О МИХАИЛЕ БАХТИНЕ. ТОСКА ПО РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

     Михаил Бахтин   —  прекрасная греза несбывшейся русской революции. Революции для России, как мы сейчас уже из 21-го века вполне отчетливо понимаем, не вышло, не получилось. Революции  придуманы на Западе и приспособлены к Западу, к его интересам, это атрибут его исторического развития. Революции ( т.е. уже как бы «революции») вне Запада ( а Россия была, остается и будет всегда вне Запада) это что-то уже совсем другое. По форме вроде бы то же самое, а по сути, по последствиям, по результатам — совсем другое.

     Бахтин мог бы стать идеологом именно русской революции, идеологом нового гуманизма. Скажем, русский персонализм Бахтина как революционная идеология. Возможно, в этом он и сам видел свою миссию, оставшись в России и отказавшись от эмиграции в отличие от своего брата-белогвардейца Николая, тоже, кстати, замечательного мыслителя. О необходимости особой науки о личности — п е р с о н о л о ги и  — говорили в 20- годы и «евразийцы» (Н.Трубецкой,»К проблеме русского самопознания»).

     Однако надежды эти не сбылись. Той революции, которая в России победила, Бахтин ( и не он один, разумеется) оказался не нужен и даже опасен. Арест и ссылка в Казахстан после выхода первой книги «Проблемы творчества Достоевского» (1929). Затем годы скитаний без постоянной работы, без публикаций, в положении маргинала где-то на обочине советской жизни, под угрозой нового ареста…

     Я никогда не смогу понять то, что целью русской революции было оставить Россию без  «головы», без своей интеллектуальной элиты. Значит, это была другая революция, не национальная, а колониальная, что ли? Колониальная революция?

     После войны с немцами, где проявился величайший национальный подъем, на волне которого Россия не только победила, но и отрезвилась (хотя бы на время) от утопического дурмана чужой революции, в жизни Бахтина как будто блеснул какой-то просвет. В ноябре 1946 года в ИМЛИ он защитил диссертацию  «Рабле в истории реализма». Однако эта защита ничего в судьбе Бахтина существенно не изменила. Ему не нашлось места ни в Москве, ни в Ленинграде. Книга о Рабле на основе диссертации не была в то время издана. В мире советской академической науки он оставался чужим, непонятным и странным, несмотря на сочувствие и интерес некоторых (впрочем, очень немногих) представителей этого мира. Пришлось возвращаться обратно в захолустный Саранск в безвестность и забвение.

     В культурно-историческом возвращении, воскрешении Бахтина в начале 60-х годов было что-то по-русски чудесное, пасхальное. Как будто соединились искусственно разорванные связи: Серебряный век, в атмосфере которого сформировался Бахтин, встречался с советским поколением шестидесятников в лице В.Кожинова, С.Бочарова, Г.Гачева, В.Турбина. Помню, как В.Турбин на одной из Бахтинских конференций (апрель 1989, Кемерово) рассказывал о неожиданно радостном впечатлении  Бахтина от этой встречи с молодыми советскими литературоведами: «Какие интересные. А я думал, что уже всё !».

     Что означало это всё ? Конечно, отсутствие собственно русской гуманитарно-интеллектуальной элиты, выжженной большевистской революцией в 20-30-е годы почти дотла. Ниша великой русской гуманитаристики начала 20-го века (история, философия, филология) оказалась занятой людьми, мягко скажем, не совсем квалифицированными, в основном  — евреями, бывшими крестьянами и закомплексованными советскими учительницами, вообразившими себя какими-то  «учеными». Для этих людей Бахтин, разумеется, был чужаком и конкурентом. И поэтому место ему было не в Москве и Ленинграде, а только в Саранске.

     Людей такого масштаба молодые советские литературоведы не видели и не знали. Их школьные и университетские учителя были в основном из вышеперечисленного ряда. Поэтому встреча с Бахтиным  была еще и потрясением,  культурным шоком от узнавания той России, которую они ( и мы все) потеряли. Наиболее точно это впечатление от Бахтина, окруженного молодыми шестидесятниками, выразил самый непосредственный из них — Г.Гачев:»Овидий среди цыган».

     Можно представить, как чувствовал себя «Овидий» среди советских «цыган». Но это все-таки было лучше, чем холод одиночества и забвения. «Пушистой кожей покрывали они святого старика». Спасибо шестидесятникам и за это.

     Отсутствие в России собственно русской мысли казалось Бахтину уже чем-то окончательным, бесповоротным («уже всё»). И вдруг оказалось, что не всё, еще не всё. Это было и его спасением от забвения. Усилиями (в основном) В.Кожинова были изданы книги о Достоевском (1963) и Рабле (1965). Началось возвращение, а затем и всемирная слава Бахтина.