варианте определяет в известной
мере лицо литературы тех стран, где такая традиция и существовала, —
прежде всего во Франции и в Англии. Но в Германии, Австрии, Испании,
даже в США, дело обстояло иначе.
Так, мощный прорыв немецкоязычной культуры после первой мировой войны
— прорыв культуры стран «романтических». Этот прорыв прямо определялся
реальностью XX в. Для всех — для Томаса Манна и Германа Гессе, Роберта
Музиля и Германа Броха — первая мировая война оказалась самым важным
фактором, ключевым моментом их рефлексии, их искусства. Война как мировая
катастрофа, доказательство упадка и падения человечества, абсурдности
организованного им жизнеустройства — все это знакомо и по творчеству
модернистов. Можно вспомнить о нем и тогда, когда Гессе отказывается
от категории «характера» и с опаской отодвигает понятие «детерминизм»
как обозначение несвободы человека. И тогда, когда Брох анализирует
«гениальную форму» романа Джойса, которая «взорвала старую форму», —
когда Томас Манн с восторгом пишет о Фрейде как органически близком
ему продолжателе мысли Шопенгауэра и Ницше.
Тем не менее все это не превращает подобных писателей в модернистов.
Все это свидетельствует лишь о том, что все они, и модернисты, и немодернисты,
принадлежали одной эпохе, испытывали воздействие одних и тех же факторов,
— и о том, конечно, что они сосуществовали, взаимодействовали. Джойс
в немалой степени определил поиски Броха, а поиски Сартра в немалой
степени определил Брехт, да так, что экзистенциалист заявил о себе как
о реалисте.
Все дело в том, что из одних и тех же обстоятельств, из одних и тех
же идей делались принципиально различные выводы, ставились противоположные
задачи, несмотря на то что пересечение и даже сближение — очевидная
особенность развития литературы в XX в. «Или гуманизироваться, или погибнуть».
Гуманизируется, несомненно, и экзистенциализм, пытаясь спасти индивидуума
от поглощения его безликой, унифицированной массой, — но при этом подталкивает
к вседозволенности, к «своеволию», ничем не ограниченному. «Потерянный»
герой Хемингуэя проверял себя у тех же пределов, перед лицом смерти,
— но за ним стояли «другие», не отчуждение, но обретение становилось
все более осознанной потребностью.
Не отчуждение, а приобщение — признак литературы немодернистской,
приобщение к другим, к смыслу, к цели, к утраченной цельности, противостоящей
авангардистской страсти расчленения и дробления. «Человеческое цельно»
(Т. Манн) — эта цельность определяет поиски синтеза, универсального
языка, способного объять весь мир, вернуть смысл мирозданию. Литература
отказывается от традиционной описательности, добивается максимальной
концентрации, символичности, многозначительности языка, обращается к
формам условным, заимствует опыт музыки, живописи, кинематографа.
Весь интеллектуальный багаж XX в. привлекается, усваивается искусством,
и нередко одни и те же авторитеты вдохновляют и модернистов и немодернистов.
Но если, например, Фрейд, во многом изменивший представление о человеке,
побуждал сюрреалистов к предельной индивидуализации, то Томас Манн во
фрейдизме обнаружил основу для продвижения от индивидуального к типическому,
«мифическому».
Открытие человеческого, уже не исчерпывающееся традиционным понятием
«характер», «социальный тип», естественно влечет мифологизацию как художественную
аналогию всеобщности. В мифе, в соединении лирического и мифического
видел Брох единственную возможность обрести надежду, спасти мир от «кровавого
раскола», обрести «утраченный язык». Но пленивший Броха Джойс не стал
примером, по его же признанию, и в этом повинна «немота скепсиса» и
«скептическое немотство позитивизма». Для создания современного мифа,
по Броху, нужно «остановить распад ценностей мира и сосредоточить ценности
вокруг веры» — т.е. совершить нечто противоположное тому, что сделал
гениальный Джойс.
Такую попытку предпринял сам Брох, превратив римского поэта Вергилия
в героя «современного мифа», мифа гуманистического, нервом которого
является открытие реальности и открытие человечности. Себя Брох именовал
реалистом, хотя искусство его в немалой степени романтично, как романтичен
феномен австрийского лирико-мифологаческого эпоса, да и в целом искусство
XX в. с его мифологизмом и утопизмом, с противопоставлением внешнему
детерминизму самодетерминации себя осознающей Личности. Романтизм —
составная часть «тотального романа», к которому шла литература в XX
в., составная часть художественного синтеза.
Открытие «себя» и открытие «других» происходило одновременно. XX век
с его войнами, кризисами, глобальными катастрофами давит на сознание
чудовищной тяжестью — и всех «модерных», всех современных писателей,
модернистов и немодернистов, побуждает к ответной реакции, пробуждает
глобальное мышление, способность к познанию сущности, всеобщности, сопрягающей
различные времена и разные сферы бытия.
* * *
«Распад ценностей мира» не удалось установить и во второй половине
XX в., после второй мировой войны 1939-1945 гг. Более того, в этот «постреволюционный»
период вслед за богами мира старого отправились боги нового мира. Граница
периода определяется не только мировой войной, но и завершением революционного
цикла в 50-е годы — установлением коммунистических режимов в странах
Восточной Европы, победой национально-освободительного движения в «третьем
мире», повлекшей распад колониальной системы. Пик популярности социалистической
идеологии — 50-е годы, в немалой степени благодаря роли, сыгранной СССР
в борьбе против фашизма.
Затем начинается отступление левых. В «постколониальный» период обретшие
независимость страны «третьего мира» оказались перед лицом трудноразрешимых,
сложнейших экономических и политических проблем. Теряет реальное значение
и влияние в других странах революционная идеология «пылающих контине-
нтов», подкрепленная романтическим образом кубинской революции и ее
вождей. Стремительно падает авторитет СССР и «реального социализма»
после XX съезда КПСС и публикации книг Солженицына о сталинских лагерях,
после вторжения советских войск в Венгрию (1956), в Чехословакию (1968),
в Афганистан (1979). Утрачивают свои позиции компартии капиталистических
стран, отстающие от меняющейся политической ситуации. Идейный багаж
традиционного левого движения предстал устаревшим, пассивно-оборонительным,
соединяющим «увриеризм» с утопическим коммунистическим идеалом, все
более отвлеченным от реальной жизни.
Важнейшим политическим событием второй половины XX в. стало исчезновение
с политической карты мира к началу 90-х годов «мировой системы социализма».
Возможно, если учесть значение социалистической идеи, коммунистической
утопии для нашего столетия, заключительной границей всего XX в. станет
август 1991 г., крах коммунистического путча и распад СССР.
На судьбе левого движения сказалась трансформация капитализма, перерастание
его в «потребительское общество». Высокий производственный и потребительский
уровень привел к ослаблению традиционных социальных противоречий капиталистического
общества. Научно-техническая революция, высокоразвитая технология уравнивает
материальные условия жизни — и одновременно уравнивает людей, формирует
«одномерность» (Г. Маркузе. «Одномерный человек. Очерки идеологии развитого
индустриального общества», 1966). С развитием коммуникаций, с воцарением
телевидения, внедрением радио и аудиовизуальных средств рушатся границы
между нациями и классами, между идеологиями (Д. Белл. «Конец идеологий»,
1960).
НТР демократизирует культуру, современные средства информации доносят
ее до каждого дома, не столько, однако, поднимая каждого до уровня истинной
культуры, сколько опуская культуру до массового восприятия, до уровня
«массовой культуры». Литературное производство стало товарным, литература
— товаром, грозящим задушить культуру. Субкультура содействует подавлению
духовного, самобытного, содействует превращению человека в робота, интегрированного
в соответствующую общественную систему, в «потребительское общество»,
появлению «одномерного человека».
В «обществе потребления» альтернативность литературного процесса проявляет
себя иначе, нежели в первой половине века. Одним из полюсов оказывается
«массовая культура», т.е. культура, вырождающаяся в предмет потребления,
эксплуатирующая традицию «жизнеподобия» и самодовлеющей увлекательности,
рассказывания занимательных историй в жанрах детектива, фантастики и
т.п. Другим полюсом является элитарный «постмодернизм», демонстративно
отворачивающийся от читателя во имя создания текста, вне которого «нет
ничего» — а, значит, о занимательности и жизнеподобии и речи быть не
может. Меж этими полюсами располагается основной поток литературы, модернистской
и немодернистской.
Сказанное не означает, что дискуссия меж ними прекратилась. Более
того, она обострилась в первые послевоенные годы. Противостояние политических
блоков, «холодная война», идеологическая нетерпимость — все это превращало
искусство в оружие, в средство для достижения целей, ничего общего с
потребностями искусства не имеющих. Крайняя степень нетерпимости отличала
литературную политику тоталитарных режимов — по другую сторону баррикады
жесткая нетерпимость неоавангарда 50-60-х годов даже усилилась относительно
классического авангарда эпохи первой мировой войны.
Неоавангард был тесно связан с «новыми левыми», с воинственной молодежной
оппозицией. Его апофеоз — студенческие баррикады в Париже Мая 68-го,
а логическое завершение — волна терроризма, подпольная деятельность
разного рода «красных бригад». Неоавангард занял важное место в «контркультуре»
«новых левых», подвергшей самой решительной критике западную цивилизацию
с позиций искусства как абсолютизированного «царства свободы», с позиций
всесильного воображения, преобразующего реальный мир в идеальное царство
свободы и «природы», освобожденное от репрессивных социальных институтов
(Г. Маркузе. «Эрос и цивилизация», 1955).
Уподобляя авангардистскую литературную практику практике революционной,
«новые левые» отождествили разрушение художественного языка с разрушением
основ капитализма. Такое разрушение осуществлялось способами, выработанными
авангардом 10-20-х годов, в традиции дадаизма. Нетрадиционный путь —
вытеснение самого слова языком кино, телевидения, поп-искусства, разного
рода «хэппенингами», т.е. спонтанным и вызывающим действом, вплоть до
демонстрации сексуальной свободы или же свободы террористического акта.
Контркультура «новых левых» становится агрессивной антикультурой.
Период «постреволюционный» — это вместе с тем период «постмодернистский».
Термин этот имеет три значения. Первый — определение эпохи, для которой
характерно движение модернизма к постмодернизму, а это значит, что классика
модернизма осталась в прошлом, в 10-40-х годах. Последняя волна «большого»
модернизма — «антироман» и «антидрама» 40-50-х годов. В 60-е годы очевидно
появление черт постмодернистских, особенно во французском «новом новом
романе», последовавшем за первым поколением «новых романистов» («антироманистов»),
и в американской литературе «черного юмора».
Второе значение термина — самое определенное, так как он обозначает
современную стадию развития модернизма, которая представляется стадией
завершающей. До предела доводятся все основополагающие принципы модернизма.
Исходная мысль Ницше о смерти Бога реализуется убеждением в тотальном
хаосе, отказом от любого «знания», любой «объяснительной системы». Уже
и модернизм ставится постмодернистами под сомнение, так как модернизм
— совокупность различных «систем», различных способов организации хаоса.
Постмодернистский текст аналогичен хаосу, принципиально несистематизирован,
фрагментарен, эклектичен, разностилен, это царство субъективного монтажа.
Постмодернистский текст замкнут относительно внешней реальности, которая
ни в коей мере не является его источником. Вне текста «нет ничего»,
все вошло в текст и все «уже сказано». Единственной реальностью оказываются
тексты, их бесконечный ряд, который оживает в постмодернизме в виде
открытых или закрытых цитат, бесчисленных повторений и аллюзий. Такой
текст «интертекстуален», он пародиен, всеохватывающая ирония выражает
ту игру, которой предается писатель.
Она распространяется и на конечный результат — т.е. на самый текст.
Постмодернистская литература — результат саморефлексии, процесс созидания,
который так и не завершается, заменяется «наукой о письме», «толкованием
текстов». Поэтому самым адекватным воплощением постмодернизма является
не собственно литература, а литературная критика, «деконструктивизм»
Жака Деррида, критические штудии в литературных семинарах Франции и
США, вдохновленные пафосом тотального релятивизма, сводящего текст к
множеству субъективных смыслов, множеству противоречивых возможностей,
— что и самую «деконструкцию» окрашивает в тона иронически подаваемой
«игры».
Есть и третье значение термина «постмодернизм», самое неопределенное
и самое распространенное, имеющее в виду факт широчайшего распространения
в постмодернистскую эпоху тех или иных приемов, составляющих систему
в постмодернизме и входящих в различные системы за пределами собственно
постмодернизма. Основа этого процесса — поиски универсального художественного
языка, сближение и сращивание различных литературных направлений.
Традиция «бальзаковского» (или «толстовского») реализма не исчезла
во второй половине XX в. Мировая война демократизировала литературу,
вызвала потребность отражения свершившегося «в формах жизни». Возник
так называемый неореализм (например, в Италии), в славянских странах
появились эпические полотна, осмысляющие судьбы народов в годы исторических
испытаний (Я. Ивашкевич, В. Минач, И. Андрич и др.), в Великобритании
в соответствии с национальной традицией развивалась антивоенная сатира,
критическая и сатирическая литература как форма национальной самокритики
завоевала видное место в Германии и т.п. Позже, после сильного натиска
модернизма в 50-60-е годы, повсеместно возрождается вкус к традиции,
к прошлому, мышление историческими категориями и категориями национальной
культуры становится важной приметой времени.
По иным причинам в то же самое время заметны достижения реалистической
литературы в странах «народных демократий», где после «оттепели» 60-х
годов литература двинулась от тематики социалистического строительства
к проблематике философской и этической, к углубленному раскрытию внутреннего
мира человека.
Без опыта европейского реализма не обошелся тот процесс открытия целых
континентов «третьего мира», который развернулся в период деколонизации
под влиянием мировой войны, битвы против фашизма. Классификация послевоенной
литературы затруднена тем, что XX век знаменует конец европоцентризма,
невозможность свести литературную карту к нескольким точкам, как то
было в прошлые времена. «Три мира», каждый со своими проблемами, и в
каждом множество вариантов решения этих проблем, в каждом свой национальный,
свой индивидуальный опыт.
Этот опыт не сводим к традиционному и сопротивляется его чрезмерной
«европеизации», модернизации. Хотя в постколониальный период настроения
разочарования и пессимизма находили свое выражение в новых для «третьего
мира» модернистских школах, однако «вестернизация» противоречила задаче
создания национальной культуры, а кроме того, отчуждение личности вообще
с трудом воспринималось культурой, обладавшей особой устойчивостью,
базировавшейся на древнейших религиозно-философских системах.
Тем и привлекал Восток в 20-30-е годы, привлекал европейцев, озадаченных
упадком Запада, — а затем все более и более увлекала художественная
культура далеких континентов. И не столько потому, что в ней отражался
образ жизни и образ мысли экзотических народов, сколько «огромный запас
энергии, способный перевернуть мир» казался источником сил для дряхлеющей
Европы, не перестававшей твердить о смерти — в том числе и о смерти
литературы, о смерти романа. Эта культура стала примером нового, универсального
художественного языка, к которому шла литература Европы в XX в.
В этом — феномен литературы Латинской Америки, ее исключительной популярности
в последние десятилетия. Роман колумбийца Маркеса потому и стал бестселлером,
что ответил на эту потребность в искусстве синтезирующем, возвышающем
историю семьи, этот традиционный сюжет, до уровня мифа и притчи, собирающем
в пространстве романа историю страны, континента и всего человечества.
Маркес расширил границу реального до границы фантастического. Перед
сложностью жизни простоватыми показались традиционные решения жизненных
проблем и как нельзя более актуальным предстал «магический реализм»,
«необарокко» латиноамериканских писателей, мифологичное по своей сути,
поскольку в его основе «чудесная реальность».
По мере крушения и капиталистических, и социалистических иллюзий такой
«чудесной» реальностью предстал XX век с его беспрецедентными парадоксами,
взлетами и падениями, чудовищными кровопролитиями первой половины века
и глобальными угрозами второй половины, реальной перспективой гибели
природы и цивилизации, выводящей проблемы за социально-классовые рамки,
переводящей их в разряд общечеловеческих.
«Наши открытия смертоносны. Мы должны отречься от наших знаний» (Ф.
Дюрренматт). Перед лицом таких «чудес» нашего времени реализм поистине
вынужден быть «магическим». «Как писать после Освенцима?» — такой вопрос
стал во всем своем трагизме перед современным искусством. Он сделал
актуальными кошмары Франца Кафки, он подтвердил достоверность абсурда
и вскрыл суть той двойственности, которая отличает модернизм позднего
этапа его эволюции.
И «антироману», и «антидраме» присуще одновременное стремление «ничего
не сказать» — и сказать «нечто», нечто существенное о времени и о человеке.
Первое венчает постоянное для модернизма «урезывание» доли реального,
определяющее движение к постмодернизму, второе заставляет оценивать
меру сближения с современной немодернистской литературой, например англо-американского
«театра абсурда». Вместе с тем вследствие трансформации среды обитания
в неподлинный мир, содержащий опасную для человека «порчу», отчуждающий
человека, о литературе немодернистской, по сути реалистической, приходится
говорить как об «экзистенциально-реалистическом» синтезе.
Такова важнейшая и парадоксальная особенность постмодернистской эпохи
— после великого модернизма первой половины XX в. пришел постмодернизм
в широком понимании этого термина как общекультурной категории (помимо
постмодернизма в узком и собственном значении слова). «Я вырос на Сартре
и Камю», — признавался американец Доктороу. «Начитавшихся» литературы
экзистенциализма писателей ныне много, в разных вариантах ими создается
жанр постэкзистенциалистской притчи, воссоединяющей конкретно-историческое
с абстрактно-мифологическим, возрождающей некое неоромантическое мироощущение
как прямую реакцию на реальность «атомного века».
* * *
Финал двадцатого столетия безотраден. Столько надежд возникало при
его рождении — надежд на социальную революцию, на царство равенства
и справедливости, на техническую и промышленную революцию, на всеобщее
благосостояние. Однако неудачу потерпела революция социальная, выродившаяся
в сталинизм, тогда как научно-техническая революция поставила человечество
у грани экологической катастрофы и атомной войны, что побуждает сомневаться
в самой возможности прогресса. Ни одна из социальных систем, ни капиталистическая,
ни социалистическая, не справились с органическими пороками человеческого
общежития. XX век представляется полем гигантского эксперимента, поставленного
Историей и оставившего или развалины, или унылую равнину «потребительской
цивилизации».
Боги действительно покинули грешную землю. Человек бросил вызов Богам,
возложил на себя миссию Творца и, выполняя ее, доказал, как много он
может, как безграничны возможности человеческого гения, — с одним только
он не справился, с организацией жизни общества на основах справедливости
и нравственности. Беззаконие и безнравственность правят бал на планете,
и с великими муками ее обитатели рождают такие забытые двадцатым веком
заповеди человеческого существования, как «не убий», «не укради».
Тотальный кризис коснулся и культуры. Внутри ее, в сердцевине, поселился
червь губительного сомнения, разрушительного нигилизма, а извне она
испытывает мощный и разрушительный натиск коммерциализации, грозящий
превратить культуру в товар, а значит, ее убить. Это одна из самых мрачных
перспектив, намеченная логикой эволюции общества, низводящего все идеалы
до уровня одного — идеала накопительства, идеала предпринимательства.
Безрадостный итог и мрачная перспектива вынуждают к поискам тех ценностей,
которые могут пройти через все испытания и объединить прагматическое
и раздробленное общество. Такой ценностью является культура, является
литература, уничтожить которую невозможно потому, что это память человечества
и высшее выражение духовных возможностей и потребностей человека. Ценность
эта непреходяща, она обладает несравненной способностью к самопроизводству,
к созиданию, словно бы возвышающейся над временем, над уходящими в прошлое
эпохами. Духовная энергия, исходящая из «Гамлета» или «Дон-Кихота» ныне,
в конце века двадцатого, мощнее, нежели в начале века семнадцатого.
Быть может, она еще более мощной станет в двадцать первом столетии?
В истории XX века, похожей на мучительные, ненормально затянувшиеся
роды, на свет появился не только феномен художественной культуры, неповторимой,
как неповторим этот удивительный век, но обозначился и век грядущий
— в неуклонном движении литературы к синтезу, к универсальному языку,
к мобилизации всех средств, выработанных современным искусством. К «интертекстуальности»
в самом широком, за пределами художественных направлений смысле слова
— в смысле осознанной как важнейшая социальная задача ориентации на
культурную традицию, в смысле развития этой живой, непрерывной цепи,
с тем чтобы «упорядочить беспорядок», ответить на вызов времени и хотя
бы нащупать путь к Истине.
Литература
История зарубежной литературы. 1945-1980 гг. М., 1963.
Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западноевропейской
литературы XX века. М., 1986.
Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. М., 1987.
Вторая мировая война в литературе зарубежных стран. М., 1985.
Западная Европа и культурная экспансия «американизма» М., 1985.
Зарубежное литературоведение 70-х годов. М., 1984.
Неоавангардистские течения в зарубежной литературе 1950-1960 гг. М.,
1972.
Новые художественные тенденции в развитии реализма на Западе. 70-е
годы. М., 1982.
Современный роман. М., 1990.
Анастасьев Н. Обновление традиции. Реализм XX в. в противоборстве
с модернизмом. М., 1984.
Божович В.И. Традиции и взаимодействие искусств. М., 1987.
Давыдов Ю.Н. Эстетика нигилизма. М., 1975.
Днепров В.Д. Черты романа XX века. М.; Л., 1965.
Евнина Е.М. Западноевропейский реализм на рубеже XIX-XX веков. М.,
1967.
Затонский Д.В. Искусство романа и XX век. М., 1973.
Зверев А. Дворец на острие иглы. М., 1989.
Ивашева В. Новые черты реализма на Западе. М., 1986.
Мотылева Т. Зарубежный роман сегодня. М., 1986.
Новиков А.В. От позитивизма к интуитивизму. М., 1976.
|
