В этом же смысле мы ранее говорили о других примерах. И в самом деле, в своей поэме Гёльдерлин замечает: «Море и в самом деле даёт начало богатству». Море в данном случае не представляет собой возможность овладения уже данным, т.е. богатством, а только олицетворяет собой богатство как таковое в своей же потенции. Сам глагол «начинать» означает «давать начало». Но этот глагол не должен оказаться воспринятым как начало процесса, как изначальная точка освоения сущности. Море не представляет собой также радикальный способ присвоения или обогащения. Оно есть именно богатство в своём начале, т.е. в точке разделённости начала и невозможности его освоения. Море даёт самое важное представление о богатстве, которое и черпает свои силы в море. Метафора моря позволяет, как видим, развить понимание, что осуществление, освоение его ресурсов только начинается, что данное освоение не знает ни своего конца (если последний вообще есть), ни своего пути, ни своей логики.
Все традиционные ориентиры науки могут быть осмыслены с помощью метафоры «моря». Они связаны с тем измерением, где морская метафора полностью не раскрывает нам подлинного начала пути. Напротив, мы неизбежно сталкиваемся перед невозможностью описания начала и, разумеется, конечного результата процесса. Если вспомнить предыдущее изложение, то можно заметить, что море действительно начинает порождать изобилие именно в своём отступлении, т.е. когда изымается сила его источников. Но это отступление никоим образом не проистекает из неопределённого измерения моря, а само изначально имеет одну характерную особенность, связанную со спецификой наступления подлинно настоящего. Море заставляет нас понять, осознать богатство, анализируя изначальное отличие подлинности от всего сущего, богатства от бытия (настоящего). Оно показывает, что «нечистое» не выступает в качестве момента, который вновь последует за чистым, так что окажется поставленным в эпицентр самого существования человека; море, абсолютно отпуская от себя «чистоту» на свободу и, одновременно изымая возможность нового обретения «чистого», никогда не сможет овладеть им путём «нечистого».
Если мы вдруг оказываемся поражёнными «нежным оком», если нас вдруг «ранят сладкие слова»[94], то и сама любовь оказывается неспособной давать нам право дарить свет улыбки ненароком»[95]. Именно таким парадоксальным образом содержательное богатство метафоры моря позволяет нам переносить страх продвигаться к самому источнику подлинности существования. Метафора моря, тем самым, «взращивает» в нас чувство скромности, непорочности, учит быть сдержанными, заставляет позабыть обиды, побеждает чувство мести.
Как видим, метафора моря создаёт возможность нового сочинения, философского сочинения, которое явило бы всю подлинность существования, высказывания о настоящем. И это слово для нас обладает особой актуальностью; ведь мы, в отличие от греков, отдалены ещё большим расстоянием от подлинных истоков бытия.
Поэмой, которая раскрывает всё это наиболее выразительно, поэмой, которая указывает на сложность самой мировоззренческой основы настоящего лучше, чем сама поэзия, является, на наш взгляд, вторая версия «Мнемозины»*.
В этой поэме метафора моря возникает с самой первой строфы, тогда как в первой версии она отсутствует. В последующем эта метафора используется Гёльдерлином достаточно широко. Метафора моря нужна для того, чтобы во весь голос заявить об отсутствии «чистоты», о конце человека, о подчинении его чуждому[96], о самом противостоянии человеческого и Божественного, об одиночестве человека, который навсегда утратил себя, но зато приобрёл или, точнее, оказался захваченным потоком, отодвигающим его в небытие. Сегодня возникла ситуация, когда всё, казалось бы, новое возникает лишь на миг и остаётся лишь сожалеть даже об утрате мрака, который часто поддерживается таинственной (волшебной) силой.
Метафора «моря» свидетельствует нам о тех двух измерениях настоящего, которые уже выше изложены нами – это отсутствие чистоты и пустота современной эпохи. Но есть ещё и третье измерение, с которым предстоит столкнуться. Речь идёт о всё более усиливающемся противостоянии, разрыве земли и неба. Сам Гёльдерлин не перестаёт напоминать нам о том, что все возможности поэтического слова оказываются исчерпанными, и мы замираем перед самой силой невысказанного слова. Даже сам перенос, или метафора пустоты немеет перед подлинностью бытия, и задача овладения «пустотой», или «отсутствием» оказывается неразрешимой.