Бахтинское решение этой проблемы очень возвышенно и гуманно. Он говорит об ответственности личности как необходимом условии ее свободы, об участном сознании, о позиции «не-алиби в бытии». Жизнь и культуру должен связать поступок свободного и ответственного человека. По сути это стремление вернуть русского интеллигента ( и человека вообще) из умозрительной сферы в историю. Может быть, в этом и видел Бахтин смысл и цель русской революции. Но время (или, точнее, шекспировский «вывих» времени, выбитого из суставов, о котором говорит Гамлет: «Time is aut of joint») жестоко обошлось с этими гуманными идеями, они оказались совершенно не ко двору. В России снова утвердился «роковой теоретизм», но в еще более жестоком и страшном смысле. Вульгарно-марксистский «теоретизм» стал господствовать с помощью государственной машины, т.е. посредством ГУЛАГа, колхоза и ВЧК-НКВД. С чуждыми идеями большевики боролись силовым, административным способом, что Бахтину пришлось испытать на себе.
Больше к «Философии поступка» Бахтин не возвращался, хотя из этих идей мог бы вырасти оригинальный русский персонализм. Видимо, слишком мало тогда оставалось в России «персон», способных понимать этот язык, эту проблематику. А для кого тогда все это писать? И зачем?
Справедливости ради необходимо заметить, что «роковой теоретизм» был не чужд и самому Бахтину. Он всё-таки недостаточно хорошо знал и понимал историю. Это, к сожалению, самый печальный и воистину какой-то «роковой» порок русской интелигенции от 19 века до сего дня. Вся концептуальная конструкция его книги о Рабле уязвима именно для исторической критики. Он слишком опоэтизировал эту карнавальную субкультуру, не заметив ее негативных, разрушительных сторон. Алексей Лосев в «Эстетике Возрождения» высказал основательные возражения на этот счет не только как историк, но и как христианин. И он был прав не только как христианин, но как историк.
Не отступая от либеральной историографии 19 века, Бахтин трактует опричнину Ивана Грозного как позитивное явление, как борьбу нового со старым в карнавальных формах. Но что нового и позитивного было в массовых и бессмысленных убийствах? И может ли быть позитивным государственный террор пусть даже и в карнавальных формах? Новгородцы триста лет не могли забыть опричный погром Новгорода, когда бесноватый царь со своим кромешным воинством истребил треть жителей города, и уговорили Александра Второго не включать фигуру Ивана Грозного в памятник Тысячелетию России.
И ведь давно и верно замечено: если бы либеральные историки более адекватно описали и объяснили опричнину 16 века, могло бы не быть опричнины века 20-го. Сталин, как известно, называл Ивана Грозного «учителем», а опричников — «прогрессивным войском». Вот что значит излюбленная идея, которая завладела сознанием и стала дороже исторической истины. А «роковой теоретизм» превращает разрушительное беснование в какую-то видимость исторического «прогресса». При этом увлекательная идеология просто вытесняет национальный исторический опыт.
По удачному, хотя и не бесспорному, высказыванию В.Кожинова, книга Бахтина о Достоевском — самая глубокая философия личности, книга о Рабле — самая глубокая философия народа (Диалог.Карнавал. Хронотоп. 1992, №1.— С.115).Философия личности у Бахтина получилась гораздо убедительнее философии народа. Нельзя уместить всю философию народа только в одну карнавальную субкультуру, как нельзя судить о целом только по одной его части. Философию народа написал в России Лев Гумилев. Впрочем, либерально-советские мутанты, недорусские и недоевропейцы, и даже недоевреи, не любят и не признают ни того, ни другого…
Евгений Конюшенко