Песочный человек
|
|
|||
| Э.Т.А.Гофман
Песочный человек |
|||
1 | 2 |
Натанаэль Лотару.
Вы все, наверное, в большом беспокойстве от того, что я так ужасно долго не
писал. Матушка, пожалуй, сердится, а Клара могла подумать, что я катаюсь здесь
как сыр в масле, развлекаюсь и совсем позабыл ее ангельское личико, так глубоко
запечатленное в моем уме и сердце. Но это совсем не так. Ежедневно и ежечасно
вспоминаю я всех вас, и в сладких снах является мне приветливый образ моей милой
Клэрхен и ясные глаза ее улыбаются мне так пленительно, как это бывало, когда я
приходил к вам. Ах, разве я мог писать вам в том растерзанном, смятенном
состоянии духа, которое до сих пор еще путает все мои мысли?! В жизнь мою вошло
нечто ужасное! Смутное предчувствие грозящей мне страшной беды надвигается на
меня, как черные тени облаков, сквозь которые не проникнет уже ни один
приветливый солнечный луч. Но надо же наконец сказать тебе, что со мной
случилось. Я знаю, что должен это сделать, но, думая об этом, тут же слышу, как
внутри меня раздается безумный хохот.
Ах, дорогой мой Лотар! Что мне сделать, чтобы хоть отчасти заставить тебя
почувствовать, что то, что случилось со мною несколько дней назад, действительно
могло испортить мне жизнь? Если бы ты был здесь, ты бы сам это видел; но теперь
ты, очевидно, сочтешь меня за помешанного духовидца. Говоря коротко, то ужасное,
что со мной случилось и произвело на меня убийственное впечатление, от которого
я напрасно стараюсь избавиться, состоит в том, что несколько дней назад, а
именно 30 декабря в полночь ко мне в комнату пришел продавец барометров и
предлагал мне свои товары. Я ничего не купил и пригрозил спустить его с
лестницы, но он ушел сам.
Ты подозреваешь, что только совсем особые обстоятельства, глубоко повлиявшие
на всю мою жизнь, могут придать смысл этому случаю и что особа какого-то
несчастного торговца не могла так пагубно на меня воздействовать. Так оно и
есть. Я собираю все свои силы, чтобы спокойно и терпеливо рассказать тебе многое
из того, что случилось со мной в раннем детстве, желая, чтобы все это в самых
ярких образах, ясно и точно предстало перед твоим живым умом. Но, собираясь
начать, слышу, как ты смеешься, а Клара говорит: "Да ведь это просто
ребячество!" Смейтесь, прошу вас, смейтесь надо мной от всего сердца! Я очень
прошу вас! Но, Боже великий! Волосы становятся у меня дыбом, будто я умоляю вас
надо мной смеяться в каком-то безумном отчаянии, как Франц Моор Даниэля. Но к
делу!
Кроме обеденного времени, я и мои сестры мало видели отца в течение дня. Он
был, вероятно, очень занят службой. После ужина, который по старинному обычаю
подавался в семь часов, мы все вместе с матерью шли в его рабочий кабинет и
садились за круглый стол. Отец курил табак и выпивал большой стакан пива. Он
часто рассказывал нам разные удивительные истории и приходил при этом в такой
азарт, что у него все время выпадала изо рта и гасла трубка, а я должен был
снова и снова ее разжигать, поднося зажженную бумагу, и это меня необыкновенно
забавляло. Часто, однако, он давал нам в руки книжки с картинками, а сам сидел в
кресле молчаливый и неподвижный, распространяя вокруг себя такие густые облака
дыма, что все мы будто плавали в тумане. В такие вечера мать бывала очень
печальна и, как только пробьет девять часов, говорила: "Ну, дети! Спать! Спать!
Я чувствую, что уже идет песочный человек!" И я действительно каждый раз слышал
тяжелые, медленные шаги на лестнице; это, верно, и был песочный человек.
Однажды мне показались как-то особенно зловещими эти глухие шаги; я спросил
матушку, которая вела нас спать: "Мама, кто же этот злой песочный человек,
который всегда отрывает нас от папы? Как он выглядит?" - "Милое дитя,- отвечала
матушка,- никакого песочного человека на самом деле нет. Когда я говорю, что
идет песочный человек, это значит, что вы хотите спать и не можете хорошенько
открыть глаза, словно их присыпало песком". Этот ответ не удовлетворил меня, в
моем детском мозгу ясно сложилась мысль, что мать не сказала правды о песочном
человеке только для того, чтобы мы его не боялись,- я ведь не раз слышал, как он
поднимается по лестнице. Сгорая от любопытства и желая побольше узнать об этом
песочном человеке и о том, как он относится к детям, я спросил наконец старую
няню, которая смотрела за моей младшей сестрой: "Кто такой этот песочный
человек?" - "Э, Танельхен,- отвечала она,- да неужто ты не знаешь? Это злой
человек, который приходит к детям, когда они не хотят ложиться спать, и бросает
им в глаза целые пригоршни песка, так что глаза заливаются кровью и
вываливаются, а он складывает их в мешок и уносит на луну, чтобы кормить своих
детей; а те сидят там в гнезде, и у них такие острые клювы, как у сов, чтобы
клевать ими глаза непослушных детей".
В душе моей ужасными красками нарисовался образ страшного песочного
человека; когда вечером раздавался шум на лестнице, я весь дрожал от страха.
Мать ничего не могла от меня добиться, кроме судорожных всхлипываний: "Песочный
человек! Песочный человек!" После этого я забивался в спальню, и почти всю ночь
меня мучили ужасные видения песочного человека.
Я был уже достаточно большим для того, чтобы понять, что история о песочном
человеке и гнезде на луне, которую рассказала мне няня, была не совсем
правдоподобной, но песочный человек остался для меня страшным призраком, и ужас
охватывал меня, когда я слышал, как он не только поднимается по лестнице, но еще
и бесцеремонно открывает дверь к моему отцу и входит в его комнату. Временами он
долго не являлся, иногда же приходил часто. Так продолжалось много лет, а я все
не мог свыкнуться с этим зловещим призраком, и образ страшного песочного
человека не бледнел в моем воображении. Его отношения с моим отцом все более
занимали мою фантазию. Спросить об этом отца я не смел - меня удерживала
какая-то непреодолимая робость, но все же с годами во мне все более возрастало
желание проникнуть в эту тайну и увидеть злополучного песочного человека.
Песочный человек пробудил во мне мысли о чудесном и таинственном, которые и без
того легко зарождаются в детской душе. Ничто я так не любил, как слушать и
читать страшные истории о кобольдах, ведьмах, мальчике-с-пальчике и проч., но на
первом месте все-таки пребывал песочный человек, которого я в самых жутких и
отвратительных обличьях рисовал мелом и углем повсюду - на столах, шкафах и
стенах.
Когда мне было десять лет, мать выселила меня из детской и поместила в
маленькой комнатке, находившейся в коридоре неподалеку от комнаты отца. Мы все
еще должны были быстро удаляться, как только пробьет девять часов и послышится
приближение этого незнакомца. Я слышал из своей комнатки, как он входил к отцу,
и вскоре после этого по дому распространялся тонкий, странно пахнущий дым.
Вместе с любопытством возрастала также и моя храбрость: я непременно хотел
как-нибудь познакомиться с песочным человеком. Часто, дождавшись, когда пройдет
мать, я проскальзывал из своей комнатки в коридор, но ничего не мог расслышать,
потому что песочный человек уже был за дверью, когда я достигал того места,
откуда мог его видеть. Наконец, влекомый необоримым желанием, я решился
спрятаться в кабинете моего отца и там дождаться песочного человека.
Однажды вечером по молчанию отца и печальной задумчивости матери я понял,
что должен прийти песочный человек; поэтому я, притворившись, что очень устал,
ушел из комнаты раньше девяти часов и спрятался в углу у самой двери. Вскоре
скрипнула наружная дверь и медленные, тяжелые, угрожающие шаги направились к
лестнице. Мать поспешно увела сестер. Тогда я тихо-тихо отворил дверь в комнату
отца. Он сидел по своему обыкновению неподвижно и безмолвно, спиной к двери. Он
не заметил меня, и я быстро проскользнул в комнату и спрятался за занавеску,
которой был задернут открытый шкаф, где висело платье моего отца. Шаги звучали
все ближе и ближе, за дверью кто-то хрипел, кашлял, ворчал и шаркал ногами.
Сердце мое билось от страха и ожидания. И вот прямо за дверью слышны громкие
шаги, потом кто-то с силой нажимает на дверную ручку и дверь с шумом
распахивается! Крепясь изо всех сил, я осторожно выглядываю из-за занавески.
Песочный человек стоит посреди комнаты перед моим отцом, яркий отблеск свечей
падает на его лицо! Песочный человек, жуткий песочный человек - это не кто иной,
как адвокат Коппелиус, который часто у нас обедает!
Однако никакое самое страшное видение не могло бы вызвать во мне более
глубокого ужаса, чем этот самый Коппелиус. Представь себе высокого,
широкоплечего человека с какой-то бесформенной, большой головой, землисто-желтым
лицом, щетинистыми седыми бровями, из-под которых сверкают серые кошачьи глаза,
и большим, выдающимся носом, висящим над верхней губой. Кривой рот его часто
складывался в насмешливую улыбку, и тогда на щеках выделялись два багровых пятна
и странный, свистящий звук вылетал из-за стиснутых зубов. Коппелиус всегда
являлся в старомодном пепельносером сюртуке, таком же жилете и панталонах, он
носил черные чулки и черные же башмаки с пряжками. Маленький парик едва
прикрывал ему макушку, букли высоко торчали над большими, крысиными ушами, и
широкий кошелек (сетка для косицы мужского парика) отставал от затылка, так что
видна была серебряная застежка, стягивающая шейный платок. Вся его фигура была
как-то особенно отвратительна; но всего противнее были нам, детям, его волосатые
кулаки с большими ногтями, так что для нас было испорчено все, до чего он ими
дотрагивался. Он заметил это и особенно любил схватить под каким-нибудь
предлогом пирожное или фрукты, которые наша добрая матушка потихоньку
подкладывала нам в тарелки; при виде этого у нас выступали на глазах слезы и от
отвращения мы не могли есть то лакомство, которое должно было нас порадовать. То
же самое делал он и в праздники, когда отец наливал нам по рюмке сладкого вина.
Он быстро хватал рюмку своими лапами и даже подносил к своим синим губам и
смеялся каким-то адским смехом, когда мы тихонько всхлипывали, не смея иначе
выразить нашу досаду. Он всегда называл нас зверенышами; когда он бывал у нас,
мы не смели произнести ни звука и ненавидели этого безобразного, злого человека,
который, конечно, намеренно лишал нас наших маленьких радостей. Мать тоже,
по-видимому, не меньше нас ненавидела противного Коппелиуса: как только он
появлялся, все ее веселье и непринужденность пропадали и она делалась печальна,
серьезна и мрачна. Отец держался с ним так, как будто он был существом высшего
порядка, от которого все нужно терпеливо сносить и всячески ему угождать. Он
позволял себе только робкие замечания, и к столу подавались тонкие вина и
любимые блюда адвоката.
Когда я увидел этого Коппелиуса, душа моя содрогнулась от мысли, что никто
иной и не мог быть песочным человеком, но только этот песочный человек был для
меня уже не сказочным пугалом, которое таскает детские глаза в совиное гнездо на
луне, нет! - Это был ужасающий, призрачный колдун, который всюду, куда приходит,
приносит горе, несчастье, временную и вечную гибель.
Я стоял точно завороженный. Боясь быть обнаруженным и, как я справедливо
полагал, жестоко наказанным, я застыл на месте, высунув голову из-за занавески.
Отец встретил Коппелиуса почтительно. "За дело!" - воскликнул тот резким,
скрипучим голосом и сбросил с себя сюртук. Отец безмолвно и мрачно снял свой
халат, и оба облачились в длинные, черные балахоны. Где они их взяли, я не
заметил. Отец открыл дверцы стенного шкафа, и я увидел, что то, что всегда
принимал за шкаф, было, скорее, черным углублением, где стояла небольшая
жаровня. Коппелиус подошел к этому месту, и голубоватое пламя взвилось над
жаровней. Вокруг стояли какие-то диковинные сосуды. О, Боже! Когда мой старый
отец склонился над огнем, он принял совсем иной вид: будто страшная судорожная
боль превратила его мягкие, открытые черты в безобразный, отталкивающий
дьявольский образ. Он стал похож на Коппелиуса!
А последний раскаленными щипцами выхватывал из густого дыма блестящие куски
какого-то вещества и усердно бил по ним молотком. Мне казалось, что вокруг
проступают человеческие лица, только без глаз - на их месте были глубокие черные
впадины.
- Глаза сюда, глаза! - воскликнул Коппелиус глухим, угрожающим голосом.
Я вздрогнул, охваченный диким ужасом, и выпал из моей засады на пол.
Коппелиус схватил меня.
- Звереныш! Звереныш! - зашипел он, скрежеща зубами, потом поднял меня и
швырнул на жаровню, так что волосы мои обдало жаром.
- Теперь у нас есть глаза, глаза, красивые детские глазки! - так бормотал
Коппелиус и, взяв в руки горсть раскаленных углей, намеревался бросить их мне в
лицо. Тогда отец мой протянул к нему руки и взмолился:
- Мастер! Мастер! Оставь глаза моему Натанаэлю!
Коппелиус визгливо захохотал:
- Ладно, пускай у малого останутся глаза и он выплачет свой урок в этом
мире, однако посмотрим-ка мы, каков механизм его рук и ног.
Тут он схватил меня так крепко, что у меня захрустели суставы, и стал
вертеть мои руки и ноги то так, то эдак, придавая им различные положения.
- Все не так! Прежде лучше было! Старик знал свое дело! - шипел Коппелиус. В
глазах у меня потемнело, страшные судороги прошли по всем моим членам, я больше
ничего не чувствовал... Теплое, нежное дыхание скользнуло по моему лицу, я
проснулся будто от смертного сна, надо мной склонилась мать.
- Песочный человек еще здесь? - прошептал я.
- Нет, дорогое дитя мое, он давно, давно ушел и не причинит тебе никакого
вреда! - отвечала матушка и стала целовать и ласкать возвращенного ей любимца.
Но зачем утруждать тебя, дорогой Лотар? Зачем буду я длинно рассказывать об
этом случае, когда так много еще нужно поведать тебе? Итак, мое подсматривание
было открыто, и Коппелиус жестоко меня покарал. От страха у меня сделалась
горячка, в которой я пролежал много недель. "Песочный человек еще здесь?" - это
были мои первые разумные слова, признак моего выздоровления и спасения. Теперь я
хочу рассказать тебе про ужасный момент моей юности, и тогда ты убедишься в том,
что не из-за ухудшения зрения кажется мне все бесцветным, что какая-то темная
сила набросила на жизнь мою мрачный облачный покров, который разорву я, быть
может, только со смертью.
Коппелиус больше не показывался, говорили, что он оставил город.
Прошло около года. Все мы по старому заведенному обычаю сидели вечером за
круглым столом. Отец был очень весел и рассказывал много забавного про
путешествия, которые совершил в молодые годы. А когда пробило девять часов, мы
вдруг услышали, как скрипнули петли наружной двери и на лестнице раздались
тяжелые шаги.
- Это Коппелиус,- побледнев, сказала мать.
- Да, это Коппелиус,- повторил отец слабым, усталым голосом.
У матери брызнули из глаз слезы.
- Разве это непременно должно быть? - воскликнула она и бросилась к отцу.
- В последний раз,- отвечал отец,- в последний раз приходит он ко мне,
обещаю тебе! Ступай, возьми детей! Идите, идите спать! Покойной ночи!
Мне казалось, что я обратился в тяжелый, холодный камень. Дыхание мое
остановилось. Видя, что я не двигаюсь с места, мать взяла меня за руку:
- Пойдем, Натанаэль, пойдем отсюда!
Я дал себя увести и вошел в свою комнату.
- Успокойся, успокойся, ложись в постель, спи, спи! - говорила мне мать
вослед.
Но, мучимый неописуемым страхом и беспокойством, я не мог сомкнуть глаз.
Ненавистный, отвратительный Коппелиус стоял передо мной, сверкая глазами и
издевательски смеясь, и я напрасно старался отогнать от себя его образ.
Вероятно, была уже полночь, когда раздался вдруг страшный удар, точно выстрелили
из какого-то орудия. Весь дом затрясся, за моей дверью что-то загрохотало, а
наружная дверь с треском распахнулась и тут же захлопнулась. "Это Коппелиус!" -
вскричал я в ужасе и вскочил с постели. Вдруг раздался душераздирающий крик; я
бросился в комнату отца, дверь была открыта настежь, удушающий дым валил мне
навстречу, служанка кричала:
- Ах, барин! Барин!
На полу перед дымящейся жаровней лежал мой отец, с черным, обгоревшим и
страшно искаженным лицом; он был мертв, вокруг него выли и визжали сестры, мать
лежала в обмороке.
- Коппелиус! Проклятое исчадие ада! Ты убил моего отца! - закричал я и
лишился чувств.
Когда спустя два дня тело моего отца клали в гроб, черты его лица были так
же мягки и кротки, как и при жизни. Я с утешением подумал, что его связь с
ненавистным Коппелиусом не навлекла на него вечного проклятия.
Взрыв разбудил соседей, случай этот получил огласку и стал известен полиции,
которая хотела привлечь Коппелиуса к ответственности. Но он бесследно исчез.
Если я скажу тебе теперь, дорогой друг мой, что продавец барометров был не
кто иной, как проклятый Коппелиус, то ты не станешь укорять меня, что я счел это
враждебное вторжение предзнаменованием большого несчастья. Он был иначе одет, но
фигура и лицо Коппелиуса слишком глубоко врезались в мою память, чтобы я мог
ошибиться. Кроме того, Коппелиус почти не изменил своего имени: он выдает себя
здесь за пьемонтского механика и называет себя Джузеппе Коппола.
Я решил разделаться с ним и во что бы то ни стало отомстить за смерть своего
отца.
Не рассказывай матушке про появление этого страшного колдуна. Кланяйся моей
милой, прелестной Кларе, я напишу ей, когда успокоюсь. Прощай и проч.
Клара Натанаэлю.
Ты действительно очень давно не писал мне, но я все-таки верю, что ты носишь
меня в своем сердце. Верно, ты живо меня помнишь, раз на последнем письме своем,
адресованном брату Лотару, написал мое имя. Я с радостью его распечатала и
поняла свою ошибку, лишь когда дошла до слов: "Ах, дорогой мой Лотар!" Конечно,
мне не нужно было читать дальше, а следовало передать письмо брату. Но хоть ты и
не раз дразнил меня тем, что у меня такой спокойный, рассудительный нрав, что,
если бы дом вот-вот мог обрушиться, я бы как истая женщина, убегая, успела
расправить складку на занавеске,- я все-таки утверждаю, что начало твоего письма
глубоко меня потрясло. Я едва дышала, и в глазах у меня потемнело.
Ах, дорогой мой Натанаэль! Что могло быть в твоей жизни такого ужасного?
Расстаться с тобой, никогда не видеть тебя,- мысль эта пронзила мне сердце, как
огненный удар кинжала! Я продолжала читать письмо! Твое описание мерзкого
Коппелиуса просто ужасно. Только теперь узнала я, какой страшной смертью умер
твой добрый старый отец. Брат Лотар, которому я передала его собственность,
пробовал меня успокоить, но это плохо ему удалось. Страшный продавец барометров
Джузеппе Коппола преследовал меня на каждом шагу, и я признаюсь почти со стыдом,
что даже мой здоровый, всегда спокойный сон был нарушен разными необычными
видениями. Но скоро, на другой же день, все представилось мне в другом свете. Не
сердись на меня, мой бесценный, если Лотар тебе скажет, что вопреки странному
твоему предчувствию, будто Коппелиус причинит тебе зло, я весела и беспечна, как
и прежде.
Теперь я хочу сказать тебе, что, мне думается, все ужасное и страшное, о чем
ты говоришь, произошло только в твоей душе, а настоящий внешний мир принимал в
этом мало участия. Старый Коппелиус, видно, и в самом деле был очень противен,
но то, что он ненавидел детей, возбуждало в вас такое сильное отвращение.
Твой детский ум соединил страшного песочного человека из нянюшкиной сказки с
Коппелиусом, который, даже когда ты перестал верить в песочного человека,
остался для тебя призрачным колдуном, особенно опасным для детей. Зловещие
свидания с твоим отцом в ночную пору были не что иное, как тайные занятия
алхимией, что, естественно, не нравилось твоей матушке, так как на это,
несомненно, уходило много денег и, кроме того, как всегда случается с такими
изыскателями, душа отца отвлекалась от семьи, предаваясь обманчивой иллюзии о
возможности познать высшую мудрость. Смерть отца, вероятно, произошла по его
неосторожности, и Коппелиус в этом не виноват. Знаешь ли ты, что я спрашивала
вчера сведущего соседа-аптекаря, возможен ли при химических опытах такой
внезапный взрыв. Он сказал: "Конечно!" и очень длинно и обстоятельно объяснил
мне, как это могло случиться, причем произносил много мудреных слов, которых я
не запомнила. Теперь ты будешь мной недоволен и скажешь: "В эту холодную душу не
проникает ничего таинственного, что так часто охватывает душу незримыми руками,
она видит только поверхность мира и радуется, как дитя, глядя на золотистый
фрукт, внутри которого скрывается убийственный яд".
Ах, дорогой мой Натанаэль! Ты думаешь, что в веселые, беспечные и
беззаботные души не может вселиться предчувствие темной, враждебной силы,
стремящейся погубить нас посредством нашего собственного "я"? Но прости меня,
если я, необразованная девушка, постараюсь объяснить тебе, что я разумею под
этой внутренней борьбой. В конце концов я скорее всего не найду подходящих слов,
и ты будешь надо мной смеяться не потому, что у меня глупые мысли, а потому, что
я так неловко пытаюсь их высказать.
Если существует темная сила, так враждебно и коварно налагающая на нашу душу
нити, которыми она потом нас полностью опутывает, увлекая на опасную,
губительную дорогу, то она должна заключаться в нас самих, это мы сами; ведь
только в этом случае мы поверим в нее и дадим ей место, нужное ей для вершения
ее тайных дел. Однако если дух наш стоек и укреплен жизненной энергией, то он
способен распознать чуждое, враждебное влияние и спокойно следовать тем путем,
который соответствует нашим склонностям и призванию, и тогда эта страшная сила
исчезнет, растает в бесплодной борьбе за свой образ, который был, в сущности,
нашим собственным отражением. Очевидно, прибавляет Лотар, это темная физическая
сила, которой мы сами предаемся, часто вводит в нашу душу чуждые образы,
заимствуемые нами из внешнего мира, так что мы сами воспламеняем дух, который,
как представляется нам в нелепом заблуждении, говорит из этого образа. Это
призрак нашего "я", чье глубокое сродство с нами и глубокое влияние на наши
чувства ввергает нас в ад или возносит на небеса.
Ты замечаешь, дорогой Натанаэль, что мы с братом Лотаром много говорили о
темных силах, и эта материя после того, как я не без труда изложила тебе самое
главное, кажется мне довольно-таки глубокомысленною. Я не вполне понимаю
последние слова Лотара, а только интуитивно чувствую, что он хотел сказать, и
все же мне кажется, что все это вполне верно. Прошу тебя, выбрось из головы
омерзительного адвоката Коппелиуса и торговца барометрами Джузеппе Копполу.
Убеди себя в том, что эти чуждые образы не имеют над тобой власти; если бы
каждая строка твоего письма не свидетельствовала о глубоком потрясении твоих
чувств и смятении твоего ума, если бы меня искренне не огорчало твое состояние,
то я бы, вероятно, могла посмеяться по поводу песочного адвоката и продавца
барометров Коппелиуса. Развеселись, мой милый! Я беру на себя смелость стать
твоим ангелом-хранителем,и если тебе случится увидеть во сне безобразного
Копполу, я появлюсь и отгоню его от тебя громким смехом. Я нисколько не боюсь ни
его самого, ни его противных кулаков, и он не посмеет отнять у меня лакомство,
принявши вид адвоката, и не лишит меня глаз как песочный человек.
Твоя навечно, любимый мой Натанаэль, и т.д. и т.д.
Натанаэль Лотару.
Мне очень неприятно, что Клара распечатала и прочла мое последнее послание к
тебе, попавшее к ней по ошибке, вследствие моей рассеянности. Она написала мне
очень глубокомысленное философское письмо, в котором доказывает, что Коппелиус и
Коппола существуют только в моем воображении и суть призраки моего "я", которые
мгновенно улетучатся, как только я признаю их таковыми. Право, кто бы мог
подумать, что дух, сияющий, как прелестный, сладостный сон в этих светлых, дивно
смеющихся, детских глазах, может так разумно и тонко рассуждать. Она ссылается
на тебя. Вы говорили обо мне. Ты, верно, читал ей лекции по логике, чтобы она
научилась так искусно все просеивать и различать.
Оставь это! Не подлежит сомнению, что продавец барометров Джузеппе Коппола -
вовсе не адвокат Коппелиус. Я слушаю лекции недавно приехавшего профессора
физики, который, как и знаменитый естествоиспытатель, носит фамилию Спаланцани и
тоже итальянского происхождения. Он знает Копполу уже много лет, и, кроме того,
уже по одному выговору Копполы можно заключить, что он пьемонтец. Коппелиус был
немец, но, как мне кажется, не настоящий. Я еще не вполне успокоился. Считайте
меня - ты и Клара - мрачным мечтателем, но я все же не могу отделаться от
впечатления, которое произвело на меня проклятое лицо Коппелиуса. Я рад, что он
уехал из города, как сказал мне Спаланцани. Кстати, этот профессор -
преудивительный чудак. Это маленький, кругленький человечек с выдающимися
скулами, тонким носом, вывернутыми губами и узкими, пронзительными глазами. Но
лучше всяких описаний будет, если ты взглянешь на портрет Калиостро, как
изображен он Ходовецким в берлинском карманном календаре. Спаланцани имеет
именно такой вид. Недавно я подымался к нему по лестнице и заметил, что у
занавески, обыкновенно плотно задернутой за стеклянной дверью, есть сбоку
небольшая щелка. Я не знаю, как это вышло, что я с любопытством туда заглянул. В
комнате у небольшого столика, положив на него руки с переплетенными пальцами,
сидела высокая, очень стройная, физически развитая с величайшей соразмерностью,
женщина в роскошном платье. Она сидела против двери, так что я мог хорошо
разглядеть ее ангельской красоты лицо. По-видимому, она меня не заметила, и
вообще ее глаза были странно неподвижны, я мог бы сказать, что им недостало
зрительной силы, словно она спала с открытыми глазами. Мне стало как-то не по
себе, и я тихо проскользнул в аудиторию, располагавшуюся рядом. Я узнал потом,
что это была дочь Спаланцани Олимпия, которую он почему-то держит взаперти, так
что ни один мужчина не смеет к ней приблизиться. Вероятно, здесь что-то кроется:
либо она слабоумна, либо что-нибудь еще. Но к чему я пишу тебе обо всем этом?
Гораздо лучше и выразительнее я мог бы все это тебе рассказать. Знай же, что
через две недели я буду с вами. Я должен снова увидеть моего нежного, дорогого
ангела Клару. Тогда пройдет то дурное настроение, которое (я должен признаться)
чуть было не овладело мною после ее злосчастного благоразумного письма. Поэтому
я сегодня ничего ей не пишу.
Тысяча приветствий и т.д.
Ничего не может быть более странного и поразительного, чем то, что случилось
с моим бедным другом, молодым студентом Натанаэлем, и о чем я намериваюсь
рассказать тебе, любезный читатель. Бывало ли с тобой, что какое-нибудь чувство
всецело наполняло твою душу, мысли и сердце, вытесняя все остальное? Все в тебе
клокочет; кровь кипит в жилах огненным потоком, обдавая краской твои щеки.
Взгляд так странен, как будто ловит в пустом пространстве образ, незримый для
других, и речь прерывается тяжкими вздохами? Друзья спрашивают: что с вами,
дражайший? Что вас заботит? И тогда ты хочешь передать возникшую перед твоим
внутренним взором картину со всеми ее живыми красками, тенями и светом и
стараешься подыскать слова, хотя бы для того, чтобы начать свой рассказ. Тебе
кажется, что ты должен сейчас же, в первом же слове, соединить все то чудесное,
дивное, страшное, веселое и ужасное, что ты видишь, чтобы оно пронзило всех как
электрическим током. Но всякое слово кажется тебе бесцветным, холодным и
мертвым, и ты все ищешь, подыскиваешь, измышляешь, запинаешься, и несносные
вопросы друзей охлаждают жар твоей души подобно ледяным порывам ветра, пока жар
этот не угаснет совсем.
Но если ты, как отважный художник, сразу набрасываешь несколькими смелыми
штрихами образ своего видения, то ты уже с большей легкостью находишь потом все
более и более яркие краски и живая толпа живописных образов увлекает твоих
друзей, и они, как и ты, увидят себя посреди той картины, которая возникла в
твоей душе!
Я должен признаться, благосклонный читатель, что никто, собственно, не
расспрашивал меня об истории молодого Натанаэля; но ты ведь знаешь, что я
принадлежу к той странной породе авторов, которые, если они носят в себе
что-либо, подобное только что описанному мною, чувствуют себя так, точно всякий
встречный и даже весь мир, вопрошает: "Так в чем же там дело? Расскажите,
милейший!" И вот меня непреодолимо тянет поговорить с тобой о роковой жизни
Натанаэля. Ее необычность, ее поразительность потрясли мою душу; именно по этой
причине и еще потому, что я хотел, о, читатель, чтобы ты пережил вместе со мной
все чудеса этого рассказа, я так мучился, желая начать историю Натанаэля как
можно значительнее, оригинально и впечатляюще.
"Однажды..." - это прекрасное начало для всякого рассказа, но для этого -
слишком банально! "В провинциальном городке С. жил..." - это уже лучше, по
крайней мере соответствует фактам. Или так: "Убирайся к черту! - воскликнул
студент Натанаэль, дикий взор его был полон ярости и ужаса, когда продавец
барометров Коппола..." Это я и вправду уже написал, когда мне показалось, что
дикий взгляд студента Натанаэля несколько смешон. Но ведь история эта вовсе не
забавна. Мне не приходили в голову никакие слова, которые могли бы хоть
сколько-нибудь отразить сияние красок возникшей во мне картины. И я решил не
начинать совсем. Поэтому прошу тебя, любезный читатель, считать эти три письма,
переданные мне моим другом Лотаром, за абрис картины, на которую я при рассказе
буду стараться накладывать все больше и больше красок. Может быть, мне удастся,
как хорошему портретисту, удачно схватить некоторые лица и ты найдешь сходство,
не зная оригинала, и тебе даже покажется, что ты нередко видел их собственными
глазами. Ты, может быть, подумаешь тогда, о, читатель, что ничего нет более
удивительного и безумного, чем действительная жизнь, и что только ее и мог
уловить писатель - как смутное отражение в негладко отшлифованном зеркале.
Чтобы поведать все то, что нужно знать с самого начала, следует прибавить к
упомянутым письмам, что вскоре после того, как умер отец Натанаэля, мать его
взяла в дом Клару и Лотара, детей одного дальнего родственника, тоже умершего и
оставившего их сиротами. Клара и Натанаэль почувствовали друг к другу сильную
склонность, которой не мог бы противиться ни один человек на земле; они уже были
обручены, когда Натанаэль оставил свой дом, чтобы продолжать свое образование в
Г. Оттуда написал он свое последнее письмо и там же слушал лекции знаменитого
профессора физики Спаланцани.
Теперь я могу спокойно продолжать свою историю; но в эту минуту образ Клары
так живо возник перед моими глазами, что я не могу от него оторваться, как это
всегда случалось со мной, когда она с прелестной улыбкой смотрела на меня. Клару
нельзя было назвать красивой; так думали все, кто понимал красоту, так сказать,
казенным образом. Но архитекторы хвалили соразмерность ее фигуры, художники
находили, что ее затылок, плечи и грудь, пожалуй, уж слишком целомудренны, но
зато все влюблялись в ее дивные, как у Марии-Магдалины, волосы и в особенности
распространялись о колорите Батони. Один из них, сущий фантазер, престранным
образом сравнил глаза Клары с озером Рейсдаля, в котором отражаются чистая
лазурь безоблачного неба, лес, цветистые луга, весь богатый ландшафт пестрой,
веселой жизни.
Но поэты и музыканты шли еще дальше. "Что озеро? Что зеркало? - говорили
они.- Разве случалось нам видеть, чтобы глаза этой девушки не сияли дивной
гармонией? Глядя на нее, мы словно начинаем слышать пленительные небесные
напевы, которые проникают к нам в душу так, что все в ней просыпается и
воскресает? Если же мы при этом поем не особенно умно, то, вероятно, сами
немного значим, и это мы ясно читаем в тонкой улыбке, которая скользит по губам
Клары, когда мы начинаем изображать нечто, претендующее быть песней, хотя это
всего лишь отдельные звуки, бессвязные и хаотично скачущие". Так оно и было. У
Клары было живое и сильное воображение веселого, беспечного ребенка, глубоко
чувствительное нежное сердце и проницательный ум. Сомнительные, уклончивые люди
не имели у нее успеха. Она была немногословна, несмотря на свою открытую натуру,
но ее светлый взор и тонкая ироническая улыбка говорили: "Милые друзья мои, как
можете вы заставить меня смотреть на ваши расплывчатые теневые картины как на
настоящие фигуры, полные движения и жизни?"
Многие считали Клару холодной, бесчувственной и прозаичной; но другие, более
глубоко и ясно понимающие жизнь, любили эту сердечную, умную, доверчивую, как
дитя, девушку, но никто не любил ее больше Натанаэля, который бодро и весело
продвигался в постижении наук и искусств. Клара тоже всей душой привязалась к
своему милому; первая тень омрачила ее жизнь, когда он с ней расстался. С каким
восторгом бросилась она в его объятия, когда он, как и обещал в последнем письме
к Лотару, возвратился в родной город и вошел в свой дом. Случилось так, как
Натанаэль и предполагал: в ту минуту, как он увидел Клару, он позабыл и ее
глубокомысленное письмо, и адвоката Коппелиуса, все дурные настроения
улетучились.
Однако Натанаэль был прав, когда писал своему другу Лотару, что неприятный
образ продавца барометров Копполы враждебно повлиял на его жизнь. Все это
почувствовали, так как в первые же дни обнаружилась в Натанаэле очень большая
перемена. Он впал в мрачное раздумье и казался таким странным, каким никогда его
не видали. Вся жизнь его была наполнена сновидениями и предчувствиями; он все
время твердил, что всякий человек, считающий себя свободным, на самом деле
служит страшной игре темных сил, и бесполезно с этим бороться, лучше смиренно
покориться воле судьбы. Он заходил так далеко, что утверждал: безумие верить,
будто в науке и искусстве можно творить самостоятельно, так как вдохновение, без
которого невозможно творить, не рождается в душе, а есть только воздействие
какого-нибудь высшего начала.
Разумной Кларе были в высшей степени противны эти мистические бредни, но,
по-видимому, всякие возражения не имели результата. Только тогда, когда
Натанаэль заявил, что Коппелиус - это злое начало, которое подчинило его себе с
той самой минуты, когда он подслушивал за занавеской, и что этот отвратительный
демон ужаснейшим образом помешает счастью их любви, Клара сделалась очень
серьезна и сказала:
- Да, Натанаэль, ты прав, Коппелиус - злое, враждебное начало, он может
оказать страшное, разрушительное действие, как дьявольская сила, которая
явственно вторглась в нашу жизнь, но только в том случае, если ты не изгонишь
его из своего ума и сердца. Пока ты в него веришь, он существует, его могущество
заключается в твоей вере!
Натанаэля очень рассердило то, что Клара полагала, что демон существует
только в его душе, он был готов выступить перед ней с целым мистическим
трактатом о дьяволе и темных силах, но Клара, к немалому неудовольствию
Натанаэля, с досадой перебила его какой-то небрежной фразой. Он считал, что
холодным и нечувствительным душам недоступны такие глубокие тайны, не осознавая,
что к таким низменным натурам причисляет и Клару,- он не оставлял попыток
посвятить ее в эти тайны. Рано утром, когда Клара помогала готовить завтрак, он
стоял подле нее и читал ей всякие мистические книги, так что Клара наконец
спросила:
- Милый Натанаэль, что если я тебя самого сочту злым началом, враждебно
влияющим на мой кофе? Ведь если я брошу все и буду смотреть, как ты того
желаешь, только на тебя, когда ты читаешь, то кофе убежит и все останутся без
завтрака!
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|