(I, 1) На этот раз, квириты, Луция Катилину, безумствующего в своей
преступности, злодейством дышащего, гибель отчизны нечестиво замышляющего,
мечом и пламенем вам и этому городу угрожающего, мы, наконец, из Рима
изгнали или, если угодно, выпустили, или, пожалуй, при его добровольном
отъезде проводили напутственным словом. Он ушел, удалился, бежал, вырвался.
Этот выродок, это чудовище уже не будет внутри городских стен готовить
гибель этим самым стенам. И этого главаря междоусобной войны мы, бесспорно,
победили. Уже не будет угрожать нашей груди этот кинжал; ни на поле,
ни на форуме, ни в курии, ни, наконец, в своем собственном доме не будем
мы трепетать в страхе. С позиции сбит он тем, что удален из Рима. Теперь
нам уже никто не помешает по всем правилам вести войну с врагом. Без
всякого сомнения, мы уже погубили его и одержали над ним блестящую победу,
заставив его от тайных козней перейти к открытому разбою.
(2) А тем, что он не обнажил своего окровавленного меча, как хотел,
тем, что он удалился, а мы остались живы, тем, что мы вырвали оружие
у него из рук, что граждане остались невредимыми, а город целым, — скажите,
насколько должен он быть всем этим убит и удручен. Лежит он теперь поверженный,
квириты, и чувствует себя пораженным и отброшенным и, конечно, то и
дело оборачиваясь, бросает взгляды на этот город, вырванный, к его прискорбию,
у него из пасти; а Рим, как я полагаю, радуется тому, что изверг и выбросил
вон эту пагубу.
(II, 3) Но если кто-нибудь, придерживаясь такого образа мыслей, какого
вам всем следовало бы держаться, станет укорять меня именно за тот мой
поступок, который побуждает меня теперь выступать с речью ликующей и
торжествующей, — за то, что такого смертельного врага я отпустил вместо
того, чтобы схватить его, — то это вина не моя, квириты, а обстоятельств.
Предать Луция Катилину смерти и подвергнуть его жесточайшей казни следовало
уже давно, этого от меня требовали и заветы наших предков, и суровость
моего империя, и положение государства. Но сколько — как вы думаете
— было людей, не склонных верить в справедливость моих обвинений? Сколько
было таких, которые даже защищали Катилину? [Сколько было таких, которые,
по своей недальновидности, его не считали врагом; сколько было таких,
которые, по своей бесчестности, ему сочувствовали?] Если бы я полагал,
что я, уничтожив его, избавлю вас от всякой опасности, то я уже давно
уничтожил бы Луция Катилину, рискуя, не говорю уже — навлечь на себя
ненависть, но даже поплатиться жизнью.
(4) Но я понимал, что если я, пока даже не все вы убеждены в его невиновности,
покараю его смертью, как он этого заслужил, то вызову против себя ненависть
и уже не смогу преследовать его сообщников; поэтому я и довел дело до
нынешнего положения, дабы вы могли открыто бороться с ним, воочию Видя
в нем врага. Сколь страшным считаю я этого врага, находящегося уже вне
пределов города, квириты, вы можете понять из того, что я огорчен даже
тем, что он покинул Рим с небольшим числом спутников. О, если б он увел
с собой все свои войска! Тонгилия, видите ли, которым он прельстился,
когда тот еще носил претексту, он с собой увел, а также Публиция и Минуция;
за ними осталось по харчевням немало долгов, но это никак не могло вызвать
волнений в государстве. Но каких людей он оставил здесь! Какими долгами
обременены они! Сколь они влиятельны, сколь знатны!
(III, 5) Поэтому, сравнивая его войско с нашими легионами, находящимися
в Галии, с войсками, набранными Квинтом Метеллом в Пиценской и Галльской
областях, и с теми военными силами, которые мы снаряжаем изо дня в день,
я отношусь к этому войску с полным презрением; ведь оно собрано из стариков,
которым уже терять нечего, из деревенщины, склонной к мотовству, из
поселян, любителей тратить деньги, из людей, которые предпочли не являться
в суд, а вступить в его войско. Если я им покажу, не говорю уже — наше
войско в боевом строю, нет, хотя бы эдикт претора, они рухнут наземь.
Что же касается этих вот людей, которые, я вижу, снуют по форуму, стоят
перед курией и даже приходят в сенат, которые умащены благовониями,
щеголяют в пурпурной одежде, то я предпочел бы, чтобы Катилина увел
их с собой как своих солдат; коль скоро они остаются здесь, нам — помните
это — следует страшиться не столько его войска, сколько этих людей,
покинувших его войско. При этом их надо бояться еще потому, что они,
хотя и понимают, что я знаю их помыслы, все же ничуть этим не обеспокоены.
(6) Знаю я, кому при дележе досталась Апулия, кто получил Этрурию,
кто Пиценскую, кто Галльскую область, кто потребовал для себя права
остаться в засаде в Риме с целью резни и поджогов. Они понимают, что
все планы, составленные позапрошлой ночью, мне сообщены; вчера я раскрыл
их в сенате. Сам Катилина испугался и спасся бегством. А они чего ждут?
Как бы им не ошибиться в надежде на то, что моя былая мягкость останется
неизменной.
(IV) Той цели, какую я себе поставил, я уже достиг; вы все видите,
что заговор против государства устроен открыто; ведь едва ли кто-нибудь
из вас предполагает, что люди, подобные Катилине, не разделяют его взглядов.
Теперь уже мягкость неуместна; суровости требуют сами обстоятельства.
Но одну уступку я готов сделать даже теперь: пусть они удалятся, пусть
уезжают; не допускать же им, чтобы несчастный Катилина чах от тоски
по ним. Путь я им укажу: он выехал по Аврелиевой дороге; если они захотят
поторопиться, к вечеру догонят его.
(7) О, какое счастье будет для государства, если только оно извергнет
эти подонки Рима! Мне кажется, клянусь Геркулесом, что государство,
избавившись даже от одного только Катилины, свободно вздохнуло и вернуло
себе силы. Можнч ли представить или вообразить себе какое-либо зло или
преступление, какого бы не придумал он? Найдется ли во всей Италии отравитель,
гладиатор, убийца, братоубийца, подделыватель завещаний, злостный обманщик,
кутила, мот, прелюбодей, беспутная женщина, развратитель юношества,
испорченный или пропащий человек, которые бы не сознались, что их связывали
с Катилиной тесные дружеские отношения? Какое убийство совершено за
последние годы без его участия, какое нечестивое прелюбодеяние — не
при его посредстве?
(8) Далее, — кто когда-либо обладал такой способностью завлекать юношей,
какой обладает он? Ведь к одним он сам испытывал постыдное влечение,
для других служил орудием позорнейшей похоти, третьим сулил удовлетворение
их страстей, четвертым — смерть их родителей, причем он не только подстрекал
их, но даже помогал им. А теперь? С какой быстротой собрал он огромные
толпы пропащих людей не только из города Рима, но и из деревень! Не
было человека, не говорю уже — в Риме, даже в любом закоулке во всей
Италии, который, запутавшись в долгах, не был бы вовлечен им в этот
небывалый союз злодейства.
(V, 9) А чтобы вы могли ознакомиться с его различными наклонностями,
столь непохожими одна на другую, я скажу, что в школе гладиаторов не
найдется ни одного человека с преступными стремлениями, который бы не
объявил себя близким другом Катилины; в театре нет ни одного низкого
и распутного актера, который бы, по его словам, не был чуть ли не его
товарищем. Постоянно предаваясь распутству и совершая злодеяния, он
привык переносить холод, голод и жажду и не спать по ночам, и именно
за эти качества весь этот сброд превозносил его как храбреца, между
тем он тратил силы своего тела и духа на разврат и преступления.
(10) Если спутники Катилины последуют за ним, если удалятся из Рима
преступные шайки людей, которым нечего терять, то какая это будет для
нас радость, какое счастье для государства, как прославится мое консульство!
Ибо безмерны преступные страсти этих людей; нет, это уже не люди, и
дерзость их нестерпима! Они не помышляют ни о чем другом, кроме резни,
поджогов и грабежей. Свое родовое имущество они промотали и свои имения
заложили давно, но распутство, каким они отличались в дни своего богатства,
у них остается неизменным. Если бы они, пьянствуя и играя в кости, не
искали ничего другого, кроме пирушек и общества распутниц, то, будучи,
конечно, людьми пропащими, они все же были бы еще терпимы; но можно
ли мириться с тем, что бездельники злоумышляют против храбрейших мужей,
безумцы — против умнейших, пьяные — против трезвых, неисправимые лентяи
— против бдительных? Возлежа на пирушках, они, обняв бесстыдных женщин,
упившись вином, объевшись, украсившись венками, умастившись благовониями,
ослабев от разврата, грозят истребить честных людей и поджечь города.
(11) Я убежден, что им не уйти от их судьбы и что кара, уже давно
заслуженная ими за их бесчестность, подлость, преступления и разврат,
над ними уже нависла или, во всяком случае, уже близка. Если мое консульство,
не будучи в состоянии их исправить, их уничтожит, оно укрепит государство
не на какой-нибудь краткий срок, а на многие века. Ведь нет народа,
которого бы мы страшились, нет царя, который бы мог объявить войну римскому
народу; за рубежом, на суше и на море, все умиротворено мужеством, одного
человека; остается междоусобная война, внутри государства строятся козни,
изнутри нам грозит опасность, внутри находится враг. С развращенностью,
с безрассудством, с преступностью должны мы вести борьбу, и полководцем
в этой войне обязуюсь быть я, квириты! Вражду этих пропащих людей я
принимаю на себя; что поддастся исправлению, буду лечить, чем только
смогу; а что надо будет отсечь, того я не оставлю на погибель государству.
Итак, пусть они либо удалятся из Рима, либо сидят смирно, либо — если
они останутся в Риме, но от своих намерений не откажутся — пусть ожидают
того, чего заслуживают.
(IV, 12) Но все еще находятся люди, квириты, которые всё-таки говорят,
что Катилина мной изгнан. Если бы я мог добиться этого одним своим словом,
я изгнал бы именно тех, кто это болтает. Катилина, этот робкий или,
лучше, скромнейший человек, не мог, видимо, вынести голоса консула:
как только ему велели удалиться в изгнание, он повиновался. Вчера, после
того как меня чуть не убили в моем собственном доме, я созвал сенат
в храме Юпитера Статора и доложил отцам-сенаторам о положении государства.
Туда пришел Катилина. Кто из сенаторов заговорил с ним, кто приветствовал
его, кто, наконец, своим взглядом не осудил его, как негодного гражданина,
более того — как опаснейшего врага? Мало того, первые люди в этом сословии
даже пересели с тех скамей, к которым он подошел, и оставили их .незанятыми.
(13) Тогда я, рьяный консул, одним словом своим посылающий граждан
в изгнание, спросил Катилину, участвовал ли он в ночном сборище, в доме
у Марка Леки или не участвовал. Когда он, при всей своей наглости, сначала
промолчал, сознавая свою преступность, я разоблачил другие его поступки.
Что делал он в ту ночь, что назначил он на прошлую ночь, как был разработан
план всего мятежа, — все я наложил. Он медлил, был смущен. Тогда я спросил,
почему он не решается отправиться туда, куда уже давно собирается, коль
скоро туда, как мне известно, уже послано оружие, секиры, ликторские
связки, трубы, военные знаки, тот знаменитый серебряный орел, для хранения
которого он даже устроил божницу в своем доме.
(14) Значит, это я заставил удалиться в изгнание того, кто, как я
видел, уже вступил на путь войны? Следовательно, этот центурион Манлий,
ставший лагерем под Фезулами, конечно, от своего имени объявил войну
римскому народу, и этот лагерь ныне не ждет Катилины в качестве полководца,
а он, изгнанник, направляется в Массилию, как говорят, а не в этот лагерь.
(VII) О, сколь жалко положение того, кто, не говорю уже — управляет
государством, но даже спасает его! Если теперь Луций Катилина, которого
я, своей бдительностью, своими трудами, подвергаясь опасностям, окружил
и лишил возможности действовать, внезапно испугается, изменит свои намерения,
покинет своих сторонников, откажется от своего замысла начать войну
и, сойдя с этого пути преступной войны, обратится в бегство и направится
в изгнание, то не будут говорить, что я отнял у него оружие, приготовленное
им для дерзостного преступления, привел его в замешательство и устрашил
своей бдительностью, что я отнял у него надежды и пресек его попытки,
а скажут, что он, не будучи ни осужден, ни виновен, был изгнан консулом,
применившим силу и угрозы; и если он поступит так, еще найдутся люди,
склонные считать его не бесчестным, но несчастным человеком, а меня
не бдительнейшим консулом, но жесточайшим тираном!
(15) Я готов, квириты, выдержать эту бурю незаслуженной и несправедливой
ненависти, лишь бы только избавить вас от опасности этой ужасной и преступной
войны. Пожалуй, пусть говорят, что он был мной выслан, лишь бы он удалился
в изгнание. Но не уйдет он в изгнание, поверьте мне. Ради того только,
чтобы утихла ненависть ко мне, я никогда не стану, квириты, просить
бессмертных богов о том, чтобы до вас дошла весть, что Катилина взялся
за оружие и ведет на вас вражеское войско; но через три дня вы об этом
услышите. Гораздо больше боюсь я другого: меня когда-нибудь могут упрекнуть
в том, что я выпустил его из Рима, а не изгнал. Но если теперь находятся
люди, утверждающие, что он изгнан, — хотя он уехал добровольно, — то
что стали бы говорить они, будь он казнен?
(16) Впрочем, те, которые твердят, что Катилина держит путь в Массилию,
не столько на это сетуют, сколько этого опасаются. Ни один из них не
жалостлив в такой степени, чтобы пожелать ему отправиться в Массилию,
а не к Манлию. А сам он, клянусь Геркулесом, даже если бы он заранее
не обдумал того, что будет делать, все же предпочел бы быть казнен как
разбойник, а не жить как изгнанник. Но теперь, коль скоро с ним до сего
времени не случалось ничего, что не совпало бы с его желанием и замыслами,
— кроме того, что он уехал из Рима, оставив меня живым, — пожелаем лучше,
чтобы он отправился в изгнание, вместо того, чтобы нам! на это сетовать.
(VIII, 17) Но почему мы столько времени толкуем об одном враге и притом
о таком, который уже открыто признает себя врагом и которого я не боюсь,
так как нас отделяет от него городская стена, — чего я всегда хотел,
— а о тех людях, которые скрывают свою вражду, остаются в Риме и находятся
среди нас, не говорим ничего? Именно их, если только это возможно, я
стараюсь не столько покарать, сколько излечить ради них самих, примирить
с государством и не вижу причины, почему бы это не было возможно, если
только они согласятся меня выслушать. Итак, я изложу вам, квириты, какого
рода люди составляют войска Катилины; затем, если смогу, попытаюсь каждого
из них излечить советами и уговорами.
(18) Одни из них — это люди, при своих больших долгах, все же обладающие
еще более значительными владениями, привязанность к которым никак не
дает им возможности выпутаться из этого положения. По внешнему виду,
они — люди почтенные (ведь они богаты), но их стремления и притязания
совершенно бесстыдны. И вы, имея в избытке земли, дома. серебряную утварь,
рабов, разное имущество, не решаетесь расстаться с частью своей собственности
и вернуть себе всеобщее доверие? Чего вы ждете? Войны? А дальше? Не
думаете ли вы, что, когда все рухнет, именно ваши владения останутся
священными и неприкосновенными? Или вы ждете введения новых долговых
записей? Заблуждаются люди, ожидающие их от Катилины. Нет, мной будут
выставлены новые записи, но только насчет продажи с аукциона; ведь люди,
обладающие собственностью, не могут привести свои дела в порядок никаким
другим способом. Если бы они захотели это сделать более своевременно,
вместо того, чтобы покрывать проценты доходами со своих имений, — что
крайне неразумно, — они и сами были бы богаче, а как граждане полезнее
для государства. Но именно этих людей, по моему мнению, менее всего
следует страшиться, так как их либо возможно переубедить, либо они,
если и останутся верны себе, мне кажется, скорее будут посылать государству
проклятия, чем возьмутся за оружие против него.
(IX, 19) Другие, хотя они и обременены долгами, все же рассчитывают
достигнуть власти, хотят стать во главе государства и думают, что почетных
должностей, на которые им нечего рассчитывать при спокойствии в государстве,
они смогут добиться, вызвав в нем смуту. Им следует дать такое же наставление,
какое, очевидно, следует дать и всем другим: пусть откажутся от надежды,
что они добьются того, чего пытаются добиться. Прежде всего, я сам бдителен,
твердо стою на своем посту и на страже государства. Затем, великим мужеством
воодушевлены все честные мужи, велико согласие между ними, [огромна
их численность,] велики, кроме того, и наши военные силы. Наконец, и
бессмертные боги придут на помощь нашему непобедимому народу, прославленной
державе и прекрасному городу в их борьбе против столь страшного преступления.
Но даже если вообразить себе, что эти люди уже Достигли того, к чему
они стремятся в своем неистовом бешенстве, то неужели они надеются на
пепле Рима и на крови граждан — а ведь именно этого пожелали они своим
преступным и нечестивым умом — сделаться консулами и диктаторами, вернее,
даже царями? Разве они не понимают, что, даже если они и достигнут того,
чего желают, им все-таки неминуемо придется уступить все это какому-нибудь
беглому рабу или гладиатору?
(20) Третьи — люди уже преклонного возраста, но испытанные и сильные;
из их среды вышел Манлий, которого сменяет теперь Катилина. Это люди
из колоний, учрежденных Суллой. Я знаю, что колонии эти, по большей
части, заселены честнейшими гражданами и храбрейшими мужами, но все
же это те колоны, которые, нежданно-негаданно получив имущество, жили
чересчур пышно и не по средствам. Они возводят такие постройки, словно
обладают несметными богатствами; их радует устройство образцовых имений,
множество челяди, великолепные пирушки, и поэтому они запутались в таких
значительных долгах, что им, если бы они захотели с ними разделаться,
пришлось бы вызвать из царства мертвых самого Суллу. Они даже подали
кое-кому из сельских жителей, бедным и неимущим людям, надежду на такие
же грабежи, какие происходили в прошлом. И тех и других людей я отношу
к одному и тому же разряду грабителей и расхитителей имущества, но советую
им перестать безумствовать и помышлять о проскрипциях и диктатурах.
Ведь от тех времен в сердцах наших граждан сохранилась такая жгучая
боль, что всего этого, мне думается, теперь не вытерпят, не говорю уже
— люди, нет, даже скот.
(X, 21) Четвертые — это множество людей крайне разнообразного, смешанного
и пестрого состава. Они уже давно испытывают затруднения и никогда уже
не смогут встать на ноги; отчасти по лености, отчасти вследствие дурного
ведения ими своих дел, отчасти также и из-за своей расточительности
они по уши в старых долгах; они измучены обязательствами о явке в суд,
судебными делами, описью имущества; очень многие из них, — и из города
Рима и из сел — по слухам, направляются в тот лагерь. Вот они-то, по
моему мнению, не столько спешат в бой, сколько медлят с уплатой долгов.
Пусть эти люди, раз они не могут устоять на ногах, погибнут возможно
скорее, но так, чтобы этого не почувствовало, уже не говорю — государство,
нет — даже их ближайшие соседи. Ибо я не понимаю одного: если они не
могут жить честно, то почему они хотят погибнуть с позором, вернее,
почему они считают гибель вместе с многими другими людьми менее мучительной,
чем гибель в одиночестве?
(22) Пятые — это братоубийцы, головорезы, наконец, всякие преступники;
их я не пытаюсь отвлечь от Катилины, да их и невозможно оторвать от
него. Пусть же погибнут они, занимаясь разбоем, так как их столько,
что тюрьма вместить их не может. Перейду к последнему роду людей — последнему
не только по счету, но и по их характеру и образу жизни; это — самые
близкие Катилине люди, его избранники, более того, его любимцы и наперсники;
вы видите их, тщательно причесанных, вылощенных, либо безбородых, либо
с холеными бородками, в туниках с рукавами и до пят, закутанных в целые
паруса, вместо тог. Все их рвение и способность бодрствовать по ночам
обнаруживаются ими только на пирушках до рассвета.
(23) В этой своре находятся все игроки, все развратники, все грязные
и бесстыдные люди. Эти изящные и изнеженные мальчики обучены не только
любить и удовлетворять любовные страсти, плясать и петь, но и кинжалы
в ход пускать и подсыпать яды. Если они не покинут Рим, если они не
погибнут, то — знайте это — даже в случае гибели самого Катилины в нашем
государстве останется этот рассадник Катилин. И на что рассчитывают
эти жалкие люди? Неужели они думают повезти с собой в лагерь своих бабенок?
Но как смогут они без них обойтись, особенно в эти ночи? И как они перенесут
пребывание на Аппеннине с его стужей и снегами? Или они, быть может,
думают, что им потому будет легче переносить зимнюю стужу, что они научились
плясать нагими во время пирушек?
(XI, 24) О, как должна страшить нас эта война, когда у Катилины будет
эта преторская когорта из блудников и блудниц! Выстройте же теперь в
боевом порядке, квириты, против столь славных сил Катилины свои гарнизоны
и войска и, прежде всего, против этого истрепанного и израненного гладиатора
выставьте своих консулов и императоров; затем, против этой шайки отверженного
и жалкого отребья двиньте цвет и опору всей Италии. Право, даже города
в наших колониях и муниципиях могут померяться силами с Катилиной, укрывающимся
на лесистых холмах. Мне, конечно, нет надобности сопоставлять ваши остальные
богатые средства снабжения, ваше снаряжение и гарнизоны с бессильным
и необеспеченным войском этого пресловутого разбойника.
(25) Но если мы, даже не говоря обо всем том, чем располагаем мы и
чего Катилина лишен, — я имею в виду сенат, римских всадников, город
Рим, эрарий, государственные доходы, всю Италию, все провинции, чужеземные
народы — если мы, не говоря обо всем этом, захотим сравнить наше дело
с его делом (ведь они вступают в борьбу, одно с другим), то мы сможем
понять, как низко пали наши противники. Ведь на нашей стороне сражается
чувство чести, на той — наглость; здесь — стыдливость, там — разврат;
здесь — верность, там — обман; здесь — доблесть, там — преступление;
здесь — непоколебимость, там — неистовство; здесь — честное имя, там
— позор; здесь — сдержанность, там — распущенность; словом, справедливость,
умеренность, храбрость, благоразумие, все доблести борются с несправедливостью,
развращенностью, леностью, безрассудством, всяческими пороками; наконец,
изобилие сражается с нищетой, порядочность — с подлостью, разум — с
безумием, наконец, добрые надежды — с полной безнадежностью. Неужели
при таком столкновении, вернее, в такой битве сами бессмертные боги
не даруют этим прославленным доблестям победы над столькими и столь
тяжкими пороками?
(XII, 26) При этих обстоятельствах, квириты, сами защищайте свои дома,
неся ночные караулы и охрану, как и до сей поры. Я, со своей стороны,
позаботился я принял все меры, чтобы обеспечить город надежной охраной,
не вызывая чувства тревоги у вас и не объявляя чрезвычайного положения.
Всем колонам и вашим землякам из муниципиев, извещенным мной об этом
поспешном ночном отъезде Катилины, будет легко защитить свои города
и земли. Гладиаторы, на которых он рассчитывал как на свой надежнейший
отряд, — хотя они и похрабрее, чем часть наших патрициев, — все же будут
в нашей власти. Квинт Метелл, которого я, предвидя эти события, заранее
послал в Галльскую и Пиценскую области, либо разобьет Катилину, либо
воспрепятствует передвижению его сил и его действиям. Об остальных мерах,
которые понадобится принять, ускорить, осуществить, я доложу сенату,
который я, как видите, созываю.
(27) Что же касается людей, которые застряли в Риме или, вернее, были
оставлены Катилиной на погибель Риму и всем вам в городе, то я, хотя
это и враги, все же, коль скоро они родились гражданами, хочу настоятельно
предостеречь их. Я при своей мягкости, которая до сего времени кое-кому
могла показаться слабостью, ждал только, чтобы Вырвалось наружу то,
что оставалось скрытым. Но отныне я уже не могу забыть, что здесь моя
отчизна, что я — консул этих вот людей, что мой долг — либо вместе с
ними жить, либо за них умереть. У городских ворот нет сторожей, на дороге
нет засад. Если кто-нибудь захочет уехать, я могу на это закрыть глаза.
Но тот, кто в Риме хотя бы чуть-чуть шевельнется, тот, за кем я замечу,
не говорю уже — какое-либо действие, но даже стремление или попытку
действовать во вред отчизне, поймет, что .в этом городе есть бдительные
консулы, есть достойные должностные лица, есть стойкий сенат, что в
нем есть оружие, есть тюрьма, которая, по воле наших предков, карает
за нечестивые преступления, когда они раскрыты.
(XIII, 28) И все эти меры будут проведены так, чтобы величайшие угрозы
были устранены при ничтожнейших потрясениях, огромные опасности — без
объявления чрезвычайного положения, чтобы междоусобная и внутренняя
война, жесточайшая и величайшая из всех, какие помнят люди, была закончена
мной одним, единственным полководцем и императором, носящим тогу. Я
буду так руководить этим, квириты, чтобы — если только это окажется
возможным — даже бесчестный человек не понес кары за свое преступление
в стенах этого города. Но если какой-либо открытый дерзостный поступок,
если опасность, грозящая нашей отчизне, заставят меня по необходимости
отказаться от моей душевной мягкости, то я непременно добьюсь того,
на что при такой трудной войне, среди стольких козней, едва ли можно
надеяться: ни один честный человек не погибнет, и кара, которой подвергнутся
немногие, принесет спасение всем вам.
(29) Обещаю это вам, квириты, полагаясь не на свою проницательность
и не на человеческую мудрость, а на многочисленные и притом несомненные
знамения бессмертных богов. Ведь ими руководясь, я и возымел эту надежду
и принял это решение. Уже не издали, как это некогда бывало, и не от
внешнего врага, находящегося далеко от нас, защищают они свои храмы
и дома Рима; нет, они защищают их, находясь здесь, изъявлением своей
воли и своей помощью. Им должны вы молиться, их почитать и умолять о
том, чтобы этот город, по их воле ставший самым прекрасным, самым счастливым
и самым могущественным, они после побед, одержанных нами на суше и на
море над силами всех наших врагов, защитили от нечестивого злодеяния
преступнейших граждан.
Источник:
Цицерон. Речи. В 2-х тт. Т.1. — М.: Наука, 1993. — С.302-311.
|
