(I, 1) Я вижу, отцы-сенаторы, что вы все обернулись в мою сторону
и устремили на меня свои взоры. Вижу, что не только опасность, угрожающая
вам и государству, но — даже если бы удалось ее устранить — также и
опасность, которая угрожает мне лично, вас тревожит. Приятно мне среди
бедствий и дорого в скорби видеть ваше доброе отношение ко мне. Но во
имя бессмертных богов! — отбросьте его и, забыв о моем благополучии
думайте о себе и о своих детях. Если именно мне в течение моего консульства
суждено вынести все горькие беды, все страдания и муки, то я перенесу
их не только мужественно, но и с радостью, лишь бы труды мои доставили
вам и римскому народу славу и благоденствие.
(2) Я — тот консул, отцы-сенаторы, для которого и форум, средоточие
всего правосудия, и поле, освященное консульскими авспициями, и Курия
высший оплот всех народов, и дом, убежище для каждого человека, и ложе,
предназначенное для отдохновения, и, наконец, это вот почетное место
всегда таили в себе смертельную опасность и козни. Обо многом я молчал,
многое претерпел, во многом уступил и ценой своих тревог избавил вас
от многого, внушавшего вам страх. Но теперь, коль скоро бессмертным
богам угодно, чтобы я завершил свое консульство спасением вашим и римского
народа от ужасов резни; ваших жен и детей, а также и дев-весталок —
от жесточайших мучений; храмов и святилищ и этой прекрасной нашей общей
отчизны — от губительного пламени; всей Италии — от опустошительной
войны, то, какая бы участь меня ни ожидала, я готов один принять ее.
И в самом деле, если Публий Лентул, основываясь на предсказаниях, решил.
что его имя, по велению судьбы, станет роковым для государства, то почему
бы мне не радоваться тому, что мое консульство, можно сказать, по велению
рока, оказалось спасительным для народа?
(II, 3) Поэтому заботьтесь о себе, отцы-сенаторы; думайте о будущем
нашей отчизны; берегите себя, своих жен, детей и достояние; имя и благополучие
римского народа защищайте, но меня щадить и обо мне думать перестаньте.
Ибо я прежде всего должен надеяться на то, что все боги, покровители
этого города, вознаградят меня в меру моих заслуг; затем, если что-нибудь
случится, я готов умереть спокойно; ведь смерть не может быть ни позорной
для храброго мужа, ни преждевременной для консуляра, ни жалкой для мудрого
человека. Но я не такой уж черствый человек, чтобы меня не трогало горе
присутствующего здесь моего дорогого и горячо любящего брата и слезы
всех этих вот людей, которые, как видите, меня окружают. Мысленно я
все время переношусь в свой дом к убитой горем жене, к измученной страхом
дочери и малютке-сыну, которого — я сказал бы — государство держит в
своих объятиях как залог моей верности обязанностям консула. Переношусь
мысленно также и к тому человеку, который, как я вижу, стоя вон там,
ждет окончания нынешнего дня, к своему зятю. Все это волнует меня, но
пусть мои родные останутся невредимы вместе с вами, а не погибнут вместе
с нами всеми от одной и той же моровой язвы, грозящей государству уничтожением.
(4) Поэтому, отцы-сенаторы, напрягите все свои силы ради спасения
государства; подумайте обо всех бурях, с которыми мы столкнемся, если
вы не примете мер предосторожности. Не Тиберий Гракх за свое желание
быть избранным в народные трибуны во второй раз, не Гай Гракх за свою
попытку призвать сторонников земельных законов к восстанию, не Луций
Сатурнин за убийство Гая Меммия привлечены к ответственности и отданы
на ваш строгий суд. Схвачены те, кто остался в Риме, чтобы поджечь город,
истребить всех вас, принять Катилину; у нас в руках их письма с печатями
и собственноручными подписями; наконец, все они сознались; они подстрекали
аллоброгов, рабов призывали к мятежу, Катилину призывали в Рим; коротко
говоря, вот что они задумали; истребив всех, не оставить никого, кто
бы мог хотя бы оплакивать римский народ и сокрушаться о гибели такой
великой державы.
(III, 5) Все это сообщили доносчики, в этом сознались виновные, вы
сами уже признали это многими своими решениями; прежде всего — тем,
что в самых лестных выражениях высказали мне благодарность и установили,
что я своим мужеством и бдительностью раскрыл заговор преступников;
далее тем, что вы заставили Публия Лентула отказаться от претуры; тем,
что вы сочли нужным его и других, о которых вы вынесли решения, взять
под стражу; но особенно тем, что вы назначили от моего имени молебствие,
а этот почет ни одному должностному лицу, носящему тогу, до меня оказан
не был; наконец, вы вчера щедро наградили послов аллоброгов и Тита Вольтурция.
Все эти решения свидетельствуют о том, что люди, поименно взятые под
стражу, без всякого сомнения, вами осуждены.
(6) Но я решил доложить вам, отцы-сенаторы, обо всем деле так, словно
оно еще не начато, и просить вас вынести решение о происшедшем и назначить
кару. Начну с того, что подобает сказать консулу. Да, я уже давно увидел,
что в государстве нарастает какое-то страшное безумие, и понял, что
затевается и назревает какое-то зло, неведомое доселе, но я никогда
не думал, что этот столь значительный, столь губительный заговор устроили
граждане. Теперь во что бы то ни стало, к чему бы вы ни склонялись в
своих мнениях и предложениях, вы должны вынести постановление еще до
наступления ночи. Сколь тяжко деяние, переданное на ваше рассмотрение,
вы видите. Если вы полагаете, что в нем замешаны лишь немногие люди,
то вы глубоко заблуждаетесь. Много шире, чем думают, распространилось
это зло; оно охватило не только Италию, оно перешло через Альпы и, расползаясь
в потемках, уже поразило многие провинции. Уничтожить его отсрочками
и оттяжками совершенно невозможно. Какой бы способ наказания вы ни избрали,
вы должны быстро покарать преступников.
(IV, 7) Я вижу, что до сего времени внесено два предложения: одно
Децимом Силаном, который полагает, что людей, пытавшихся уничтожить
наше государство, следует покарать смертью; другое — Гаем Цезарем, который
отвергает смертную казнь, но предлагает любое из других тягчайших наказаний.
И тот и другой в соответствии со своим достоинством и с важностью дела
проявляют величайшую суровость. Первый считает, что люди, сделавшие
попытку всех нас лишить жизни, разрушить нашу державу, уничтожить имя
римского народа, не должны больше ни мгновения наслаждаться жизнью и
дышать этим воздухом, нашим общим достоянием; он напоминает нам, что
бесчестных граждан в нашем государстве не раз подвергали каре этого
рода. Второй полагает, что бессмертные боги определили, чтобы смерть
была не казнью, а либо законом природы, либо отдохновением от трудов
и несчастий. Поэтому мудрые люди всегда встречали ее спокойно, а храбрые
часто даже с радостью. Но тюремное заключение и притом на вечные времена,
несомненно, придумано как высшая кара за нечестивое преступление. Цезарь
предлагает распределить преступников по муниципиям, но предложение это
несправедливо, если муниципиям прикажут, и трудно выполнимо, если к
ним обратятся с просьбой. Впрочем, если угодно, пусть будет принято
такое решение.
(8) Я поищу и, надеюсь, найду людей, которые сочтут несовместимым
со своим достоинством отказаться от того, что вы постановите ради всеобщего
благополучия. Далее Цезарь предлагает дополнительно назначить тяжкое
наказание жителям муниципиев, если кто-нибудь из них окажет содействие
побегу преступников. Он предусматривает строжайшее заключение, достойную
кару за преступление, совершенное пропащими людьми; он устанавливает,
что никто — ни по постановлению сената, ни по решению народа — не вправе
облегчить кару, назначенную тем, кого он предлагает осудить, он даже
отнимает у них надежду, которая только одна и утешает человека в его
несчастьях. Кроме того, он предлагает продать их имущество в пользу
казны; одну только жизнь сохраняет он нечестивцам; если бы он отнял
у них также и ее, он сразу избавил бы их от многих страданий души и
тела и от .всех наказаний за злодейства. Поэтому люди древности, желая,
чтобы бесчестные люди хотя бы чего-нибудь боялись при жизни, утверждали,
что нечестивцам назначены в подземном царстве какие-то ужасные мучения,
так как они, по-видимому, понимали, что без угрозы в виде таких наказаний
смерть сама по себе не страшна.
(V, 9) Я теперь хорошо понимаю, отцы-сенаторы, какое из решений выгодно
мне. Если вы последуете предложению Гая Цезаря, избравшего в своей государственной
деятельности путь, считающийся защитой интересов народа, то мне, пожалуй,
— при том, что это предложение вносит и защищает именно он, — в меньшей
степени придется страшиться нападок сторонников народа. Если же вы последуете
другому предложению, то у меня могут .возникнуть значительно большие
затруднения. Но все же пусть благо государства будет выше соображений
о моей личной безопасности. Ведь Цезарь, как этого требовали его личное
достоинство и слава его предков, внес предложение, являющееся как бы
залогом его неизменной преданности государству. Стало понятным все различие
между ничтожностью крикунов на народных сходках и подлинной преданностью
народу и заботой о его благе.
(10) Я вижу, что кое-кто из тех, которые хотят считаться сторонниками
народа, не явился сюда, видимо, чтобы не выносить смертного приговора
римским гражданам, а между тем те же лица отдали третьего дня римских
граждан под стражу и голосовали за молебствие от моего имени, а вчера
щедро наградили доносчиков; но ведь если человек голосовал за содержание
заговорщиков под стражей, за вынесение благодарности должностному лицу,
производившему следствие, за награждение доносчиков, то уже едва ли
можно сомневаться насчет его приговора по поводу всех событий разбираемого
дела. Гай Цезарь, скажут мне, хорошо понимает, что Семпрониев закон
касается римских граждан, но тот, кто является врагом государства, быть
гражданином никак не может; наконец, сам автор Семпрониева закона понес
— без повеления народа — кару за свое преступление против государства.
Далее Цезарь полагает, что Лентул, несмотря на всю щедрость и расточительность,
не может уже быть назван сторонником народа, коль скоро он с такой жестокостью,
с такой беспощадностью задумал истребить римский народ и уничтожить
этот город. Поэтому Цезарь, при всем своем мягкосердечии и благожелательности,
без всяких колебаний обрекает Публия Лентула на пожизненное заключение
в мрачной тюрьме и закрепляет эту кару также и на будущее время с тем,
чтобы никто не мог впредь хвалиться, что облегчил это мучительное .наказание,
и римскому народу на погибель впоследствии выставлять себя сторонником
народа. Кроме того, Цезарь предлагает продать имущество заговорщиков
в пользу казны. дабы все мучения их души и тела сопровождались также
бедностью и нищетой.
(VI, 11) Итак, если вы примете предложение Цезаря, то вы дадите мне
для выступления на народной сходке спутника, любимого народом и угодного
ему. Если же вы предпочтете последовать предложению Силана, то римский
народ едва ли станет упрекать меня и вас в жестокости, а я докажу, что
сама эта жестокость была проявлением мягкосердечия. Впрочем, можно ли
говорить о жестокости, отцы-сенаторы, когда речь идет о наказании за
такое страшное преступление? Я лично сужу на основании того, что чувствую
сам. Да будет мне дозволено вместе с вами наслаждаться благоденствием
нашего государства в такой же мере, в какой я проявляю непримиримость
в этом деле, руководствуясь отнюдь не чувством жестокости (право, кто
более мягкий человек, чем я?), но, напротив, исключительной, так сказать,
добротой и состраданием. Мне кажется, я вижу, как Ниш город, светоч
всего мира и оплот всех народов, внезапно уничтожается огромным пожаром;
я воображаю себе лежащие в погребенной отчизне груды жалких тел непогребенных
граждан; перед моими глазами встает исступленное лицо Цетега, ликующего
при виде того, как вас убивают.
(12) А когда я представляю себе, что Лентул царствует, на что он,
по его собственному признанию, надеялся, ссылаясь на волю судьбы, что
Габиний в пурпурном одеянии находится при нем, что Катилина привел сюда
свое войско, то я содрогаюсь при мысли о стенаниях матерей, о бегстве
девушек и детей, о надругательстве над девами-весталками. И так как
все эти несчастья потрясают меня и внушают мне чувство сострадания,
то к людям, добивавшимся этого, я буду суров и непреклонен. И в самом
деле, скажите мне: если отец, глава семьи, найдя своих детей убитыми
рабом, жену зарезанной, а дом сожженным, не подвергнет своих рабов жесточайшей
казни, то кем сочтем мы его — Милосердным ли и сострадательным или же
бесчувственным и жестоким? Мне лично кажется отвратительным и бессердечным
тот, кто не облегчит своих страданий и мук, покарав преступника. Таково
и наше положение по отношению к этим людям, которые хотели убить нас,
наших жен и детей, пытались разрушить наши дома и это государство, наше
общее обиталище, старались поселить на развалинах нашего города и на
пепелище сожженной ими державы племя аллоброгов: если мы будем беспощадны
к ним, то нас сочтут людьми сострадательными; если же мы захотим оказать
им снисхождение, то молва осудит нас за величайшую жестокость к нашей
отчизне и согражданам, которым грозила гибель.
(13) Или, быть может, Луций Цезарь, храбрейший и глубоко преданный
государству муж, третьего дня показался кому-либо чересчур жестоким,
когда признал, что муж его сестры, достойнейшей женщины, должен быть
казнен, и заявил это в его присутствии, и также, когда он назвал законным
совершенное по приказанию консула убийство своего деда и смерть его
юного сына, присланного отцом для переговоров и казненного в тюрьме?
А между тем разве их поступки можно сравнить с виной этих людей? Разве
у них было намерение уничтожить государство? Тогда в стране было стремление
произвести раздачу земли и происходила, так сказать, борьба сторон.
Но в то же время дед нашего Лентула, прославленный муж, с оружием в
руках преследовал Гракха. Он тогда даже был тяжело ранен, защищая государственный
строй. А вот внук его, желая разрушить устои государства, призывает
галлов, подстрекает рабов, зовет Катилину, Цетегу поручает истребить
нас, Габинию — перерезать других граждан, Кассию — сжечь город, Катилине
— опустошить и разграбить всю Италию. Да, уж действительно вам следует
опасаться, что ваше постановление о таком ужасном и нечестивом преступлении
может кому-то показаться чересчур суровым! Нет, гораздо больше нам следует
опасаться, как бы нам, если мы смягчим наказание, не оказаться жестокими
по отношению к отечеству, а вовсе не того, что мы, проявив суровость
при выборе нами кары для них, окажемся слишком беспощадны к своим заклятым
врагам.
(VII, 14) Но я не могу скрыть, отцы-сенаторы, того, что мне приходится
слышать. До моего слуха доносятся голоса тех, кто, видимо, сомневается,
достаточно ли у меня военной силы, чтобы привести в исполнение те решения,
которые вам сегодня предстоит принять. Все предусмотрено, подготовлено
и устроено, отцы-сенаторы, благодаря моей величайшей заботливости и
бдительности и особенно благодаря твердой решительности римского народа,
желающего сохранить в своих руках высший империй и спасти достояние
всех граждан. Все они находятся здесь: это люди из всех сословий, всех
слоев населения, наконец, люди любого возраста; ими полон форум, полны
все храмы вокруг форума, полны все пути, ведущие к этому храму и к этому
месту. Со времени основания Рима это — единственное дело, в котором
все вполне единодушны, за исключением тех людей, которые, видя, что
они обречены на гибель, предпочли погибать вместе со всеми гражданами,
а не в одиночестве.
(15) Их я охотно исключаю и отделяю от всех прочих людей и думаю,
что их следует относить даже не к числу бесчестных граждан, а к числу
заклятых врагов. Но другие! Бессмертные боги! — как много их, с какой
преданностью, с каким мужеством единодушно выступают они в защиту всеобщего
благополучия и достоинства! Упоминать ли мне здесь о римских всадниках?
Ведь они, если и уступают вам в сословных правах, соперничают с вами
в преданности государству. После их многолетних раздоров с сенаторским
сословием, нынешний день и это дело возвратили их к союзу и coгласию
с вами; если это единение, закрепленное во время моего консульства,
мы сохраним в государстве навсегда, то впредь — заверяю вас — никакие
внутренние гражданские распри ничем не будут угрожать государству. С
таким же ревностным стремлением защищать государство, вижу я, сошлись
сюда эрарные трибуны, храбрейшие мужи; также и все писцы, именно сегодня
собравшиеся по особому случаю около эрария, вижу я, не стали дожидаться
исхода жеребьевки и бросились на защиту всеобщего благополучия.
(16) Здесь присутствуют все многочисленные свободнорожденные люди,
даже беднейшие. В самом деле, найдется ли человек, которому бы эти вот
храмы, вид Рима, права свободы, наконец, сам солнечный свет и почва
нашего общего отечества не были дороги, более того — не казались сладостными
и восхитительными?
(VIII) Стоит обратить внимание, отцы-сенаторы, и на рвение, проявленное
вольноотпущенниками, которые, благодаря своим заслугам приобщившись
к судьбе нашего государства, считают его своей подлинной отчизной, между
тем как некоторые люди, рожденные здесь и притом происходящие из знатнейших
родов, сочли его не своей отчизной, а вражеским городом. Но зачем я
говорю об этих сословиях и об этих людях, которых к защите отечестве
побудили забота об их личном благополучии, польза государства и, наконец,
свобода, самое ценное наше достояние? Раба не найдется, который — если
только его положение как раба терпимо — не испытывал бы чувства ужаса
перед преступностью граждан, не желал бы сохранения нынешнего положения
и, насколько смеет и насколько может, не способствовал бы успеху дела
всеобщего спасения.
(17) Поэтому, если кого-нибудь из вас сильно беспокоят слухи о том,
что какой-то сводник, сторонник Лентула бродит вокруг торговых рядов
в надежде, что ему удастся путем подкупа вызвать волнения среди неимущих
и неискушенных людей, то нужно сказать, что такая попытка действительно
была сделана, но не нашлось ни одного бедняка, ни одного пропащего человека,
который бы не желал сохранить в целости место, где он трудится, сидя
на своей скамье, и изо дня в день зарабатывает себе на хлеб, сохранить
свое жилище и свою постель, словом, свою спокойную жизнь. И действительно,
огромное большинство тех, кто владеет лавками, вернее, .все они (ибо
это более правильно) горячо стоят за спокойствие. Ведь всякий источник
существования, всякий труд и заработок поддерживаются спросом и процветают
в условиях мира. Если доходы этих людей уменьшаются, когда их лавки
на запоре, то что, скажите мне, будет, если эти лавки сожгут?
(18) При этих обстоятельствах, отцы-сенаторы, римский народ вас без
поддержки не оставляет; но вам следует принять меры, дабы римский народ
не остался без вашей поддержки.
(IX) У вас есть консул, уцелевший среди многочисленных опасностей
и козней, грозивших ему, вернее, спасшийся от угрожавшей ему смерти
не для того, чтобы самому остаться в живых, а чтобы спасти вас. Для
спасения государства объединились все сословия своими помыслами, волей,
высказываниями. Наша общая отчизна, которой угрожают факелы и оружие
нечестивого заговора, с мольбой простирает к вам свои руки; вам препоручает
она себя, вам — жизнь всех граждан, вам — крепость и Капитолий, вам
— алтари Пенатов, вам — вон тот неугасимый огонь Весты, вам — храмы
и святилища всех богов, вам — городские стены и дома. Наконец, вам сегодня
предстоит вынести приговор, от которого будет зависеть ваша жизнь, существование
ваших жен и детей, достояние всех граждан, целость ваших жилищ и домашних
очагов.
(19) У вас есть руководитель, помнящий о вас и забывающий о себе,
— случай, который не всегда бывает. Перед вами все сословия, все люди,
весь римский народ и все они вполне единодушны, что в пору гражданской
смуты сегодня произошло впервые. Подумайте, какими трудами была основана
наша держава, какой доблестью была укреплена свобода, сколь велика милость
богов, благодаря которой были созданы и накоплены эти богатства, — и
всего этого едва не уничтожила одна ночь. Чтобы граждане впредь не могли,
не говорю уже — совершить подобную попытку, но даже помыслить о ней,
вот о чем должны вы позаботиться .сегодня. И я это сказал не с целью
возбудить ваше рвение, — вы, пожалуй, в этом отношении даже превосходите
меня — но для того, чтобы мой голос, который должен звучать как первый
в государстве, соответствовал моему званию консула.
(X, 20) Теперь, прежде чем переходить к голосованию, скажу несколько
слов о себе самом. Я вижу, что численность недругов, которых я приобрел,
равна численности шайки заговорщиков, а она, как видите, очень велика;
но недругов своих я считаю людьми презренными, слабыми и отверженными.
Но даже если эта шайка при подстрекательстве со стороны какого-нибудь
бешеного и преступного человека когда-либо окажется сильнее вашего авторитета
и достоинства государства, то все же я, отцы-сенаторы, никогда не стану
раскаиваться в своих решениях. И в самом деле, смерть, которой они,
быть может, мне угрожают, ожидает нас всех, между тем таких высоких
похвал, каких вы своими постановлениями удостоили меня при жизни, не
достигал никто; ведь другим вы своим постановлением воздавали благодарность
за подвиги, совершенные во славу государства, и только мне — за его
спасение.
(21) Да будет славен Сципион, благодаря мудрому руководству и доблести
которого Ганнибал был вынужден покинуть Италию и возвратиться в Африку;
пусть воздают высокую хвалу второму Африканскому, разрушившему два города,
которые были злейшими врагами нашей державы, — Карфаген и Нуманцию;
пусть превозносят Павла, за чьей колесницей шел один из некогда самых
могущественных и самых знаменитых царей — Персей; вечная слава Марию,
дважды избавившему Италию от врагов и от угрозы порабощения; выше всех
пусть возносят Помпея, чьи подвиги и чья доблесть охватывают все страны
и все пределы, какие посещает солнце. Среди похвал, воздаваемых этим
людям, конечно, найдется место и для моей славы, если только завоевывать
для нас провинции, где мы можем расселяться, большая заслуга, чем позаботиться
о том, чтобы у отсутствующих было куда возвратиться после побед.
(22) Впрочем, в этом отношении победа над внешним врагом выгоднее
победы над внутренним: чужеземные враги в случае своего поражения либо
становятся рабами, либо, встретив милостивое отношение к себе, чувствуют
себя обязанными нам; что же касается граждан, которые в своем безрассудстве
однажды оказались врагами отчизны, то их — если им не дали погубить
государство — невозможно ни принудить силой, ни смягчить милосердием.
Потому я, как вижу, вступил с дурными гражданами в вечную войну. Но
помощь ваша и всех честных людей и воспоминание об огромных опасностях,
которое всегда будет храниться в преданиях и в памяти не только нашего
народа, спасенного мной, но и всех племен, могут — я в этом уверен —
с легкостью отразить угрозу этой войны от меня и от моих родных. И,
конечно, не найдется столь великой силы, которая могла бы разорвать
и поколебать ваше единение с римскими всадниками и тесный союз между
всеми честными людьми.
(XI, 23) Коль скоро это так, взамен империя, взамен войска, взамен
провинции, от которой я отказался, взамен триумфа и других знаков славы,
отвергнутых мной из желания быть на страже благополучия Рима и вашего,
взамен отношении клиентелы и уз гостеприимства, которые я мог бы завязать
в провинциях и которые я все же средствами, находящимися в моем распоряжении
в Риме, оберегаю с таким же старанием, с каким их создаю, словом, взамен
всего этого, в воздаяние за мое исключительное рвение, за мою всем вам
ведомую бдительность, направленную на спасение государства, я ничего
от вас не требую, кроме того, чтобы вы помнили об этом дне и обо всем
моем консульстве; пока вы будете твердо хранить в своих сердцах память
об этом, я буду считать себя за крепчайшей стеной; но если надежда меня
обманет, а сила бесчестных людей восторжествует, то поручаю вам своего
малолетнего сына; поистине, если вы будете помнить, что он — сын того,
кто спас наше государство, подвергая опасности одного себя, то это не
только охранит его от гибели, но и откроет ему путь к почестям.
(24) Итак, обдуманно и смело, как вы вели себя с самого начала, выносите
постановление о самом существовании своем и римского народа, о своих
женах и детях, об алтарях и домашних очагах, о святилищах и храмах,
о домах и зданиях всего Рима, о нашей державе и свободе, о благополучии
Италии, о государстве в целом. У вас есть консул, который без колебаний
подчинится вашим постановлениям и, пока будет жив, сможет их защитить
и сам за них постоять.
Источник:
Цицерон. Речи. В 2-ч тт. Т.1. — М.: Наука, 1993. — С.322-330.
|
