(I, 1) Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?
Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До
каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?
Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража,
обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных
людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания
сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь,
что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен
всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает,
что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал,
какое решение принял?
(2) О, времена! О, нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а
этот человек все еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в
сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает
своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи,
воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от
его бешенства и увертываясь от его оружия. Казнить тебя, Катилина, уже
давно следовало бы, по приказанию консула, против тебя самого обратить
губительный удар, который ты против всех нас уже давно подготовляешь.
(3) Ведь высокочтимый муж, верховный понтифик Публий Сципион, будучи
частным лицом, убил Тиберия Гракха, пытавшегося произвести лишь незначительные
изменения в государственном строе, а Катилину, страстно стремящегося
резней и поджогами весь мир превратить в пустыню, мы, консулы, будем
терпеть? О событиях далекого прошлого я, пожалуй, говорить не буду —
например, о том, что Гай Сервилий Агала своей рукой убил Спурия Мелия,
стремившегося произвести государственный переворот. Была, была некогда
в нашем государстве доблесть, когда храбрые мужи были готовы подвергнуть
гражданина, несущего погибель, более жестокой казни, чем та, какая предназначена
для злейшего врага. Мы располагаем против тебя, Катилина, решительным
и веским постановлением сената. Не изменяют государству ни мудрость,
ни авторитет этого сословия; мы — говорю открыто — мы, консулы, изменяем
ему.
(II, 4) Сенат, своим постановлением, некогда обязал консула Луция
Опимия принять меры, дабы государство не понесло ущерба. Не прошло и
ночи — и был убит, вследствие одного лишь подозрения в подготовке мятежа,
Гай Гракх, сын, внук и потомок знаменитых людей; был предан смерти,
вместе со своими сыновьями, консуляр Марк Фульвий. На основании такого
же постановления сената, защита государства была вверена консулам Гаю
Марию и Луцию Валерию. Заставила ли себя ждать хотя бы один день смерть
народного трибуна Луция Сатурнина и претора Гая Сервилия, вернее, кара,
назначенная для них государством? А мы, вот уже двадцатый день, спокойно
смотрим, как притупляется острие полномочий сената. Правда, и мы располагаем
таким постановлением сената, но оно таится в записях и подобно мечу,
вложенному в ножны; на основании этого постановления сената, тебя, Катилина,
следовало немедленно предать смерти, а между тем ты все еще живешь и
живеiь не для того, чтобы отречься; от своей преступной отваги; нет,
— чтобы укрепиться в ней. Хочу я, отцы-сенаторы, быть милосердным; не
хочу, при таких великих испытаниях для государства, показаться безвольным;
но я сам уже осуждаю себя за бездеятельность и трусость.
(5) В самой Италии, на путях в Этрурию, устроен лагерь на погибель
римскому народу; с каждым днем растет число врагов, а самого начальника
этого лагеря, императора и предводителя врагов, мы видим в своих стенах,
более того — в сенате; изо дня в день готовит он изнутри гибель государству.
Если я тотчас же велю тебя схватить, Катилина, если я велю тебя казнить,
то мне, несомненно, придется бояться, что все честные люди признают
мой поступок запоздалым, а не опасаться, что кто-нибудь назовет его
слишком жестоким. Но, что уже давно должно было быть сделано, я, имея
на это веские основания, все еще не могу заставить себя привести в исполнение.
Ты будешь казнен только тогда, когда уже не найдется ни одного столь
бесчестного, столь низко падшего, столь подобного тебе человека, который
не признал бы, что это совершенно законно.
(6) Но пока есть хотя бы один человек, который осмелится тебя защищать,
ты будешь жить, но так, как живешь ныне, — окруженный моей многочисленной
и надежной стражей, дабы у тебя не было ни малейшей возможности даже
пальцем шевельнуть во вред государству. Более того, множество глаз и
ушей будет — незаметно для тебя, как это было также и до сего времени,
— за тобой наблюдать и следить.
(III) И в самом деле, чего еще ждешь ты, Катилина, когда ни ночь не
может скрыть в своем мраке сборище нечестивцев, ни частный дом — удержать
в своих стенах голоса участников твоего заговора, если все становится
явным, все прорывается наружу? Поверь мне, уже пора тебе изменить свой
образ мыслей; забудь о резне и поджогах. Ты окружен со всех сторон;
света яснее нам все твои замыслы, которые ты можешь теперь обсудить
вместе со мной.
(7) Разве ты не помнишь, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ
я говорил в сенате, что в определенный день, а именно за пять дней до
ноябрьских календ, возьмется за оружие Гай Манлий, твой приверженец
и орудие твоей преступной отваги? Разве я ошибся, Катилина, не говорю
уже — в том, что произойдет такое ужасное и невероятное событие, но
также, — и это должно вызывать гораздо большее изумление, — в определении
его срока? И я же сказал в сенате, что ты назначил резню оптиматоз на
день за четыре дня до ноябрьских календ — тогда, когда многие из первых
наших граждан бежали из Рима не столько ради того, чтобы избегнуть опасности,
сколько для того, чтобы не дать исполниться твоим замыслам. Можешь ли
ты отрицать, что в тот самый день ты, окруженный со всех сторон моими
отрядами, благодаря моей бдительности не смог ни шагу сделать против
государства, но, по твоим словам, ввиду отъезда всех остальных ты был
бы вполне удовлетворен, если бы тебе удалось убить одного меня, коль
скоро я остался в Риме?
(8) А потом? Когда ты был уверен, что тебе в самые ноябрьские календы
удастся ночью, одним натиском, захватить Пренесту, не понял ли ты тогда,
что колония эта, именно по моему приказанию, была обеспечена войсками,
охраной, ночными дозорами? Ты ничего не можешь ни сделать, ни затеять,
ни задумать без того, чтобы я об этом не услыхал, более того — этого
не увидел и ясно не ощутил.
(IV) Припомни же, наконец, вместе со мной события достопамятной позапрошлой
ночи и ты сразу поймешь, что я с гораздо большим усердием неусыпно охраняю
благополучие государства, чем ты готовишь ему гибель. Я утверждаю, что
ты в эту ночь пришел на улицу Серповщиков — буду говорить напрямик —
в дом Марка Леки; там же собралось множество соучастников этого безрассудного
преступления. Смеешь ли ты отпираться? Что ж ты молчишь ? Докажу, если
вздумаешь отрицать. Ведь я вижу, что здесь, в сенате, присутствует кое-кто
из тех, которые были вместе с тобой.
(9) О, бессмертные боги! В какой стране мы находимся? Что за государство
у нас? В каком городе мы живем? Здесь, здесь, среди нас, отцы-сенаторы,
в этом священнейшем и достойнейшем собрании, равного которому в мире
нет, находятся люди, помышляющие о нашей всеобщей гибели, об уничтожении
этого вот города, более того, об уничтожении всего мира! И я, консул,
вижу их здесь, даже предлагаю им высказать свое мнение о положении государства
и все еще не решаюсь уязвить словами людей, которых следовало бы истребить
мечом. Итак, ты был у Леки в эту ночь, Катилина! Ты разделил на части
Италию, ты указал, кому куда следовало выехать; ты выбрал тех, кого
следовало оставить в Риме, и тех, кого следовало взять с собой; ты распределил
между своими сообщниками кварталы Рима, предназначенные для поджога,
подтвердил, что ты сам в ближайшее время выедешь из города, но сказал:
что ты все же еще не надолго задержишься, так как я еще жив. Нашлись
двое римских всадников, выразивших желание избавить тебя от этой заботы
и обещавших тебе в ту же ночь, перед рассветом, убить меня в моей постели.
(10) Обо всем этом я узнал, как только было распущено ваше собрание.
Дом свой я надежно защитил, усилив стражу; не допустил к себе тех, кого
ты ранним утром прислал ко мне с приветствиями; впрочем, ведь пришли
как раз те люди, чей приход — и притом именно в это время — я уже заранее
предсказал многим виднейшим мужам.
(V) Теперь, Катилина, продолжай идти тем путем, каким ты пошел; покинь
наконец, Рим; ворота открыты настежь, уезжай. Слишком уж долго ждет
тебя императора, твой славный Манлиев лагерь. Возьми с собой и всех
своих сторонников; хотя бы не от всех, но от возможно большего числа
их очисти Рим. Ты избавишь меня от сильного страха, как только мы будем
отделены друг от друга городской стеной. Находиться среди нас ты уже
больше не можешь; я этого не потерплю, не позволю, не допущу.
(11) Великую благодарность следует воздать бессмертным богам и, в
частности, этому вот Юпитеру Статору, древнейшему стражу нашего города,
за то, что мы уже столько раз были избавлены от столь отвратительной
язвы, столь ужасной и столь пагубной для государства. Отныне благополучию
государства не должна уже угрожать опасность от одного человека. Пока
ты, Катилина, строил козни мне, избранному консулу, я защищался от тебя
не с помощью официально предоставленной мне охраны, а принимая свои
меры предосторожности. Но когда ты, во время последних комиций по выбору
консулов, хотел меня, консула, и своих соискателей убить на поле, я
пресек твою нечестивую попытку, найдя защиту в лице многочисленных друзей
не объявляя, однако, чрезвычайного положения официально. Словом, сколько
раз ни пытался ты нанести мне удар, я отражал его сам, хотя и понимал,
что моя гибель была бы большим несчастьем для государства.
(12) Но теперь ты уже открыто хочешь нанести удар государству в целом;
уже и храмы бессмертных богов, городские дома, всех граждан, всю Италию
обрекаешь ты на уничтожение и гибели Поэтому, коль скоро я все еще не
решаюсь совершить то, что является моей первой обязанностью и на что
дает мне право предоставленный мне империй и заветы наших предков, я
прибегну к каре более мягкой, но более полезной для всеобщего спасения.
Если я прикажу тебя казнить, то остальные люди из шайки заговорщиков
в государстве уцелеют; но если ты, к чему я уже давно тебя склоняю,
уедешь, то из Рима будут удалены обильные и зловредные подонки государства
в лице твоих приверженцев.
(13) Что же, Катилина? Неужели же ты колеблешься сделать, по моему
приказанию, то, что ты был готов сделать добровольно? Консул велит врагу
удалиться из Рима. Ты спрашиваешь меня — неужели изгнание? Я тебе не
велю, но, раз ты меня спрашиваешь, советую так поступить.
(VI) И в самом деле, Катилина, что еще может радовать тебя в этом
городе, где, кроме твоих заговорщиков, пропащих людей, не найдется никого,
кто бы тебя не боялся, кто бы не чувствовал к тебе ненависти? Есть ли
позорное клеймо, которым твоя семейная жизнь не была бы отмечена? Каким
только бесстыдством не ославил ты себя в своей частной жизни? Каким
только непристойным зрелищем не осквернил ты своих глаз, каким деянием
— своих рук, какой гнусностью—всего своего тела? Найдется ли юнец, перед
которым бы ты, чтобы заманить его в сети и совратить, не нес кинжала
на пути к преступлению или же факела на пути к разврату?
(14) Разве недавно, когда ты, смертью своей первой жены, приготовил
свой опустевший дом для нового брака, ты не добавил к этому злодеянию
еще другого, невообразимого? Не стану о нем говорить, — пусть лучше
о нем молчат — дабы не казалось, что в нашем государстве такое чудовищное
преступление могло произойти или же остаться безнаказанным. Не буду
говорить о твоем полном разорении, всю тяжесть которого ты почувствуешь
в ближайшие иды. Перехожу к тому, что относится не к твоей позорной
и порочной частной жизни, не к твоим семейным бедствиям и бесчестию,
а к высшим интересам государства, к нашему существованию и всеобщему
благополучию.
(15)Неужели тебе, Катилина, может быть мил этот вот свет солнца или
воздух под этим небом, когда каждому из присутствующих, как ты знаешь,
известно, что ты, в консульство Лепида и Тулла, в канун январских календ
стоял на комиции с оружием в руках; что ты, с целью убийства консулов
и первых граждан, собрал большую шайку и что твое безумное злодеяние
было предотвращено не твоими собственными соображениями и не страхом,
а Фортуной римского народа? Я и об этом не стану распространяться; ибо
это ни для кого не тайна, а ты и впоследствии совершил немало преступлений.
Сколько раз покушался ты на мою жизнь, пока я был избранным консулом,
сколько раз—во время моего консульства! От скольких твоих нападений,
рассчитанных так, что, казалось, не было возможности их избежать, я
спасся, как говорится, лишь чуть-чуть отклонившись в сторону! Ничего
тебе не удается, ничего ты не достигаешь, но все-таки не отказываешься
от своих попыток и стремлений.
(16) Сколько раз уже вырывали кинжал у тебя из рук! Сколько раз он
случайно выскальзывал у тебя из рук и падал на землю! Не знаю, во время
каких таинств, каким обетом ты посвятил его богам, раз ты считаешь необходимые
вонзить его именно в грудь консула.
(VII) А теперь какова твоя жизнь? Ведь я теперь буду говорить с тобой
так, словно мной движет не ненависть, что было бы моим долгом, а сострадание,
на которое ты не имеешь никакого права. Ты только что явился в сенат.
Кто среди этого многочисленного собрания, среди стольких твоих друзей
и близких приветствовал тебя? Ведь этого—с незапамятных времен — не
случалось ни с кем; и ты еще ждешь оскорбительных слов, когда само это
молчание — уничтожающий приговор! А то, что после твоего прихода твоя
скамья опустела, что все консуляры, которых ты в прошлом не раз обрекал
на убийство, пересели, оставив незанятыми скамьи той стороны, где сел
ты? Как ты можешь это терпеть?
(17) Если бы мои рабы боялись меня так, как тебя боятся все твои сограждане,
то я, клянусь Геркулесом, предпочел бы покинуть свой дом. А ты не считаешь
нужным покинуть Рим? И если бы я видел, что я — пусть даже незаслуженно
— навлек на себя такое тяжкое подозрение и неприязнь сограждан, то я
отказался бы от общения с ними, только бы не чувствовать ненависти в
их взглядах. Ты же, зная за собой свои злодеяния и признавая всеобщую
ненависть справедливой и давно уже заслуженной, еще колеблешься, бежать
ли тебе от взоров и от общества тех людей, чьи умы и чувства страдают
от твоего присутствия? Если бы твои родители боялись и ненавидели тебя
и если бы тебе никак не удавалось смягчить их, ты, мне думается, скрылся
бы куда-нибудь с их глаз. Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит,
боится и уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кроме
отцеубийства. И ты не склонишься перед ее решением, не подчинишься ее
приговору, не испугаешься ее могущества?
(18). Она так обращается к тебе, Катилина, и своим молчанием словно
говорит: «Не было в течение ряда лет ни одного преступления, которого
не совершил ты; не было гнусности, учиненной без твоего участия; ты
один безнаказанно и беспрепятственно убивал многих граждан, притеснял
и разорял наших союзников; ты оказался в силах не только пренебрегать
законами и правосудием, но также уничтожать их и попирать. Прежние твои
преступления, хотя они и были невыносимы, я все же терпела, как могла;
но теперь то, что я вся охвачена страхом из-за тебя одного, что при
малейшем лязге оружия я испытываю страх перед Катилиной, что каждый
замысел, направленный против меня, кажется мне порожденным твоей преступностью,
— все это нестерпимо. Поэтому удались и избавь меня от этого страха;
если он справедлив,—чтобы мне не погибнуть; если он ложен,—чтобы мне,
наконец, перестать бояться».
(VIII, 19) Если бы отчизна говорила с тобой так, неужели ты не должен
был бы повиноваться ей, даже если бы она не могла применить силу? А
то, что ты сам предложил взять тебя под стражу, что ты, дабы избегнуть
подозрения, заявил о своем желании жить в доме у Мания Лепида? Не принятый
им, ты даже ко мне осмелился явиться и меня попросил держать тебя в
моем доме. Получив и от меня ответ, что я никак не могу чувствовать
себя в безопасности, находясь с тобой под одним кровом, потому что подвергаюсь
большой опасности, уже находясь с тобой в одних и тех же городских стенах,
ты пришел к претору Квинту Метеллу; отвергнутый им, ты переселился к
своему сотоварищу, отличнейшему человеку, Марку Метеллу, которого ты,
очевидно, считал крайне исполнительным в деле охраны, в высшей степени
проницательным в его подозрениях и непоколебимым при наказании. Итак,
долго ли до тюрьмы и оков тому, кто уже сам признал себя заслуживающим
заключения под стражу?
(20) И при таких обстоятельствах, Катилина, ты, если у тебя нет сил
спокойно покончить с жизнью, еще не знаешь, стоит ли тебе уехать в какую-либо
страну и жизнь свою, которую ты спасешь от множества мучений, вполне
тобой заслуженных, влачить в изгнании и одиночестве? «Доложи, — говоришь
ты,— об этом сенату». Ведь ты этого требуешь и выражаешь готовность,
если это сословие осудит тебя на изгнание, ему повиноваться. Нет, я
докладывать не буду — это против моих правил — и все-таки заставлю тебя
понять, что думают о тебе присутствующие. Уезжай из Рима, Катилина;
избавь государство от страха; в изгнание — если ты именно этого слова
ждешь от меня—отправляйся. Что же теперь? Ты еще чего-то ждешь? Разве
ты не замечаешь молчания присутствующих? Они терпят, молчат. К чему
ждать тебе их приговора, если их воля ясно выражена их молчанием?
(21) Ведь если бы я сказал это же самое присутствующему здесь достойнейшему
молодому человеку, Публию Сестию, или же храбрейшему мужу. Марку Марцеллу,
то сенат в этом же храме, с полным правом, на меня, консула, поднял
бы руку. Но когда дело идет о тебе, Катилина, то сенаторы, оставаясь
безучастными, одобряют; слушая, выносят решение; храня молчание, громко
говорят, и так поступают не только эти вот люди, чей авторитет ты, по-видимому,
высоко ценишь, но чью жизнь не ставишь ни во что, но также и вон те
римские всадники, глубоко почитаемые и честнейшие мужи, и другие храбрейшие
граждане, стоящие вокруг этого храма; ведь ты мог видеть, сколь они
многочисленны, почувствовать их рвение, а недавно и услышать их возгласы.
Мне уже давно едва удается удержать их от вооруженной расправы с тобой,
но я с легкостью подвигну их на то, чтобы они — в случае, если ты будешь
оставлять Рим, который ты уже давно стремишься уничтожить,— проводили
тебя до самых ворот .
(IX, 22) Впрочем, к чему я это говорю? Разве возможно, чтобы тебя
что-либо сломило? Чтобы ты когда-либо исправился, помыслил о бегстве,
подумал об изгнании? О, если бы бессмертные боги внушили тебе это намерение!
Впрочем, я понимаю, какая страшная буря ненависти — в случае, если ты,
устрашенный моими словами, решишь удалиться в изгнание — угрожает мне
если не. в настоящее время, когда память о твоих злодействах еще свежа,
то, во всяком случае, в будущем. Но пусть будет так, только бы это несчастье
обрушилось на меня одного и не грозило опасностью государству! Однако
требовать от тебя, чтобы тебя привели в ужас твои собственные пороки,
чтобы ты побоялся законной кары, чтобы ты подумал об опасном положении
государства, не приходится. Не таков ты, Катилина, чтобы совесть удержала
тебя от подлости, страх — от опасных действий или же здравый смысл —
от безумия.
(23)Итак, — говорю это уже не в первый раз — уезжай, причем, если
ты, как ты заявляешь, хочешь разжечь ненависть ко мне, своему недругу,
то уезжай прямо в изгнание. Тяжко будет мне терпеть людскую молву, если
ты так поступишь; тяжко будет мне выдерживать лавину этой ненависти,
если ты уедешь в изгнание по повелению консула. Но если ты, напротив,
предпочитаешь меня возвеличить и прославить, то покинь Рим вместе с
наглой шайкой преступников, отправляйся к Манлию и призови пропащих
граждан к мятежу, порви с честными людьми, объяви войну отчизне, предайся
нечестивому разбою, дабы казалось, что ты выехал из Рима не изгнанный
мною к чужим, но приглашенный к своим.
(24) А впрочем, зачем мне тебе это предлагать, когда ты — как я знаю
— уже послал вперед людей, чтобы они с оружием в руках встретили тебя
вблизи Аврелиева Форума; когда ты — как я знаю — назначил определенный
день для встречи с Манлием; более того, когда ты даже того серебряного
орла, который, я уверен, губительным и роковым окажется именно для тебя
самого и для всех твоих сторонников и для которого у тебя в доме была
устроена нечестивая божница, когда ты этого самого орла, как я знаю,
уже послал вперед? Как ты сможешь и долее обходиться без него, когда
ты не раз возносил к нему моления, отправляясь на резню, и после прикосновения
к его алтарю твоя нечестивая рука так часто переходила к убийству граждан?
(Х, 25) И вот, ты, наконец, отправишься туда, куда твоя необузданная
и бешеная страсть уже давно тебя увлекает. Ведь это не только не удручает
тебя, но даже доставляет тебе какое-то невыразимое наслаждение. Для
этого безрассудства тебя природа породила, твоя воля воспитала, судьба
сохранила. Никогда не желал ты, не говорю уже — мира, нет, даже войны,
если только эта война не была преступной. Ты набрал себе отряд из бесчестного
сброда пропащих людей, потерявших не только все свое достояние, но также
и всякую .надежду.
(26) Какую радость будешь ты испытывать, находясь среди них, какому
ликованию предаваться! Какое наслаждение опьянит тебя. когда ты среди
своих столь многочисленных сторонников не услышишь и не увидишь ни одного
честного человека! Ведь именно для такого образа жизни ты и придумал
свои знаменитые лишения — лежать на голой земле не только, чтобы насладиться
беззаконной страстью, но и чтобы совершить злодеяние; бодрствовать,
злоумышляя не только против спящих мужей, но и против мирных богатых
людей. У тебя есть возможность блеснуть своей хваленой способностью
переносить голод, холод, всяческие лишения, которыми ты вскоре будешь
сломлен.
(27) Отняв у тебя возможность быть избранным в консулы, я, во всяком
случае, достиг одного: как изгнанник ты можешь покушаться на государственный
строй, но как консул ниспровергнуть его не можешь, — твои злодейские
действия будут названы разбоем, а не войной.
(XI) Теперь, отцы-сенаторы, дабы я мог решительно отвести от себя
почти справедливую, надо сказать, жалобу отчизны, прошу вас внимательно
выслушать меня с тем, чтобы мои слова глубоко запали вам в душу и в
сознание. В самом деле, если отчизна, которая мне гораздо дороже жизни,
если вся Италия, все государство мне скажут: «Марк Туллии, что ты делаешь?
Неужели тому, кого ты разоблачил как врага, в ком ты видишь будущего
предводителя мятежа, кого, как ты знаешь, как императора ожидают во
вражеском лагере — зачинщику злодейства, главарю заговора, вербовщику
рабов и граждан губителю ты позволишь удалиться, так что он будет казаться
не выпущенным тобой из Рима, а впущенным тобой в Рим? Неужели ты не
повелишь заключить его в тюрьму, повлечь на смерть, предать мучительной
казни?
(28) Что, скажи, останавливает тебя? Уж не заветы ли предков? Но ведь
в нашем государстве далеко не редко даже частные лица карали смертью
граждан, несших ему погибель. Или существующие законы о казни, касающиеся
римских граждан? Но ведь в нашем городе люди, изменившие государству,
никогда не сохраняли своих гражданских прав. Или ты боишься ненависти
потомков? Поистине прекрасно воздашь ты благодарность римскому народу,
который тебя, человека, известного только личными заслугами и не порученного
ему предками , так рано вознес по ступеням всех почетных должностей
к высшей власти, если ты, боясь ненависти и страшась какой-то опасности,
пренебрежешь благополучием своих сограждан.
(29) Но если в какой-то мере и следует опасаться ненависти, то разве
ненависть за проявленную суровость и мужество страшнее, чем ненависть
за слабость и трусость? Когда война начнет опустошать Италию, когда
будут рушиться города, пылать дома, что же, тогда, по-твоему, не сожжет
тебя пламя ненависти?»
(XII) Отвечу коротко на эти священные слова государства и на мысли
людей, разделяющих эти взгляды. Да, отцы-сенаторы, если бы я считал
наилучшим решением покарать Катилину смертью, я этому гладиатору и часа
не дал бы прожить. И в самом деле, если выдающиеся мужи и самые известные
граждане не только не запятнали себя, но даже прославились, пролив кровь
Сатурнина, Гракхов и Флакка, а также многих предшественников их, то
мне, конечно, нечего было бояться, что казнь этого братоубийцы, истребляющего
граждан, навлечет на меня ненависть грядущих поколений. Как бы ни была
сильна эта угроза, я все же всегда буду убежден в том, что ненависть,
порожденную доблестью, следует считать не ненавистью, а славой.
(30) Впрочем, кое-кто в этом сословии либо не видит того, что угрожает
нам, либо закрывает глаза на то, что видит. Люди эти снисходительностью
своей обнадеживали Катилину, а своим недоверчивым отношением благоприятствовали
росту заговора при его зарождении. Опираясь на их авторитет, многие
не только бесчестные, но просто неискушенные люди — в случае, если бы
я Катилину покарал, — назвали бы мой поступок жестоким и свойственным
разве только царю. Но теперь я полагаю, что если Катилина доберется
до лагеря Манлия, в который он стремится, то никто не будет столь глуп,
чтобы не увидеть ясно, что заговор действительно существует, и никто
— столь бесчестен, чтобы это отрицать. Я понимаю, что, казнив одного
только Катилину, можно на некоторое время ослабить эту моровую болезнь
в государстве, но навсегда уничтожить ее нельзя. Если же он сам удалится
в изгнание, уведет с собой своих приверженцев и захватит с собой также
и прочие подонки, им отовсюду собранные, то будут окончательно уничтожены
не только эта, уже застарелая болезнь государства, но также и корень
и зародыш всяческих зол.
(XIII, 31) И в самом деле, отцы-сенаторы, ведь мы уже давно живем
среди опасностей и козней, связанных с этим заговором, но почему-то
все злодейства, давнишнее бешенство и преступная отвага созрели и вырвались
наружу именно во время моего консульства. Если из такого множества разбойников
будет устранен один только Катилина, то нам, пожалуй, на какое-то короткое
время может показаться, что мы избавлены от тревоги и страха; но опасность
останется и будет скрыта глубоко в жилах и теле государства. Часто люди,
страдающие тяжелой болезнью и мечущиеся в бреду, если выпьют ледяной
воды, вначале чувствуют облегчение, но затем им становится гораздо хуже;
так и эта болезнь, которой страдает государство, ослабевшая после наказания
Катилины, усилится еще более, если остальные преступники уцелеют.
(32) Поэтому пусть удалятся бесчестные; пусть они отделятся от честных,
соберутся в одно место; наконец, пусть их, как я уже не раз говорил,
от нас отделит городская стена. Пусть они перестанут покушаться на жизнь
консула у него в доме, стоять, вокруг трибунала городского претора,
осаждать с мечами в руках курию, готовить зажигательные стрелы и факелы
для поджога Рима; пусть, наконец, на лице у каждого будет написано,
что он думает о положении государства. Заверяю вас, отцы-сенаторы, мы,
консулы, проявим такую бдительность, вы — такой авторитет, римские всадники
— такое мужество, все честные люди — такую сплоченность, что после отъезда
Катилины все замыслы его вы увидите раскрытыми, разоблаченными, подавленными
и понесшими должную кару.
(33) При этих предзнаменованиях, Катилина, на благо государству, на
беду и на несчастье себе, на погибель тем, кого с тобой соединили всяческие
братоубийственные преступления, отправляйся на нечестивую и преступную
войну. А ты, Юпитер, чью статую Ромул воздвиг при тех же авспициях,
при каких основал этот вот город, ты, которого мы справедливо называем
оплотом нашего города и державы, отразишь удар Катилины и его сообщников
от своих и от других храмов, от домов и стен Рима, от жизни и достояния
всех граждан; а недругов всех честных людей, врагов отчизны, опустошителей
Италии, объединившихся в злодейском союзе и нечестивом сообществе, ты
обречешь — живых и мертвых — на вечные муки.
Источник:
Цицерон. Речи. В 2-х тт. Т. 1. — М.: Наука, 1993. — С.292-301.
|
