(I, 1) Государство, ваша жизнь, имущество и достояние, ваши жены и
дети, квириты, и этот оплот прославленной державы — богатейший и прекрасный
город сегодня, по великому благоволению бессмертных богов, моими трудами
и разумными решениями, а также ценой опасностей, которым я подвергался,
у вас на глазах, как видите, спасены от огня и меча, можно сказать,
вырваны из пасти рока, сохранены и возвращены вам.
(2) И если дни нашего избавления нам не менее приятны и радостны,
чем день нашего рождения, так как спасение приносит несомненную радость,
а рождение обрекает нас на неизвестное будущее, так как мы рождаемся,
не сознавая этого, а избавляясь от опасности, испытываем радость, то,
коль скоро мы с благоговением превознесли того, кто этот город основал,
и причислили его к бессмертным богам, вы и потомки ваши, конечно, должны
оказать почет тому, кто этот же город, уже основанный и разросшийся,
спас. Ибо факелы, грозившие пожаром всему Риму, его храмам, святилищам,
домам и городским стенам, которые окружают его со всех сторон, мы потушили,
удары мечей, обнаженных против государства, отразили, а их клинки, направленные
вам а грудь, оттолкнули.
(3) Так как в сенате все это мной уже разъяснено, раскрыто и установлено,
то я изложу это вам вкратце, дабы вы, находившиеся до сего времени в
неведении и ожидании, могли ныне узнать, сколь важно и сколь очевидно
все происшедшее и каким путем я напал на след и все обнаружил. Итак,
как только Катилина немного дней назад бежал из Рима, оставив в городе
своих соучастников в Преступлении, рьяных полководцев в этой нечестивой
войне, я непрестанно бодрствовал и принимал меры предосторожности, чтобы
вы могли уцелеть, несмотря на столь страшные и столь глубоко затаенные
козни.
(II) Когда я пытался изгнать Катилину из Рима (ведь я уже не боюсь,
что это слово вызовет ненависть против меня; скорее меня могут осудить
за то, что он ушел живым), итак, когда я хотел удалить его из нашего
города, я думал, что вместе с ним уйдет также и остальная шайка заговорщиков
или же что оставшиеся будут без него бессильны и слабы.
(4) Но как только я увидел, что именно те люди, которые, по моим сведениям,
были воспламенены преступным безумием, остались в Риме среди нас, я
стал день и ночь наблюдать за ними, чтобы выследить их и раскрыть их
действия и замыслы и чтобы — коль скоро вы могли, ввиду невероятной
тяжести их преступления, отнестись к моим словам недоверчиво — захватить
преступников с поличным; ведь только когда вы воочию увидите самое злодейство,
вы примете меры в защиту своей жизни. И вот, как только я узнал, что
Публий Лентул, желая вызвать войну в заальпийских странах и взбунтовать
галлов, подстрекает послов аллоброгов, что их отправляют в Галлию к
их согражданам, дав им письма и поручения, по тому же пути, который
ведет к Катилине, а их спутником будет Тит Вольтурций, с которым также
посылают письма к Катилине, я решил, что мне представился случай выполнить
труднейшую задачу, которую я всегда просил у бессмертных богов, — раскрыть
все преступление так, чтобы оно стало явным не только для меня, но также
для сената и для вас.
(5) Поэтому я вчера призвал к себе преторов Луция Флакка и Гая Помптина,
мужей храбрейших и преданнейших государству. Я изложил им все обстоятельства
и объяснил им, что нам следует делать. Они как честные граждане, одушевленные
великой любовью к государству, без колебаний и промедления взялись за
дело и, когда стало вечереть, тайком подошли к Мульвиеву мосту и расположились
в ближайших усадьбах по обеим сторонам Тибра и моста. Туда же и они
сами, не вызвав ни у кого подозрения, привели многих храбрых людей,
да и я послал из Реатинской префектуры вооруженный мечами отряд отборных
молодых людей, к помощи которых я всегда прибегаю при защите государства.
(6) Тем временем, к концу третьей стражи, когда послы аллоброгов вместе
с Вольтурцием и со своей многочисленной свитой уже вступили на Мульвиев
мост, на них было совершено нападение; обе стороны обнажили мечи. Одни
только преторы знали, в чем дело; прочие были в неведении.
(III) Затем подоспели Помптин и Флакк и прекратили схватку. Все письма,
какие только оказались у свиты, с неповрежденными печатями были переданы
преторам; самих послов задержали и на рассвете привели ко мне. Я тотчас
же велел позвать самого бесчестного зачинщика всех этих преступлений
— Кимвра Габиния, еще ничего не подозревавшего; затем был вызван также
Луций Статилий, а после него — Цетег. Позже всех пришел Лентул, мне
думается, потому, что он, занятый составлением писем, вопреки своему
обыкновению, не спал всю прошлую ночь.
(7) Хотя виднейшие и прославленные мужи из числа наших сограждан,
при первом же известии о случившемся собравшиеся в большом числе у меня
в доме рано утром, советовали мне вскрыть письма до того, как Я доложу
о них сенату, чтобы — в случае, если в них не будет найдено ничего существенного,
— не оказалось, что я необдуманно вызвал такую сильную тревогу среди
граждан, я ответил, что не считаю возможным представить государственному
совету улики насчет опасности, угрожающей государству, иначе, как только
в нетронутом виде. И в самом деле, квириты, даже если бы то, о чем мне
сообщили, не было раскрыто, все же, по моему мнению, при такой большой
угрозе существованию государства, мне не следовало бы опасаться, что
бдительность с моей стороны покажется чрезмерной. Как вы видели, я быстро
созвал сенат в полном составе.
(8) Кроме того, по совету аллоброгов, я тут же послал претора Гая
Сульпиция, храброго мужа, забрать из дома Цетега оружие, если оно там
окажется; он изъял много кинжалов и мечей.
(IV) Я велел ввести Вольтурция без галлов. По решению сената я заверил
его в неприкосновенности и предложил ему дать без всякого страха показания
обо всем, что знает. С трудом победив свой сильный страх, он сказал,
что получил от Публия Лентула письма и поручения к Катилине: Катилина
должен прибегнуть к помощи рабов и возможно скорее двинуться с войском
на Рим; последнее-с тем, чтобы, после того как они подожгут город со
всех сторон, как это было заранее указано каждому, и перебьют бесчисленное
множество граждан, он оказался на месте и мог перехватывать беглецов
и соединиться с вожаками, оставшимися в городе.
(9) Галлы, когда их ввели, сказали, что Публий Лентул, Цетег и Статилий
дали им клятвенное обещание и письма к их племени, причем сами они и
Луций Кассий велели галлам послать конницу в Италию возможно скорее;
пехоты у них самих хватит. Лентул, по словам галлов, утверждал, что
на основании предсказаний Сивиллы и ответов гаруспиков он — тот третий
Корнелий, которому должны достаться царская власть и империй в этом
городе: до него ими обладали Цинна и Сулла. При этом он сказал, что
нынешний год — роковой и принесет гибель нашему городу и державе, так
как это десятый год после оправдания дев-весталок, а после пожара Капитолия
двадцатый.
(10) Наконец, они сообщили о разногласиях между Цетегом и прочими
заговорщиками: Лентул и другие считали нужным устроить резню и поджечь
город в Сатурналии, Цетегу же этот срок казался слишком долгим.
(V) Буду краток, квириты: я велел подать дощечки с письмами, которые,
как говорили галлы, были им вручены каждым из заговорщиков. Сначала
я показал Цетегу печать; он ее признал за свою. Я разрезал нить и прочитал
письмо: он собственноручно писал сенату аллоброгов и народу, что сделает
то, в чем он ранее заверил их послов; он просит, чтобы и они выполнили
обязательства, данные ему их послами. Тогда Цетег, который незадолго
до того все-таки пытался дать какие-то объяснения насчет мечей и кинжалов,
найденных у него в доме, и говорил, что всегда был любителем хороших
клинков, после прочтения писем смутился и, мучимый совестью, вдруг замолчал.
Статилий, когда его ввели, признал свою печать и свою руку. Было прочитано
его письмо почти такого же содержания, как и письмо Цетега; он сознался.
Затем я показал письмо Лентулу и спросил его, узнает ли он печать; он
подтвердил это кивком головы. «Это, —говорю я, — несомненно, всем хорошо
знакомая печать, изображение твоего деда, прославленного мужа, горячо
любившего отечество и своих сограждан; уже одно оно, хотя и немое, должно
было бы удержать тебя от такого преступления».
(11) Было прочитано его письмо к сенату аллоброгов, такого же содержания.
Я дал ему возможность сказать по этому поводу, что он найдет нужным.
Сперва он отказался; но через некоторое время, когда все показания были
изложены и прочитаны, он встал и спросил галлов, какие же дела могли
быть у него с ними и зачем они приходили к нему на дом. Об этом же он
опросил и Вольтурция. Когда же они коротко и твердо ответили, кто их
к нему приводил и сколько раз, и спросили его, не говорил ли он им о
предсказаниях Сивиллы, то он внезапно, обезумев в преступном неистовстве,
доказал нам, как могущественна совесть; ибо, хотя он и мог это отрицать,
он внезапно, вопреки всеобщему ожиданию, сознался. Таким образом, ему
изменили не только его способности и находчивость в речах, в чем он
всегда был силен; нет, его ужасное преступление было столь явно и очевидно,
что ему изменило даже его бесстыдство, которым он превосходил всех,
даже его бесчестность.
(12) Вольтурций же вдруг велел принести к вскрыть письмо, которое,
по его словам, Лентул дал ему к Катилине. Тут уже Лентул окончательно
растерялся, но все-таки признал и печать и свою руку. Письмо было безымянное,
но гласило: «Кто я, узнаешь от человека, которого я к тебе посылаю;
будь мужем и обдумай, как далеко ты зашел; решай, что тебе теперь делать;
обеспечь себе всеобщую поддержку, даже со стороны людей самого низкого
положения». Затем ввели Габиния; вначале он отвечал нагло, но под конец
не стал уже ничего отрицать из того, в чем его обвиняли галлы.
(13) Что касается меня лично, квириты, то, сколь ни убедительны были
все улики и доказательства совершенного преступления — письма, печати,
почерк, наконец, признание каждого из заговорщиков, мне показались еще
более убедительными их бледность, выражение их глаз и лиц, их молчание.
Ведь они так остолбенели, так упорно смотрели в землю, такие взгляды
время от времени украдкой бросали друг на друга, что казалось, будто
не другие показывали против них, а они сами против себя.
(VI) Когда показания были изложены и прочитаны, квириты, я спросил
сенат, какие меры считает он нужным принять в защиту безопасности государства.
Первоприсутствующие сенаторы высказались в высшей степени сурово и решительно,
и сенат без всяких колебаний примкнул к ним. Так как постановление сената
еще не составлено, я по памяти изложу вам, квириты, что сенат решил.
(14) Прежде всего в самых лестных выражениях воздается благодарность
мне за то, что моей доблестью, мудростью и Предусмотрительностью государство
избавлено от величайших опасностей. Затем преторам Луцию Флакку и Гаю
Помптину за то, что они своей храбростью и преданностью оказали мне
помощь, высказывается заслуженная и справедливая хвала. Кроме того,
храбрый муж, мой коллега, удостоился похвалы за то, что он порвал с
участниками этого заговора всякие личные и официальные отношения. Кроме
того, было решено, чтобы Публий Лентул, сложив с себя обязанности претора,
был взят под стражу, а также чтобы Гай Цетег, Луций Статилий и Публий
Габиний, которые все находились налицо, были взяты под стражу; то же
было решено насчет Луция Кассия, выпросившего для себя поручение поджечь
город; насчет Марка Цепария, которому, согласно показаниям, была назначена
Апулия с тем, чтобы он подстрекал пастухов к мятежу; насчет Публия Фурии,
принадлежавшего к числу тех колонов, которых Луций Сулла вывел в Фезулы;
насчет Квинта Анния Хилона, который вместе с этим Фурием все время склонял
аллоброгов к участию в заговоре; насчет вольноотпущенника Публия Умбрена,
который, как было установлено, первый привел галлов к Габинию. При этом
сенат проявил величайшее мягкосердечие, квириты, и, несмотря на столь
значительный ваговор и такое множество внутренних врагов все же признавал,
что, коль скоро государство спасено, то кара, которая постигнет девятерых
преступнейших человек, остальных сможет излечить от безумия.
(15) Кроме того, бессмертным богам за их исключительную милость было
назначено молебствие от моего имени, причем, со времени основания Рима,
из людей, носивших тогу, этого впервые удостоился я; молебствие было
назначено в следующих выражениях: «Так как я избавил Рим от поджогов,
от резни — граждан, Италию — от войны...» Если сравнить это молебствие
с другими, то видно, в чем их различие: те были назначены за оказанные
государству услуги и одно лишь это — за его спасение. Затем было совершено
и доведено до конца то, что надо было сделать прежде всего. Публий Лентул,
хотя он на основании неопровержимых показаний, своего собственного признания
и решения сената утратил права не только претора, но и гражданина, все
же от своей должности отказался сам; таким образом, религиозный запрет,
который, правда, не помешал Гаю Марию, прославленному мужу, убить претора
Гая Главцию, чье имя в постановлении сената даже не было названо, —
этот запрет не будет нам препятствовать покарать Публия Лентула, отныне
частное лицо.
(VII, 16) Но теперь, квириты, коль скоро нечестивые зачинщики преступнейшей
и опаснейшей войны схвачены и находятся в ваших руках, вы можете быть
уверены, что, с устранением этих опасностей, угрожавших Риму, все военные
силы Катилины уничтожены, и все его надежды и средства погибли. Право,
изгоняя его из Рима, я предвидел, квириты, что после удаления Катилины
мне не придется страшиться ни сонливого Публия Лентула, ни тучного Луция
Кассия, ни бешено безрассудного Гая Цетега. Из всех этих людей стоило
бояться одного только Катилины, но и его — лишь пока он находился в
стенах Рима. Он знал все, умел подойти к любому человеку; он мог, он
осмеливался привлекать к себе людей, выведывать их мысли, подстрекать
их; он обладал способностью задумать преступное деяние, и этой способности
верно служили и его язык и его руки. Для выполнения определенных задач
он располагал определенными людьми, отобранными и назначенными им, причем
он, дав им какое-нибудь поручение, не считал его уже выполненным; решительно
во все он входил сам, за все брался сам был бдителен и рьян; холод,
жажда и голод были ему нипочем.
(17) Если бы этого человека, столь деятельного, столь отважного, столь
предприимчивого, столь хитрого, столь осторожного при совершении им
злодейств, столь неутомимого в преступлениях, я не заставил отказаться
от козней в стенах Рима и вступить на путь разбойничьей войны (говорю
то, что думаю, квириты!), мне не легко было бы отвратить страшную беду,
нависшую над вашими головами. Уж он, конечно, не назначил бы нашего
истребления на день Сатурналий, не объявил бы государству за —столько
времени вперед о роковом дне его уничтожения и, наконец, не допустил
бы, чтобы были захвачены его печать и письма, эти неопровержимые свидетельства
его преступления. Теперь же в его отсутствие все дело повели так, что
кражу в частном доме, пожалуй, никогда не удавалось раскрыть с такой
очевидностью, с какой был обнаружен и раскрыт этот страшный заговор,
угрожавший государству. И если бы Катилина оставался в государстве и
по сей день, то, хотя я, пока он был здесь, оказывал ему сопротивление
и боролся со всеми его замыслами, все же (выражусь очень мягко) нам
пришлось бы сразиться с ним, причем мы никогда — если бы этот враг все
еще находился в Риме — не избавили бы государства от таких больших опасностей,
сохранив при этом мир, спокойствие и тишину.
(VIII, 18) Впрочем, все это, квириты, было сделано мной так, что кажется
свершившимся по решению, по воле и промыслу бессмертных богов. Мы потому
можем прийти к такому заключению, что человеческому разуму едва ли могло
быть доступно управление такими важными событиями; кроме того, боги
в то время своим непосредственным присутствием) оказали нам такое содействие
и помощь, что мы, можно сказать, могли видеть их воочию. Если не говорить
о том, что в ночное время на западе были видны вспышки света и зарево
на небе; если удары молнии и землетрясения оставить без внимания; если
не упоминать о других, столь многочисленных знамениях, наблюдавшихся
в мое консульство, когда бессмертные боги, казалось, предвещали нынешние
события, то, конечно, нельзя ни пропустить, ни оставить без внимания,
квириты, того, о чем я сейчас буду говорить,
(19) Вы, конечно, помните, что в консульство Котты и Торквата в Капитолии
много предметов было поражено молнией, причем изображения богов сброшены
с их оснований, статуи живших в старину людей низвергнуты, а медные
доски с записью законов расплавлены. Это коснулось даже основателя нашего
города, Ромула, чья позолоченная статуя, где он изображен в виде грудного
ребенка, тянущегося к сосцам волчицы, как вы помните, стояла в Капитолии.
Гаруспики, собравшиеся в те времена из всей Этрурии, предсказали, что
надвигаются резня, пожары, уничтожение законов, гражданская и междоусобная
война, падение Рима и всей нашей державы, если только бессмертные боги,
которых надо умилостивить всем, чем только возможно, волей своей не
отклонят этих судеб.
(20) Поэтому тогда, на основании их ответов, были устроены игры в
течение десяти дней и не было упущено ничего такого, что могло бы умилостивить
богов. Кроме того. гаруспики велели изваять изображение Юпитера больших
размеров, установить его на более высоком подножии и, не в пример прошлому,
обратить его лицом к востоку; они, по их словам, надеялись, что если
эта статуя, которую вы видите, будет смотреть на восходящее солнце,
на форум и на курию, то замыслы, тайно составленные во вред благополучию
Рима и нашей державы, будут настолько разоблачены, что станут вполне
ясны сенату и римскому народу. На сооружение этой статуи консулы в ту
пору сдали подряд, но работы производились так медленно, что ни в консульство
моих предшественников; ни в мое статуя так и не была воздвигнута.
(IX, 21) Кто может быть столь враждебен истине, квириты, столь безрассуден,
столь беаумен, чтобы отрицать, что все находящееся перед нашими глазами,
а особенно втот вот город управляется волей и властью бессмертных богов?
И в самом деле, тогда нам был дан ответ, что подготовляются — и притом
нашими же гражданами — резня, поджоги и уничтожение государства, но
кое-кому из вас все это в ту пору казалось слишком тяжким злодеянием
и поэтому чем-то невероятным; теперь же вы воочию увидели. что нечестивые
граждане не только задумали все это, но и приступили к выполнению. А
разве не явным доказательством воли Юпитера Всеблагого Величайшего служит
то, что, когда сегодня рано утром, по моему приказанию, заговорщиков
и доносчиков вели через форум в храм Согласия, именно в это время воздвигали
статую? Как только она была установлена и обращена лицом к вам и к сенату,
все замыслы против всеобщего благополучия, как вы убедились, были разоблачены
и раскрыты.
(22) Тем большей ненависти и тем более мучительной казни достойны
те люди, которые не только ваши жилища и дома, но храмы и святилища
богов пытались предать губительному и нечестивому пламени. Если я скажу,
что это я погасил его, я припишу себе чересчур много и притязания мои
будут нестерпимы. Это он, это Юпитер погасил пламя; это он хотел, чтобы
Капитолий, эти храмы, весь город, все вы были спасены. Я же, под водительством
бессмертных богов, поставил себе эту цель, принял это решение и добыл
эти столь важные улики. Право, ни Лентул, ни другие внутренние враги
не стали бы с таким безрассудством подстрекать аллоброгов и, конечно,
никогда не доверили бы такого важного дела неизвестным им людям и притом
варварам и не вручили бы им писем, если бы бессмертные боги не отняли
разума у них, полных столь преступной отваги. Как? Неужели можно допустить,
что галлы, притом происходящие из не вполне покоренной общины (ведь
это — единственное племя, которое может и вовсе не прочь начать войну
против римского народа), пренебрегли надеждой на независимость и на
огромные выгоды, которую им добровольно подали патриции, и предпочли
ваше опасение своей пользе, если не предположить, что все это произошло
по промыслу богов, тем более, что галлы могли нас победить, не сражаясь
с нами, а лишь храня молчание?
(X, 23) Вот почему, коль скоро молебствие назначено перед ложами всех
богов, отпразднуйте, квириты, эти дни вместе со своими женами и детьми;
ибо много раз бессмертным богам оказывали вполне заслуженные ими и должные
почести, но более заслуженных, конечно, им не было оказано никогда;
ибо вы избавлены от самой мучительной и самой жалкой гибели, избавлены
без резни, без кровопролития, без участия войска, без боев; вы, носящие
тогу, с носящим тогу императором во главе, одержали победу.
(24) И в самом деле, припомните, квириты, все раздоры между нашими
гражданами — не только те, о которых вы слыхали, но также те, которые
вы сами помните и видели. Луций Сулла Публия Сульпиция уничтожил; Гая
Мария, стража этого города, и многих храбрых мужейодних изгнал, других
казнил. Консул Гней Октавий, применив оружие, изгнал из Рима своего
коллегу; все это место было покрыто грудами тел и полито кровью граждан.
Потом победили Цинна и Марий ; и вот тогда убиты были знаменитейшие
мужи, и этим погашены светила государства. За жестокость этой победы
в дальнейшем отомстил Сулла; не стоит даже говорить, сколько граждан
погибло при этом и как велики были бедствия государства. Марк Лепид
вступил в борьбу с прославленным и храбрейшим мужем, Квинтом Катулом;
не столько гибель самого Лепида, сколько гибель многих других людей
причинила горе государству.
(25) Но все-таки все эти раздоры имели своей целью не уничтожение
государства, а изменение государственного строя; все те люди не хотели
полного уничтожения государства, но хотели главенствовать в том государстве,
которое существовало. И не предать этот город огню хотели они, а наслаждаться
властью в нем. (И все же всем этим смутам, из которых ни одна не имела
целью уничтожить государство, был положен конец не путем восстановления
согласия, а ценой истребления граждан). Напротив, во время этой войны,
величайшей и жесточайшей из всех войн, происходивших на памяти людей,
во время беспримерной войны, какой даже варвары никогда не вели со своим
народом, во время войны, когда Лентул, Катилина, Цетег и Кассий установили
правилом считать врагом всякого, кто мог бы остаться невредимым, если
невредимым сохранится Рим, я предпринял, квириты, все, чтобы спасены
были все вы, и, хотя ваши враги и думали, что уцелеет лишь сколько граждан,
сколько их спасется от беспощадной резни, а Рим уцелеет лишь настолько,
насколько его не удастся уничтожить огнем, я сохранил и город и граждан
целыми и невредимыми.
(XI, 26) За эти столь великие деяния, квириты, ни награды за мужество,
ни знаков почета, ни памятника в честь моих заслуг не требую я от вас.
Нет, пусть этот день будет для вас памятным навеки. Я хочу, чтобы в
сердцах ваших были запечатлены и сохранились все мои триумфы, все мои
почетные награды, памятники славы и знаки моих заслуг. Никакой немой,
никакой безмолвный памятник не порадует меня и ничто из того, чего могут
добиться даже люди, менее достойные. В памяти вашей, квириты, будут
жить мои деяния, в речах ваших расти, в памятниках слова приобретут
долговечную славу. Я думаю, судьбой назначен один и тот же срок, который,
надеюсь, продлится вечно, — и для благоденствия Рима и для памяти о
моем консульстве, когда в нашем государстве одновременно оказалось двое
граждан, один из которых провел границы нашей державы не по земле, а
по небу, а другой спас оплот и средоточие этой державы.
(XII, 27) Совершив эти подвиги, я нахожусь, однако, в иных условиях
и в ином положении по сравнению с полководцами, которые воевали с внешними
врагами, так как мне придется жить среди людей, которых я победил и
смирил, между тем как их враги либо истреблены, либо покорены. Поэтому,
квириты, от вас зависит, чтобы — в то время как другие получают заслуженную
награду за свои подвиги — мои деяния рано или поздно не оказались пагубными
для меня. Принять меры, чтобы злодейские и нечестивые замыслы преступнейших
людей не могли повредить вам, было моим делом; принять меры, чтобы они
не повредили мне, — дело ваше. Впрочем, квириты, мне повредить они уже
не могут; ибо сильна охрана со стороны честных людей, навсегда обеспеченная
мне; велик авторитет государства, который всегда будет молча защищать
меня; велика сила совести — и те, которые ею пренебрегут, когда захотят
посягнуть на меня, сами выступят против себя.
(28) Я обладаю достаточным мужеством, квириты, чтобы не только не
отступать ни перед чьей дерзкой отвагой, но, по собственному побуждению,
всегда также и нападать на всех бесчестных людей. И если весь натиск
внутренних врагов, отраженный мной от вас, обратится против меня одного,
то вам, квириты, придется решать, в каком положении впредь окажутся
те люди, которые, защищая ваше благополучие, навлекут на себя ненависть
и подвергнутся всяческим опасностям. Что касается меня лично, то каких
радостей в жизни мог бы я еще пожелать? Ведь не осталось никакой более
высокой цели, которой стоило бы добиваться, после того как я стяжал
от вас почет и славу за свою доблесть.
(29) Я, конечно, и далее буду действовать так, квириты, чтобы все
то, что я совершил во время своего консульства, я продолжал защищать
и укреплять как частное лицо — с тем, чтобы ненависть, которую я, быть
может, на себя навлек, спасая государство, обратилась против самих ненавистников,
а моей славе способствовала. Словом, в своей государственной деятельности
я всегда буду памятовать о том, что я совершил, и стараться, чтобы это
представлялось совершенным мной благодаря моей доблести, а не по милости
случая. Вы же, квириты, так как уже наступила ночь, с чувством благоговения
к Юпитеру, хранителю этого города и вашему, расходитесь по домам и,
хотя опасность уже устранена, все же, как и в прошлую ночь, защитите
их стражей и ночными дозорами. Чтобы вам не пришлось долго так поступать
и чтобы вы могли наслаждаться ничем не нарушаемым миром, — об этом позабочусь
я, квириты!
Источник:
Цицерон. Речи. В 2-ч тт. Т.1. — М.: Наука, 1993. — С.312-321.
|
